1
Платон Фомич Милосердов взялся за дело Навроцкого, как и обещал Петру Алексеевичу, без промедления. У него оставалось ещё три дня отпуска, но уже на другой день после разговора с Тайцевым, к вечеру, он явился в часть и потребовал отчёта от своего помощника Светозара Овечкина, которому пришлось вести расследование, пока сам Платон Фомич отдыхал на водах.
— Уж больно шибко ты, Светозар, с этим делом управился! — ворчал Милосердое. — У нас следствие по подобным делам месяцами идёт, а ты уже через неделю отослал производство товарищу прокурора. Это как же понимать? Али хотел мне нос утереть?
— Что вы, Платон Фомич? — оправдывался Овечкин. — Здесь же всё ясно: анонимная записка, найденная в комнате убитой, револьвер, пуля, следы крови и, наконец, тело со сквозным пулевым ранением… Любовница просто мешала Навроцкому, и он убрал её с дороги…
— Вот то-то и оно, Светозар, что слишком всё ясно, — сказал Милосердое, просунув большой палец правой руки между пуговицами жилетки и постукивая остальными пальцами по внушительному животику. — А вот скажи, зачем ему понадобилось опознавать труп, если он сам её и убил?
— Вероятно, он рассудил, что кто-нибудь её всё равно опознает. Если бы её опознали другие, а он нет, то именно это и навлекло бы на него подозрения.
— Что-то здесь не сходится… — почесал затылок Милосердое. — Не знаю, что именно, но не сходится… Чувствую.
— Что же здесь может не сходиться, Платон Фомич? — дёрнул плечами Овечкин. — Вот револьвер Навроцкого. Не желаете взглянуть?
Он положил револьвер на стол перед Милосердовым. Платон Фомич взял его в руки.
— Та-ак, — протянул он, внимательно осматривая оружие. — Великолепная и, увы, довольно редкая уже вещь… Это «Веблей» системы полковника Джорджа Фосбери, шестизарядный, самовзводный… Прекрасно, между прочим, зарекомендовал себя в англо-бурской войне… Ну а слоновая кость на рукоятке, очевидно, прихоть князя… Да вот тут и монограмма его имеется…
— Почему редкая вещь? — полюбопытствовал Овечкин.
— Их нынче уже не выпускают: слишком сложная и дорогая конструкция, — пояснил Милосердов. — Видишь этот зигзагообразный паз на барабане? В тот момент, когда от отдачи после выстрела вся верхняя часть револьвера вместе с барабаном смещается назад, специальный шип заходит в паз и поворачивает барабан. При этом следующее гнездо барабана подаётся на линию канала ствола и одновременно взводится ударный механизм, приготовляя очередной выстрел. И всё это происходит мгновенно. Понял?
— Как будто понял, — неуверенно сказал Овечкин. — Стало быть, шесть выстрелов можно произвести моментально один за другим?
— Вот именно. Чего уж тут не понять? Очень быстрый и точный револьвер. А знаешь, ещё за счёт чего?
Овечкин скривил губы и пожал плечами.
— А за счёт того, что для выстрела достаточно нежнейшего прикосновения к спуску.
Милосердов прицелился в электрическую лампочку, торчавшую из-под небольшого абажура, и спустил курок Раздался выстрел. Лампочка брызнула во все стороны осколками тонкого стекла. Свет погас.
— Ёжик стриженый! — вскричал Милосердов. — Что же ты не сказал, что он заряжен? И какого чёрта он заряжен?
Овечкин побледнел, чего, однако, в полутьме заметить было нельзя. Спохватившись, он чиркнул спичкой. Милосердов достал свечку из шкафчика.
— Не знаю, Платон Фомич, — сказал виновато Овечкин. — Наверное, кто-то из наших сверял калибр и забыл разрядить.
— Калибр! — передразнил Милосердов. — Вы так друг друга здесь перебьете! Кто уголовников ловить будет?
На шум сбежались полицейские.
— Ничего, ничего, господа, — успокаивал Платон Фомич коллег, с удивлением взиравших на свечку, разбитую лампочку и осколки стекла на полу. — У нас тут приключилась маленькая оплошность.
В патрон ввернули новую лампочку. Милосердое в раздумье походил по комнате.
— Значит, говоришь, пуля, нагар, кровь, прострелянный и выброшенный в Неву труп… Полный, так сказать, набор улик?
— Точно так, Платон Фомич.
— А скажи-ка мне, Светозар, зачем Навроцкому понадобилось везти труп в город и бросать его в Неву, если поблизости от дачи три озера имеется?
— Чтобы не нашли на озёрах, если бы искали.
— А вот в Неве почему-то нашли. Тебе не кажется это странным?
— То есть как?
— Ведь стоило ему привязать к трупу что-нибудь тяжёлое, так и в Неве, пожалуй, не нашли бы?
— Возможно, он в спешке забыл это сделать или что-то ему помешало…
— Что ж, возможно… А вот скажи, пожалуйста, почему Навроцкий сам сообщил в полицию об исчезновении этой барышни и при этом даже не потрудился уничтожить пятна крови на полу?
— Ведь это было убийство любовницы… Возможно, совершив его, он переживал тяжёлое потрясение и не лучшим образом соображал, что ему делать…
— Ты, Светозар, так убедительно говоришь…
Овечкин осклабился.
— Только вот речи твои меня не убеждают.
Физиономия Овечкина вернулась в исходную позицию. Милосердое быстро полистал папку с материалами дознания и следствия.
— Негусто… Тонковата у тебя папка-то! — посмотрел он на Овечкина поверх очков и бросил папку на край стола за ненадобностью. — Выстрел кто-нибудь слышал?
— Слышали хозяева дачи, проживающие в соседнем доме.
— Когда?
— Накануне вечером, в седьмом часу.
— Что именно слышали?
— Хлопок, похожий на выстрел.
— Ну ладно. Значит, выстрел был…
— Был. Этого и Навроцкий не отрицает. Сначала, когда я спросил его про свежий нагар в стволе, он сказал, что стрелял в лесу, а на дознании, когда речь зашла о пятнах крови, стал утверждать, что Шарлотта Янсон якобы убила какого-то голубя. Никто ему, разумеется, не поверил.
— Голубя?
— Именно.
— Ну хорошо… А почему, по-твоему, Навроцкий так охотно предъявил тебе револьвер, а не соврал, что оружия у него нет, или не выбросил его, прежде чем телефонировать в полицию? Или ты полагаешь, что он глуп как пробка?
— Я об этом как-то не подумал, Платон Фомич.
— Ёжик стриженый! Что ж тут думать-то? — проворчал Милосердое. Он вынул из кармана жилетки видавший виды серебряный хронометр и сверил по нему стенные часы. — Сегодня, пожалуй, уже поздно, — сказал он. — А вот завтра с утра отправимся в Осиную рощу. Так что будь любезен, Светозар, не опаздывай.
2
Сидя на следующий день в коляске, мягко катившейся в сторону Осиной рощи, Милосердое был задумчив и мрачен. Следственным производством по делу Навроцкого он был недоволен, так как даже поверхностное ознакомление с ним оставляло неблагоприятное впечатление.
Улики казались ему неубедительными, свидетельские показания — недостаточными.
— Вот ёжик стриженый! — сетовал он, опираясь руками на костяной набалдашник трости и хмуро поглядывая на Овечкина. — Стоит мне заболеть или уехать, как в отделении начинается чёрт-те что! Толком ничего сделать не могут, запутывают самые простые дела…
На попытки Овечкина протестовать Милосердов не обращал внимания и до самой Осиной рощи учил его уму-разуму. Впрочем, Овечкин, служа под началом одного из лучших петербургских следователей, готов был многое от него терпеть.
Прибыв на место, Милосердов сделал общий осмотр дачи, а затем приступил к деталям. Больше всего его интересовали фигурировавшие в деле пятна крови. И хотя после печального события уже прошло некоторое время, а помещение, несомненно, подвергалось уборке, в том числе и мытью полов, всё же ещё можно было надеяться обнаружить ускользнувшие от следствия детали. Платон Фомич, покряхтев, опустился на колени и начал осматривать пол, разглядывая подозрительные места через увеличительное стекло.
— Поди-ка посмотри, что это там за тренога стоит, — сказал он через некоторое время Овечкину, кивнув головой в дальний угол просторной комнаты, где под покрывалом стоял мольберт.
— Картина, Платон Фомич.
— Что за картина-то?
— Вроде как акварель, не масло.
— Да что на картине-то?
— Женщина.
— Ёжик стриженый! Что за женщина-то?
В голосе Милосердова послышалось раздражение.
— Откуда мне знать, Платон Фомич? Женщина и есть женщина.
— Ты, брат, как пентюхом был, так им и останешься, — прокряхтел Платон Фомич, поднимаясь с колен и запихивая увеличительное стекло в карман сюртука. — А ещё хочешь карьеру в сыскной полиции сделать!
Овечкин покраснел и надулся.
— Ладно, посмотрим, что здесь такое, — примирительно сказал Милосердое, подойдя к картине.
— Сдаётся мне, Платон Фомич, что это сама жертва, — очень уж похожа.
Милосердое вытянул шею и почти упёрся носом в картину.
— Медленно ты, Светозар, соображаешь! — сказал он, сравнивая фотографию Лотты с изображением девушки на картине. — Конечно, сама жертва! Капля в каплю! А где это она стоит и куда смотрит?
— Похоже, что у реки или у озера… и смотрит в воду.
— Вот именно. У озера… Смотрит в воду… Неплохо барышня рисовала, чёрт возьми! Ведь это она сама рисовала?
— Так точно, Платон Фомич. Она увлекалась живописью.
— Ну что ж, всё натурально… Весьма и весьма натурально…
Милосердое задумался и, сложив руки на груди, долго взирал на картину. Овечкин не мог понять, чем эта картина могла заслужить внимание патрона. Казалось бы, что может быть банальнее? Всё здесь понятно: женщина, сжимая в руке платочек, стоит на берегу и смотрит в воду. Даже если Шарлотта Янсон изобразила сама себя, что же здесь такого интересного? Так прошло довольно много времени, и Овечкину показалось, что его начальник просто заснул в этом неудобном положении. Ему и раньше приходилось наблюдать, как Милосердов клюёт носом за письменным столом, но вот спящим стоя он его ещё не видел. Он робко заглянул ему в лицо и невольно отшатнулся: в прищуренных глазах живо блестели бегающие по картине зрачки: Милосердов соображал.
— Ладно, Светозар, — сказал он наконец. — Кажется, мы здесь больше ничего не найдём. Поехали!
Они вышли из дома и направились к калитке по посыпанной мелким гравием дорожке.
— Ёжик стриженый! — вскричал вдруг Милосердов, да так, что Овечкин вздрогнул. — Совсем забыл!..
Он ринулся назад в дом, Овечкин — за ним. Наверху, в комнатах Лотты, Милосердов снова упал на колени и вытащил лупу.
— Видишь эти пятна крови?
— Ну да.
— Пол мыли?
— Мыли. Я хотел предупредить хозяев, чтобы не мыли, да не успел — отдраили всё. Но ещё раньше, до того, как Навроцкий телефонировал в полицию, пол вымыла его приходящая прислуга.
— Вот смотри… Там, еде с половиц слезла краска, пятна въелись так, что их нельзя было отмыть. А здесь несколько пятен идут цепочкой, но прерываются.
Милосердов поднялся с колен.
— Ты вот что… Дело твоё молодое, зрение у тебя получше, да и спина покрепче. Ползи-ка ты по коридору и по лестнице и каждый вершок тщательно проверь. Может, ещё где пятна найдёшь.
Милосердое протянул Овечкину лупу, и тот со вздохом, — поворчав, что, мол, в очках с такими толстыми стёклами зрение у него, конечно, получше, — опустился на четвереньки. Пока он ползал, Милосердое уселся в кресло и с аппетитом съел обязательное ежедневное яблоко, всегда готовое к употреблению в боковом кармане его сюртука.
— Кто яблоко в день съедает, тот хворобы не знает, — сказал он, старательно пережёвывая нежную мякоть.
Овечкин изобразил на лице неопределённую гримасу, означавшую, очевидно, улыбку. Ему вдруг жутко захотелось есть.
— Да пятна-то какие-то мелкие… — сказал он немного погодя. — Вот я был на деле мещанки Водовозовой, так там весь пол кровью, как потопом, залило, новые штиблеты перепачкал…
— Где пятна? — поднялся с кресла Милосердое.
— Да вот они. Нигде не было, а здесь, в конце коридора, снова появились.
— Ты раньше их, во время следствия, видел?
— Нет.
— Ёжик стриженый! Ползи дальше, проверь лестницу.
Овечкин послушно пополз. Попадавшиеся ему то там, то здесь пятна привели их в темный подвал с земляным полом.
— Господи! — побледнел Овечкин. — Неужели он её здесь закопал?
— Это перед тем, как утопить в Неве, что ли? Чудак ты, Светозар!
— А может, это и не она вовсе была — та, которую выловили из Невы?
— А как же Навроцкий её опознал?
— Ошибся, может быть…
— А бумажник? А шарф?
Овечкин молчал.
— Эх, Светозар! Ведь ты же сам следствие вёл. Навроцкий-то, может, и ошибся, а вот ты ошибаться не имеешь права.
В углу стояла лопата. Милосердов взял её и протянул Овечкину:
— Возьми-ка, ткни…
— Где?
— Да везде!
— Весь подвал перекопать прикажете? — обиделся Светозар.
— Ёжик стриженый! — не выдержал Милосердов. Отставив в сторону трость и выдернув лопату из рук Овечкина, он начал ковырять ею то там, то здесь. — Что это? Ну-ка посвети!
Овечкин зажег спичку и тут же с испугу выронил её.
— Фу, гадость!
— Тебе не в полиции служить, а с девицами хороводы водить! — проворчал Милосердов. — Зажги ещё!
Овечкин трясущимися руками зажёг ещё одну спичку. В углу подвала в кучке окровавленных перьев лежал растерзанный голубь. Раскрытый, словно застывший в предсмертном страдании, клюв и неподвижные стеклянные пуговки глаз наводили на Овечкина мистический трепет.
— Обыкновенный голубь… Ладно, Светозар, пойдём наверх… — вздохнул Милосердов. — Не похоже, чтобы он её здесь закопал, да и кто закопал бы в подвале-то? Разве что сумасшедший или полный идиот.
— Это, Платон Фомич, позвольте заметить, одно и то же.
— Что?
— Сумасшедший и полный идиот.
Милосердов внимательно посмотрел на Овечкина, отчего тот покрылся нежной краской смущения.
— Ты вот что, — сказал он, подумав, — сходи к хозяевам дачи и спроси, нет ли у них кошки.
— Кошки? Зачем это вам?
— Да, кошки. Сходи, сходи.
Овечкин, хмыкнув, поплёлся к соседнему дому, где жили хозяева, сдававшие дачу Навроцкому.
Милосердов тем временем пристроился на крыльце дачи, вдохнул полной грудью воздух, подставил лицо солнцу и, прищурившись от удовольствия, сказал сам себе:
— Эх, хорошо!
— Платон Фомич! — долетел до него осторожный, приглушенный крик Овечкина.
— Что такое?
Овечкин выпучил глаза и тянул подбородок в направлении забора, на котором восседал, равнодушно взирая на действия полицейского, упитанный рыжий кот.
— Так, ясно… — зевнул Милосердов. — Значит, кот имеется… Как ты думаешь, Светозар, такой кот мог бы затащить эту несчастную птицу в подвал?
— Пожалуй, мог бы… — сказал Овечкин, оценив на глаз физические возможности кота.
— И сдаётся, он сделал это без задней мысли, от чистого сердца, а не для того, чтобы навести следствие на ложный след. Как ты полагаешь?
— Кого вы имеете в виду, Платон Фомич?
— Ёжик стриженый! Кота, конечно! Ну и бестолковый же ты, Светозар!
Овечкин опешил, но не подал виду.
— Похоже, что без задней мысли… — согласился он, но тут же засомневался: — То есть как это?..
3
На обратном пути Овечкин загрустил, замкнулся в себе и молчал будто язык проглотил; ему очень хотелось есть. Милосердов, скучая, решил развеселить молодого человека.
— Ты что это скуксился, Светозар? — покосился он на Овечкина и слегка толкнул его локтем. — Я вот тебе анекдот расскажу. Встретились на Фонтанке англичанин и японец и поспорили о том, что лучше: Восток или Запад. Англичанин говорит, что, дескать, Запад. Ну а японец твердит, что, мол, Восток. В это время мимо них русский мужик на телеге проезжал. Ну, остановили они его и просят, чтоб он их рассудил. Мужик покрутил ус да и говорит: «Вот фофаны! Али разума в вас совсем нет?» Привстаёт он на телеге и декламирует:
— Хи-хи-хи, — похихикал Овечкин, но тут же опять сник.
— Ты что это такой дутик сегодня? — приставал к нему Милосердов. — Погоди, я ещё не до конца рассказал. Ну так вот… Мужик стегнул лошадку и дальше поехал, а англичанин с японцем глаза вылупили и стоят как вкопанные, мысль переваривают. Мужик оглянулся, увидел, что они всё ещё смотрят ему вслед, постучал указательным пальцем по черепу да как гаркнет: «Aurea mediocritas!»[33]
— Хи-хи, — вяло усмехнулся Овечкин.
— Ты погоди, Светозар, хихикать — это ещё не конец. Ну вот… Англичанин и японец совсем оторопели, а когда опомнились, англичанин и говорит: «Ёджик стридженый! Что за удивительный страна! Здесь муджик на инглиш и на латынь говорить!» — «Вой-вой! — вторит ему японец. — Осень утивительный страна! Я есё в Сипирь это саметил. Там мусаки в корящий том в супах тут, а выхотят колые и в снек сикают!»[34]
— Хи-хи, — хихикнул Овечкин и зевнул.
— Погоди зевать-то — это ещё не всё. Ну вот… А мужик-то наш проехал пару кварталов да остановил телегу у шикарного подъезда. Выходит к нему навстречу швейцар и говорит: «Святые угодники! Это вы, граф?! А я-то, старый дурак, вас и не признал. Вылитый же вы сегодня мужик… Пожалуйте, пожалуйте… Маскарад-то уж, чай, в разгаре…»
Милосердов взглянул на Овечкина, но тот уже сладко дремал.
— А вот как ты думаешь, Светозар, — сказал он намеренно громко, — человек познаёт природу или природа через человека познаёт самое себя?
Овечкин проснулся, но был голоден и не расположен к философии, а потому промычал в ответ что-то невнятное. Милосердов махнул на него рукой и засвистал известную арию из «Свадьбы Фигаро». Наконец докатили они до полицейской части.
— Фу, какая здесь духота! — сказал Милосердов, вылезая из коляски и вытирая лоб носовым платком. — Наверное, все двадцать Реомюра, никак не меньше. Вроде и лето кончилось, а всё парит!
— Никак нет.
— Что «никак нет»?
— Сегодня только двенадцать градусов.
— А ты откуда знаешь?
— У Навроцкого на даче в окне термометр висел.
— Гм… Ты бы, Светозар, не на градусник, а на другие вещи смотрел, — проворчал Милосердов. — А всё-таки жарко…
«С такой комплекцией, надо полагать, всегда жарко», — подумал Овечкин, покосившись на животик патрона.
— Что? — прищурился Милосердов. — Думаешь, с моей комплекцией всегда жарко?
Овечкин густо покраснел.
— Ну-ну… Посмотрим, какая комплекция будет у тебя в мои лета… Уф, что-то устал я сегодня…
— Отдохнуть бы, Платон Фомич… — оживился Овечкин. — Да и есть жуть как хочется.
Но Милосердов не обратил внимания на жалобы подчинённого, будто и не слышал ничего. В служебном кабинете он долго стоял у окна и барабанил пальцами по подоконнику, затем сел за письменный стол и стал медленно переворачивать страницы дела Навроцкого. Овечкин, не мешая мыслительной работе патрона, молчал. Самому ему, кроме идеи о жареной говяжьей котлете, в голову положительно ничего не приходило. Прошло с полчаса, и он почти заснул в кресле, убаюканный однообразным шелестом бумаги. Вдруг Милосердов выскочил из-за стола и хлопнул себя по лбу так, что Овечкин невольно вздрогнул и пристально вгляделся в лысину патрона: не осталось ли там повреждений?
— Ёжик стриженый! — вскричал Платон Фомич. — Что там было изображено, на картине?
— Как что? Женщина, то есть девица Янсон…
— Что у неё было в руке? Ведь она что-то держала в руке?
— Кажется, платок… носовой… — неуверенно проговорил Овечкин, пытаясь вспомнить. Он недоумевал, почему его начальника́ снова занимает эта картина.
— Платок, говоришь? — Милосердов побарабанил пальцами по столу. — Вот что! Поезжай на дачу и посмотри хорошенько, что она там держит в руке. Немедленно возвращайся и доложи мне. Я дождусь тебя здесь. Займусь бумагами… У тебя лупа есть?
Овечкин вытаращил глаза и, вероятно, впервые в жизни понял, что такое ненависть к начальству.
— У тебя лупа, говорю, есть?
— Нет.
— Вот, возьми мою. Рассмотри всё тщательно через лупу. Я хочу точно знать, что у неё в руке.
Распираемый чувством досады, Овечкин направился к двери.
— Да, вот ещё что, — остановил его Милосердов. — Ты, кажется, голоден? Зайди по дороге в трактир, перекуси. Даю тебе на это пятнадцать минут. Да водку, смотри, не пей!
Овечкин обиделся и хотел было серьёзно возразить, но, рассудив за благо не ссориться с начальством, чтобы не повредить карьере, промолчал и уехал. Он был зол на Платона Фомича и всю дорогу до Осиной рощи употребил на сочинение язвительных куплетов вроде этого:
Скривил Платон свирепо рот:
Воров кругом невпроворот!
Или ещё язвительнее:
Если стукнуть Фомичу
Головой по кирпичу,
Будет плохо кирпичу,
Но отлично — Фомичу,
Потому что наш Фомич —
Это тот ещё кирпич!
4
Вернулся Овечкин поздно вечером и, застав Милосердова в сыскной комнате храпящим на кожаном диване, несколько раз кашлянул.
— Ну как? — спросил Милосердов, протирая глаза.
— Вот, решил привезти её сюда. Сами взгляните.
Овечкин вручил Милосердову картину и лупу. Платон Фомич повернул акварель так, чтобы её лучше освещал электрический свет.
— Ёжик стриженый! — воскликнул он, вглядываясь в белый лоскуток в руках изображённой на картине девушки. — Здесь что-то написано… Так я и думал — это же вовсе не платок, а записка!
Он вооружился лупой и долго смотрел через неё, потом с довольной улыбкой протянул Овечкину руку. Тот её с радостью пожал.
— Ну, Светозар, поздравляю! Быть тебе начальником сыскного отделения!
Овечкин просиял. Он, конечно, понимал, что его заслуги здесь нет, и отнёсся к словам начальника как к шутке, но ему всё равно было приятно. Милосердов подмигнул ему, достал из шкафчика графинчик с коньяком и две рюмочки, и они молча выпили.
— Ты поезжай домой, отдохни, а я останусь здесь до завтра. Утром наведём справки, не было ли в эти дни утопленниц в Осиной роще. Сдаётся мне, что одно из тамошних озёр она и нарисовала. Завтра скажу Тайцеву Петру Алексеевичу, чтобы навестил господина Навроцкого и поздравил его со скорым освобождением.
После ухода Овечкина Милосердов налил себе ещё одну рюмочку коньяку, выпил, икнул и, снова наставив увеличительное стекло на картину, смакуя с каким-то особым удовольствием каждый звук, точно споласкивая его коньяком, прочитал вслух: «Меа culpa»[35].
— Ёжик стриженый! — покачал он головой. — Ну девка даёт! И как мелко написала-то, без увеличительного стекла и не разберёшь…
И, зевая, он зашаркал к дивану.
5
Явившись утром в часть, Овечкин увидел Милосердова листающим страницы каких-то дел.
— А, это ты, Светозар? — оторвался от бумаг Платон Фомич. — Ты вот что, ступай-ка, выясни, не случались ли утопленницы в Осиной роще. Ну, ты знаешь… с того самого дня…
Овечкин скоро вернулся и доложил, что никаких трупов и утопленниц на озёрах обнаружено не было. Это обстоятельство несколько огорчило Милосердова.
— Зацепилась за какую-нибудь корягу… — сказал он хмуро.
— А как же всё-таки быть с телом Шарлотты Янсон, которое уже выловили из Невы? — робко спросил Овечкин.
Милосердов посмотрел на него непонимающим взглядом.
— Ты это о чём?
— О трупе, который мы уже имеем.
— Не спеши, всё будем делать по порядку. Я должен допросить Навроцкого… Впрочем, давай-ка сначала съездим в покойницкую и ещё раз взглянем на труп.
— Он ещё там? — удивился Овечкин.
— Да, я уже справился. Его никто не пожелал забрать. К тому же по недосмотру он остался там дольше, чем положено, но нам это только на руку.
Овечкин вспомнил, как в морге, когда он ездил туда с Навроцким, у него закружилась голова и противная тошнота подступила к горлу. К счастью, никто этого не заметил, ведь Навроцкого тогда самого едва не хватил удар.
— Платон Фомич, может быть, вы без меня?.. Я ведь там уже был и видел её.
— Ничего, съездишь ещё раз. Ты можешь мне понадобиться.
В морге осматривать труп и сличать его с фотографическими портретами Лотты Янсон Милосердову пришлось всё же в одиночку: Овечкину сразу же сделалось дурно, и его пришлось отвести в уборную. Когда они вышли на свежий воздух, бледный как смерть Овечкин узнал, что Милосердов доволен увиденным и что между трупом и Лоттой Янсон имеется несомненное сходство, но из-за некоторых повреждений лица (при этих словах патрона Овечкин поморщился) полной уверенности в их идентичности или, наоборот, в отсутствии таковой не может быть.
— В пользу их идентичности, кроме схожести лиц, говорят одинаковое сложение тела, рост, цвет волос, глаз и другие детали… Правда, на фотографиях Лотты Янсон, — говорил задумчиво Милосердов, — видна едва заметная родинка на щеке, а на трупе найти её не удалось, но именно в этом месте у покойной имеется странная ссадина…
— Неужели всего этого мало? — спросил Овечкин.
— Допустим, что это Шарлотта Янсон… — сказал Милосердов, останавливаясь посредине тротуара. Тогда отчего ей приспичило ехать в город, когда вблизи дачи к её услугам было несколько озёр на выбор? Впрочем, это дело вкуса… Но стрелялась она явно не из револьвера Навроцкого. Не могла же она застрелиться, а затем сесть на извозчика и ехать в город, чтобы утопиться…
— Платон Фомич, зачем же вы так усложняете? К чему вся эта некромантия? Если предположить, что её застрелил Навроцкий, всё встанет на свои места…
— Гм… Предположить… Ты, Светозар, в сыскной полиции служишь или в жёлтой прессе подвизаешься?
— Но позвольте, Платон Фомич… — возразил Овечкин. — С чего же, если не с предположения, и начинается поиск фактов и улик?
— Строить предположения, конечно, не возбраняется… — сказал Милосердов. — Почему бы, к примеру, не предположить, что Шарлотта Янсон застрелилась из револьвера Навроцкого, причём пуля прошла навылет и застряла в оконной раме, а уж затем князь, струсив, сбросил её в Неву, чтобы избежать скандала?
— Платон Фомич, а и впрямь… Ведь это же очень правдоподобно… Как же это я не сообразил?.. Это всё объясняет! Узнав из анонимного письма, что у неё есть соперница, она…
— Да, пожалуй, правдоподобно… — перебил его Милосердов, тыкая в задумчивости тростью в тротуар. — Вот что, Светозар… Мы упустили одну деталь. Поезжай-ка скорей в Осиную рощу и привези мне труп.
— То есть… как труп? — остолбенел Овечкин.
— Труп этой птицы… голубя.
— Позвольте, Платон Фомич… Как же это? Зачем вам? Какое это имеет отношение?
Овечкин озадаченно округлил глаза, и Милосердову показалось, что за толстыми стёклами очков его помощника шевельнулись два шара для детского бильярда.
— Привези, привези… — похлопал он его по плечу. — А по дороге сам подумай зачем.
— Вы шутите, Платон Фомич?
— Не гневи меня, Светозар! — сказал Милосердов и остановил первого попавшегося извозчика.
— Куда прикажете, барин? — спросил тот.
— В Осиную рощу!
— Э-э, далековато это будет, барин.
— Я вот у тебя бляху-то конфискую — будет тебе тогда далековато! — сказал Милосердов начальственным тоном.
Извозчик струхнул. Овечкин нехотя сел в экипаж и, отъехав несколько саженей, услышал себе вдогонку строгий окрик патрона:
— И смотри поосторожнее с трупом-то! Довези его без повреждений!
Извозчик испуганно оглянулся сначала на Милосердова, а затем, подняв бровь, окинул внимательным взором Овечкина. Покачав головой и буркнув себе что-то под нос, он с удвоенной злостью стегнул лошадку кнутом:
— Пшла-а, захребетница!
6
Вечером в кабинете Милосердова Овечкин с гадливым выражением на лице выложил на стол завернутый в газету труп голубя. Платон Фомич, как будто в предвкушении чего-то приятного, потёр одна об другую ладони, не спеша облачил их в тонкие хлопчатые перчатки и, развернув газету, старательно осмотрел смердящую птицу. Овечкин зажал нос большим и указательным пальцами.
— Прекрасно! — сказал Милосердов. — Взгляни-ка сюда, Светозар. Вот то, что я искал.
Овечкин с омерзением посмотрел на голубя. Отогнув перья, Милосердов продемонстрировал ему два чёрных отверстия в трупе птицы.
— Кажется, кто-то его прострелил, — сказал Овечкин. — Пуля прошла навылет.
— Интересно, кто бы это мог быть? — усмехнулся Милосердов.
— Вы хотите сказать, что Навроцкий говорил правду?
— А почему бы и нет?
— А как же его бумажник, шарф?
— Ты думаешь, он оставил бы на убитой или покончившей с собой шарф со своей монограммой?
— Шарф ему, вероятно, понадобился, чтобы волочить её к автомобилю… А снять его он просто забыл впопыхах…
— Ну что ж, правдоподобно… А бумажник?
— Бумажник она по какой-то причине могла спрятать под платье сама… Скорее всего, он об этом даже не знал.
Милосердов заходил в раздумье по кабинету.
— Во всяком случае, — сказал он немного погодя, — на судьбу господина Навроцкого это уже не повлияет. У следствия нет ни одной настоящей улики против него, ни одного неопровержимого доказательства его вины и ни одного хоть сколько-нибудь важного свидетеля, и я считаю своим долгом позаботиться о его скорейшем освобождении.
— Позвольте, Платон Фомич, а как же всё-таки бумажник и шарф? Разве это не улики? А всё прочее?
Милосердов продолжал ходить по кабинету, словно не замечая Овечкина.
— Решено, — сказал он наконец. — Завтра же пойду к прокурору и уговорю его написать в кассационный департамент представление с просьбой о пересмотре дела.