1
Рано утром Навроцкого разбудило яркое солнце. Оно светило прямо ему в лицо через ничем не занавешенное окно спальни. Он встал, чтобы задвинуть штору, намереваясь тут же снова забраться в постель, но, увидев отражение на зеркальной поверхности озера редких белых облаков, парящих в прозрачной голубизне, совершенно расхотел спать. Достав из саквояжа удобный спортивный костюм, всегда сопровождавший его в путешествиях, он быстро оделся и осмотрел спальню. Кроме широкой деревянной кровати и тумбочек у её изголовья, в комнате помещался высокий старый комод с ящиками, служивший для хранения чистого постельного белья. На комоде стояли две фотографии в рамках. На одной из них был запечатлён сам дядя в парадном мундире, на другой — миловидная светловолосая женщина с простым лицом и доброй улыбкой. Спустившись в нижний этаж и оглядевшись, Навроцкий обнаружил, что «домик» представляет собой хоть и небольшую, но вместительную дачу с застеклённой, почти нависающей над озером верандой, светлой столовой с примыкающей к ней кухонькой, просторной гостиной и кабинетом.
В сенях он нашёл две двери, одна из которых вела в небольшую горницу, предназначенную, очевидно, для прислуги, а другая — в крохотную комнатку с квадратным окошком, впускавшим внутрь солнечный свет. В комнатке приятно пахло сосной. На прибитой к стене полке он увидел книжку Аксакова «Записки об уженье рыбы» и несколько практических книг по рыбной ловле на французском и немецком языках. Небольшой шкафчик на стене оказался полным блёсен, грузил, катушек с лесой и поплавков. В углу стояли удилища разного калибра и плетёные верши. Из найденного можно было заключить, что бывший владелец дома был страстным рыболовом, и странная его прихоть забраться в такую глушь стала князю понятней. Судя по размерам крючков, аккуратно разложенных в специальном ящичке с рыболовными принадлежностями, дядя охотился больше на крупную рыбу. Навроцкого, с детства обожавшего рыбалку, это обстоятельство обнадёжило. Он решил незамедлительно воспользоваться снаряжением дяди и поудить.
Снаружи дача произвела на него ещё более отрадное впечатление, обвеяв ощущением безмятежности, уюта и какого-то благостного уединения. Окружена она была высокими соснами и рябинником. На небольшом озере, к которому она прилепилась верандой, не было никаких других построек, кроме полусгнивших развалин сожжённого когда-то молнией вешняка в том месте, где из озера вытекала речушка, соединявшая его с морем.
Найдя в кухне кое-какую провизию, в основном в виде консервов и сухарей, и быстро закусив, Навроцкий выбрал удилище сажени в полторы, подобрал снасти, накопал червей, оказавшихся после дождя в изобилии в грядках небольшого огорода, и, столкнув в воду лодку, погрёб вдоль берега в поисках подходящего для рыбалки места. У зарослей камыша, прикрывавших вход в устье речки, он остановил лодку, наживил червяка и забросил удочку. Ветра не было, тишина стояла такая, что редкий звук, произведённый то ли ондатрой, то ли бобром, то ли чайкой, звонкой монетой катился по озёрной глади, пока не глох где-то в дремучих лесах. Под действием этого всепоглощающего, но хрупкого безмолвия природы Навроцкий замер, не смея сделать движение: тишь точно сковала его члены. Почти у самой лодки беспечно и беззвучно проплыла парочка хохлатых поганок. Заметивший человека самец шарахнулся от неожиданности в сторону и сердито прохрипел «круа-круа».
Клёва ещё не было, да и был бы — едва ли Навроцкий смог бы пошевелиться и вытащить рыбу. Оглушённый тишиной, ослеплённый прозрачностью воздуха и точно запаянный в невидимую жестянку лучами низкого, но уже пригревающего солнца, он пребывал в состоянии какого-то блаженного оцепенения, из которого не было желания выходить. Ему вдруг пришла в голову мысль, что и умереть в такую вот минуту, будучи так обласканным и согретым природой, было бы нисколько не страшно. Он закрыл глаза и попытался почувствовать свою готовность к смерти. Существо его всё явственнее наполнялось умиротворением; вот-вот, казалось ему, он прикоснётся к неведомому пределу и душа его легко и беспрепятственно проникнет сквозь призрачную завесу, заслоняющую тайну небытия. Он ясно понял, что умирает, и сладостная истома охватила всё его существо. Он хотел смерти, искал её и с радостью отдавал себя той силе, что подарила ему жизнь; эта сила могущественна и щедра — она подарит ему и смерть. Он уже знал, что великое нечто принимает его, и всё глубже и глубже погружался в его мощные объятия, без сопротивления, с покорностью раба и любовника. Внезапно его объял испуг. Он очнулся, открыл глаза и, стряхнув с себя наваждение, стал жадно вслушиваться в запахи и звуки летнего утра. И в бездонной синеве неба, и в застывшей глубине озера медленно скользили причудливые тонкие облака, и Навроцкому казалось, что это он плывёт куда-то мимо неподвижных белоснежных сгустков. Куда? Зачем? Но вот что-то осторожно дохнуло на гигантскую зеркальную плоскость, и вмиг подёрнулась она лёгкой, капризной рябью, и исчезло тяжёлое, сладкое очарование сна. «Жизнь ничуть не хуже смерти», — вдруг отчётливо пронеслось в его мозгу. И как хорошо, что он последовал совету Петра Алексеевича и заехал взглянуть на эту дачу! Ему уже не хотелось её продавать, и он начал строить планы будущих своих поездок сюда. Где же ещё, как не здесь, искать ему отдохновения от дел, от людей, от шумного Петербурга с его звоном трамваев, гудками автомобилей, от дорогой квартиры на Морской улице, от прислуги, от управляющего, наконец, от самого себя, вечно озабоченного отражением собственной персоны в зеркале петербургского общества, воплощением в жизнь честолюбивых эфемерных устремлений? «Не эта ли благодать, скрытая здесь под соснами от посторонних глаз, и есть то истинное, что люди в тщете жалкого существования, в слепоте своей ищут и не находят? — думал он. — Но истинное доступно не всякому. Лишь тому откроется оно, кто найдёт в себе силы отказаться от суетных желаний, кто сумеет услышать и понять тишину…»
Размышления его были прерваны всплесками, раздавшимися из-за камышей. «Верно, крупная рыба или явившийся на водопой зверь», — подумал он, прислушиваясь к странным звукам. Стараясь не обнаружить себя, он осторожно направил лодку через заросли камышей и осоки, как вдруг на противоположном берегу увидел девушку в белом платье и соломенной шляпе. Она сидела за мольбертом и бросала в воду камешки. Навроцкий хотел было выплыть из своего убежища в камышах и представиться незнакомке, но девушка вдруг встала и, быстро расстегнув пуговицы платья, ослепила его белизной молодой, крепкой груди. От неожиданности у него перехватило дыхание, он едва не потерял равновесие и не оказался за бортом. Между тем девушка медленно входила в озеро, раздвигая руками лежавшие на поверхности воды кувшинки. Зайдя на глубину, она поплыла и, почти приблизившись к лодке Навроцкого, повернула обратно. Навроцкому было совестно подглядывать, но он боялся пошевелиться и выдать себя. Ему казалось, будто он видит перед собой картину гениального художника, сумевшего так живо передать не только свободное движение скользящего среди кувшинок, не стеснённого одеждой женского тела, но и звуки этого движения, тихие, осторожные всплески прозрачной как слеза воды, и даже отдалённое кукование проснувшейся где-то в лесной чаще кукушки. «Нет, — усомнился он, — едва ли даже самый талантливый художник способен изобразить так искусно то, что в эту минуту рисует природа, пробудить такое же сильное чувство. Жаль только, что картинки природы так недолговечны».
Искупавшись, девушка вышла на берег, расправила пышные светлые волосы и начала расчёсывать их гребнем. Загипнотизированный этим зрелищем, Навроцкий не мог двинуться с места. Нагое тело незнакомки казалось ему волшебной белой лилией, выросшей среди дикой зелени озера. Закончив с волосами, она облеклась в платье, надела шляпу и села за мольберт.
Придя в себя, Навроцкий осторожно оттолкнулся веслом, и лодка тронулась в обратном направлении. Вернувшись на прежнее место, он машинально насадил на крючок червяка и забросил удочку. И только он это сделал, как на другом конце удилища потяжелело и что-то потянуло лесу вниз. Навроцкий подсёк и вытащил крупную, фунтов на шесть, красавицу форель, бросил её в ведро и снова закинул удочку, и снова вытащил форель. Удача разгорячила его, азарт охотника полностью вытеснил волнение, вызванное в нём созерцанием юной купальщицы. Он закидывал удочку снова и снова, и за короткое время в лодке оказалось дюжины две крупной рыбы. Наконец, спохватившись, что деть весь этот улов ему будет некуда, он остановился, выпустил рыбу помельче обратно в озеро, сложил в лодке снасти и погрёб к даче.
2
Сварив в кухне изрядную уху и раскупорив бутылку крымского вина из найденных в погребе дядиных запасов, Навроцкий плотно закусил и отправился в Борго, чтобы размяться и послать телеграмму в Петербург. Прогулка бодрым шагом по приятной лесной дороге, той самой, по которой он ехал вчера на извозчике, заняла не более часа. В городе был базарный день, и торговая площадь заполнилась прилавками, лотками, навесами, продавцами разнообразного товара, домохозяйками и прочим людом. Погуляв и купив петербургскую газету, Навроцкий выслал камердинеру Афанасию телеграмму об отмене поездки в Европу и, прежде чем двинуться в обратный путь, заглянул в маленькую кофейню, приютившуюся в узкой улочке вблизи телеграфа. В кофейне было уютно и тихо. Немногочисленная публика степенно попивала кофе с карельскими пирожками и пирожными Рунеберга. Навроцкий заказал свой любимый кофе со сливочной пенкой, который тотчас сварили и принесли, и, усевшись за свободный столик, развернул газету. Отпив несколько глотков и пробежав заголовки, он закурил сигарку и углубился в последние новости из Петербурга. Однако вскоре это занятие было прервано обращённым к нему вопросом.
— Ursäkta, är det ledigt här?[8] — спросила его, вежливо улыбаясь, немолодая, но ещё сохранившая приятные черты дама. Под руку её держала девушка лет девятнадцати-двадцати, с серо-голубыми глазами и длинной косой, спадавшей из-под шляпки на грудь и перехваченной, как у гимназистки, синим бантом. Кремовое батистовое платье девушки в талии было стянуто поясом и подчёркивало складность и легкость её фигуры. От девушки повеяло такой свежестью, что Навроцкий невольно потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарку. И в то же мгновение его точно обдало электрической волной: в юной спутнице пожилой дамы он узнал ту белую лесную лилию, тайна красоты которой волею случая открылась ему сегодня утром. От неожиданности он потерял дар речи.
— Jag ser att herren är en främling[9], — сказала дама, увидев его замешательство.
— Да-да, здесь свободно… Прошу вас… — проговорил смущённо Навроцкий, не успев сообразить, что по-русски его, возможно, не поймут.
— Ах, да вы русский! — оживилась дама, переходя на почти лишённый акцента русский язык и присаживаясь к столику. — Мы сами всего лишь год как переехали сюда из Петербурга.
Навроцкий отложил газету.
— Мой муж работал на заводе Эриксона. Знаете, тот, что на Выборгской стороне?
— Да, конечно, — кивнул Навроцкий.
Он достал было спичку, чтобы зажечь потухшую сигарку, но, вспомнив, что находится в дамском обществе, положил её назад в коробку.
— Пожалуйста, курите, — заметила его движение дама. — Мой муж… мой покойный муж тоже курил. Я привыкла.
По её лицу пробежала судорога печали. Она вздохнула.
— Примите мои соболезнования, мадам, — посочувствовал Навроцкий.
— Меня зовут Матильда Янсон, — представилась дама. — А это моя дочь Лотта. — Она с умилением посмотрела на девушку, а затем перевела взгляд на князя, чтобы, как тому показалось, проверить впечатление, произведённое на него её очаровательным отпрыском.
— Очень приятно. Феликс Навроцкий, — отрекомендовался в свою очередь князь, стараясь держаться хладнокровно и не выказывать волнения, испытанного им при внезапном появлении лесной незнакомки.
Госпожа Янсон, сделав грустное выражение лица, с минуту помолчала, отдавая, по всей видимости, дань памяти покойному мужу Лотта скромно потягивала кофе, отправляя в прелестный ротик кусочки пирожного. Навроцкий закурил.
— Мой муж был инженером. Мы прожили в Петербурге десять долгих лет, — продолжала рассказывать госпожа Янсон. — Вот Лотта вышла там из института, — всё с тем же умилением взглянула она на дочь, как будто желая окончательно убедить собеседника в том, как нежно любит она своё дитя.
Каждый раз, когда госпожа Янсон обращала внимание князя на дочь, щёчки Лотты розовели от смущения. Навроцкий же, с виду полный невозмутимости, время от времени поглядывал на нее украдкой и не мог преодолеть чувство неловкости: ему казалось, будто она знает о том, что он подсматривал за ней на озере.
— Ну а вы, господин Навроцкий, верно, здесь проездом? — полюбопытствовала мать девушки.
— Я получил в наследство дачу… Отсюда верстах в пяти… Вот заехал взглянуть…
— Ах вот как! Да, места здесь чудесные… И надолго вы к нам?
— Завтра возвращаюсь в Петербург.
Госпожа Янсон понимающе покачала головой.
— А нам было хорошо в Петербурге, не правда ли, Лотта? — обратилась она к дочери.
— Да, мама, — впервые прозвучал голосок девушки.
Навроцкий подозвал официанта и заказал ещё кофе и кренделей для себя и для дам. Будучи в благодушном настроении, он был не прочь поболтать с этими милыми особами, общество которых на время избавило его от меланхолии, следовавшей за ним в последнее время по пятам. Его намерение ехать в Биарриц, на корриду в Испанию и далее в Португалию было продиктовано исключительно той меланхолией, которой умному человеку приходится расплачиваться за неизбежное разочарование в жизни. Но ни Берлин, ни Париж — он хорошо знал это — не могли развеять нынешнее настроение его духа, да и на Биарриц надежд У него было не много. «Там и без меня, — думал он, — полно скучающих снобов». Он присмотрелся к сидевшей напротив Лотте. У неё были слегка волнистые волосы, чуточку вздёрнутый кончик носа и чистая провинциальная красота в лице. Но в ясном взоре её серо-голубых глаз нимало не было провинциальной наивности, сквозь благородную скромность и даже застенчивость в нём проступали задор молодости и сознание собственного достоинства. Это были глаза многообещающей женщины. Он почему-то представил её в ярком чёрно-красном платье, танцующей испанский танец, и решил, что именно такой наряд, несмотря на её происхождение северянки и светлые волосы, был бы ей более всего к лицу. «Мила, что и говорить, но всё-таки ещё ребёнок», — подумал он.
— Ну а теперь как ваши дела? — спросил он участливо госпожу Янсон.
Она взглянула на дочь, и Навроцкий снова заметил печальную тень на её лице.
— С божьей помощью, — сказала она и, немного помолчав, продолжала: — Конечно, после смерти мужа нам пришлось сменить квартиру и изменить наши привычки… — Она с грустью покачала головой, но тут же добавила более бодрым тоном: — Но я получаю небольшую пенсию за мужа… Да вот и Лотта, даст бог, найдёт место.
Лотта опустила голову.
— Правда, в Гельсингфорсе сейчас трудно найти приличную работу, — вздохнула госпожа Янсон. — А Лотта могла бы получить место гувернантки… К тому же она чудно вышивает и шьёт.
Госпожа Янсон и Навроцкий посмотрели на Лотту. Девушка скромно молчала. Замолчала и её мать. Возникшая за столом пауза заполнялась лишь стуком фарфоровых чашечек о блюдца. Вокруг курили и негромко болтали, в открытые двери кофейни время от времени залетали звуки проезжавших мимо экипажей. В окна светило перевалившее за полдень нежаркое августовское солнце.
«Вот тебе случай сделать доброе дело, — думал Навроцкий. — Ты много разглагольствуешь о добре — так делай же его! Сделай маленькое, но конкретное доброе дело. Не лучше ли это всех слов о каком-то великом, но призрачном братстве, слов, остающихся пустым звуком?»
Лотта хотела тихонько взглянуть на князя, но их взоры встретились, она покраснела и опустила голову. «Отчего бы не помочь этому кроткому созданию? — спрашивал себя Навроцкий. — Ведь это не стоит ни одного рваного рубля». И тут же в его душу закрадывались сомнения: «А если бы это была не юная Лотта, а грязная, нищая старуха, помог бы? Хитришь, брат…» Он с грустью усмехнулся этим мыслям.
— В Петербурге у меня есть знакомые, — сказал он наконец решительно, — которые сочтут за удовольствие помочь вашей дочери поступить на хорошую службу. Там теперь спрос на телефонных барышень… Да и место гувернантки не столь уж трудно найти…
Обе дамы от удивления выпрямились на стульях.
— О, вы очень любезны, господин Навроцкий! — воскликнула госпожа Янсон. — Но мы не хотим обременять вас нашими заботами. И потом… ведь мы едва знакомы.
— Уверяю вас, это не составит мне никакого труда.
— Нет-нет, вы слишком любезны…
— Вы можете приехать в Петербург вместе с вашей дочерью…
— Навряд ли это возможно, — возразила госпожа Янсон уже не так уверенно. — Впрочем, мы подумаем…
Навроцкий вытянул из кармана жилетки небольшие золотые часы, заигравшие при открытии крышки вальс Шопена (Второй вальс шестьдесят четвёртого опуса), — подарок матери в день окончания университета — и, проверив час, начал прощаться.
— Ну что ж, мне пора, — сказал он, вставая. — Очень рад был познакомиться. Надумаете в Петербург — милости прошу.
Он положил перед госпожой Янсон свою визитную карточку и, повернувшись к Лотте, протянул ей по-дружески руку. Лотта слегка привстала и, ответив на рукопожатие князя, подарила ему прелестную улыбку.
— У вас польская фамилия, не правда ли? — спросила госпожа Янсон, взглянув на карточку с золотым тиснением.
— В нас, русских, много кровей течёт. Мой прапрадед был из польских шляхтичей — отсюда и фамилия. А вот предок мой по материнской линии был мордовским князем.
— О! — воскликнула госпожа Янсон так, словно мордовский князь был императором вселенной.
— Я, вообще-то, космополит и вас, шведов, люблю, хоть вы и напроказничали под Полтавой, — улыбнулся Навроцкий. — Впрочем, мы задали вам тогда жару.
Дамы рассмеялись. Лотта впервые показала князю свои глянцевые зубки и ямочки на щеках.
— До свидания, мадам! — поклонился Навроцкий и, как ребёнку, подмигнул Лотте.
— Какой интересный мужчина! — сказала госпожа Янсон дочери, прищурив подслеповатые глаза и глядя через окно вслед удалявшемуся князю.
Лотта слегка зарделась и, взяв из рук госпожи Янсон визитную карточку с изящной надписью на русском и французском языках, о чём-то мечтательно задумалась…
3
Навроцкий возвращался на дачу такой же бодрой походкой, какой пришёл в город. День был теплый, солнечный, по-настоящему летний, но не жаркий. Настроение у него было превосходное. Он как будто забыл на время о своих петербургских делах. Перед глазами у него стоял образ юной Лотты: вот она сидит на берегу озера за мольбертом, вот лёгкое платье скользит вдоль её стана и падает в траву, вот заходит она в озеро и медленно плывёт прямо к нему, вот садится за столик кофейни уже в другом платье и в другой шляпке, из-под полей которой на грудь её тянется длинная светлая коса. Всё это казалось Навроцкому чем-то невозможным. Ведь ещё вчера ничего этого не было! И как могло случиться, что встретил он её дважды за один день? А и правда, её ли видел он рано утром на озере? Не было ли это видением, галлюцинацией? Уж не русалка ли собственной персоной явилась ему?
На середине пути его нагнала коляска. Он посторонился.
— Да мы никак соседи, господин Навроцкий? — услышал он голос госпожи Янсон. — Подсаживайтесь к нам.
Он хотел было отказаться, но из вежливости согласился и, забравшись в коляску, очутился рядом с Лоттой. Госпожа Янсон снова принялась с увлечением рассказывать об их петербургской жизни. Навроцкий ограничивался короткими фразами, лишь изредка задавая вопросы для поддержания беседы. На неровностях лесной дороги, когда коляска подпрыгивала или наклонялась, он чувствовал прикосновение тела молодой девушки, и тогда у него по коже пробегали приятные мурашки. Этих мурашек ему было стыдно, но справиться с ними он был не в состоянии. Он рассеянно слушал госпожу Янсон и временами поглядывал на Лотту, сидевшую молча и не решавшуюся повернуть головку в его сторону. Ему хотелось спросить её — что она рисовала на берегу озера, была ли там вообще, но признаться в том, что видел её, он не осмелился.
Вскоре дамы свернули на боковую дорогу, и Навроцкому пришлось покинуть коляску, чтобы проделать остаток пути пешком. Настроение его переменилось, его охватило какое-то смутное беспокойство, но природу этой внезапной тревоги он не мог себе объяснить — только казалось ему, что вместе с коляской, скрывшейся за пролеском, ускользнуло от него и что-то трогательное и таинственное, хрупкое и призрачное, как само счастье..
Вечером, удобно устроившись на постели с записной книжкой и карандашом, он принялся размышлять о делах и строить планы, но вскоре почувствовал, что не может сосредоточиться; мысли его начали путаться, неясные картины и образы постепенно завладевали мозгом: утренняя рыбалка и пешая прогулка сделали своё дело.
Эта женщина с распущенными волосами… Кто она? Почему она так странно смотрит на него из-за ствола раскидистого вяза? Она зовёт его? Да, она машет ему рукой, она зовёт его. Надобно подойти к ней, увидеть её лицо. Но что это? Почему она ускользает от него? Ему непременно нужно разглядеть её лицо. Он идёт за ней через лес, он бежит. Почему он не может приблизиться к ней? Он видит её волосы, гибкое тело, просвечивающее через тонкую ткань сорочки, но яркая, противная луна не позволяет ему различить её лицо. Почему она зовёт его? И почему он не может её настичь? Проклятая луна! Проклятая тень! Ему удаётся разглядеть её волосы: они длинные и тёмные, как зимняя петербургская ночь. Нет, показалось — они светлые, совсем светлые. Он бежит за ней всё быстрее и быстрее, ветки деревьев рвут на нём одежду, раздирают в кровь кожу. Но что это? Между ними разверзается пропасть. Он не в силах остановиться. Он летит в эту пропасть. Это конец! Смерть!
Разбудил его собственный крик Оправившись от охватившего его страха, поняв, что всё это только сон, он посмотрел на часы. Было уже за полночь. Он открыл окно спальной комнаты, и перед ним предстало озеро, освещённое лунным светом. Луна была полной и такой огромной, какой он никогда раньше не видел. Через всю поверхность озера мерцающей серебряной стрелой, направленной остриём прямо в него, протянулась гигантская лунная дорожка. «Дивно!» — проговорил он невольно вслух. Он успокоился, закурил сигарку и попытался вызвать в памяти запечатлевшийся в детстве образ дяди, но воспоминания его были слишком скудны. Припомнил он только, что дядя несколько раз приезжал к ним в имение, был всегда весел и брал его с собой на рыбалку. Последнее обстоятельство вызывало неудовольствие матери и неописуемое ликование маленького Феликса. Вспомнились ему и какие-то недобрые слова матери, сказанные в адрес дяди, и громкие их ссоры, отзвуки которых через открытое окно долетали до него, занятого своими детскими играми во дворе усадьбы. «Как славно дядя мог бы коротать здесь старость», — думал он, закрывая окно и укладываясь снова в постель.