1
Прибыв в ближайшую среду на журфикс к Ветлугиным, Навроцкий застал там немало гостей, но литераторов среди них почти не было. По-видимому, вечера у княгини ещё не превратились в Мекку для поэтически настроенной петербургской публики, тем более что аристократок и купчих, желавших, подобно Софье Григорьевне, придать своим гостиным литературный блеск, в Петербурге обитало ещё больше, чем пишущей братии. Княгиня никогда не была страстной поклонницей литературных талантов, но как жена чиновника высокого ранга посчитала своей обязанностью отдать дань столичной моде. Поскольку же, кроме увлечения поэзией, Петербург проникся большим уважением к карточной игре и спиритизму, практический ум княгини подсказал ей оригинальное решение она нашла вполне уместным все эти веяния объединить в своём великолепном доме В одной из сообщающихся с гостиной комнат были установлены обтянутые сукном столы для игры в карты, в другой — большой овальный стол для спиритических сеансов. Комнату для общения с духами Софья Григорьевна декорировала подходящим образом: стены были обклеены специально для этой цели изготовленными чёрными обоями с золотыми звёздами и планетами, а стол инкрустирован таинственными знаками, похожими на китайское письмо. Что означали эти знаки, никто из посетителей комнаты не знал, да и сама княгиня затруднилась бы растолковать, так как известный в Петербурге художник и краснодеревщик Ковригин, которому был заказан стол, редко бывал трезвым и добиться от него вразумительного ответа не было никакой возможности. Однако Софья Григорьевна очень скоро убедилась в том, что в магической силе этих знаков её гости не сомневаются и без разъяснений. Теша себя надеждой, что господин Ковригин рано или поздно удовлетворит её любопытство, княгиня полагала, что посетители этой особой комнаты лучше неё осведомлены в вопросах оккультизма. Простое соображение о том, что их «осведомлённость» может объясняться обыкновенным опасением прослыть невеждами в глазах других спиритов, ей почему-то не приходило в голову. Словом, художник Ковригин справился со своей задачей превосходно.
Стоит ли удивляться тому, что княгиня не смогла обойти вниманием и политику, столь занимавшую в последнее время многие петербургские умы. И хотя политика была делом скользким и в каком-то градусе опасным, мода на либерализм и даже, в известной мере, социализм так широко распространилась среди части интеллигенции и аристократии, что остаться в стороне Софья Григорьевна никак не могла. Поэтому в ближайшие планы княгини входило приглашать к себе — для непринуждённых бесед за лёгкой закуской и рюмочкой коньяка или ликёра — членов Государственной думы и лидеров политических партий. «Пусть себе выпускают пар в моей гостиной, — объясняла она свои намерения друзьям и знакомым, — лишь бы не взорвали Россию!» Коротко говоря, Софья Григорьевна была особой энергичной и деятельной, чего нельзя было сказать о её муже, человеке государственном и слишком занятом своей службой, чтобы вникать в затеи жены. Стоит добавить, что свойственные княгине грация и манеры потомственной аристократки, и в особенности её ещё не потухшая красота, привлекали в дом Ветлугиных не только петербургский бомонд, но и более разночинную и демократическую публику и не могли не способствовать успеху её предприятий.
Между тем на этот один из первых устроенных княгиней литературных журфиксов пришла всего лишь одна знаменитость. Ею была дама невысокого роста, облачённая во всё чёрное. Даже голову этой госпожи покрывала чёрная шаль. Тёмные тени, намазанные вокруг глаз, и ярко накрашенные лиловой помадой губы придавали даме мистический, если не сказать загробный, вид. Привезенный поэтессой тапёр ловко заполнял паузы между стихами виртуозными фортепьянными пассажами. Подобно древнему рапсоду, увлечённому до самозабвения вдохновенной рецитацией, она декламировала нараспев, закатывая глаза, заламывая руки, и не выговаривала, а выдыхала свои вирши:
Зажги меня! Зажги-и-и!
Не жди! До боли жги-и-и!
Хочу сгореть до зги-и-и,
До ада, до тоски-и-и!
В гостиной Навроцкий заметил ещё двух молодых поэтов. Горделиво приподнятые подбородки, свободные позы и некоторые детали туалета не оставляли сомнений в принадлежности их к этому виду творчества. По-видимому, они уже закончили свои выступления, и князь не мог заключить, сколь щедро Эрато одарила этих юношей, однако кургузые их сюртуки, мятые галстуки и не совсем свежие воротнички рубашек намекали на то, что если не муза, то уж издатели-то явно поскупились.
— Господа, позвольте узнать, по ком эта дама носит траур? — обратился к ним Навроцкий.
— По потерянной девичьей чести, — ответил один из молодых людей, надменно скривив рот, и, заметив немое удивление князя, снисходительно и в то же время насмешливо добавил: — Как можно об этом не знать? Об этом говорит весь Петербург!
Навроцкий подумал, что у этих молодых людей, верно, есть какой-то свой, неизвестный ему, Петербург, и, сев в сторонке на свободный стул, принялся слушать даму в трауре. Тем временем поэтесса, и душой и телом отдавшись декламации, довела себя до весьма высокой степени экзальтации: её щёки превратились в два абрикоса с пунцовыми боками, из глаз, смывая краску, потекли неподдельные слёзы, и вся она как-то странно вздрагивала. Заключалась ли причина подобного возбуждения в повышенной эмоциональности дамы, привычке употреблять морфий или в заурядном пристрастии к какому-нибудь алкогольному напитку вроде абсента, князю трудно было судить, но последнее предположение казалось ему наиболее правдоподобным.
Из перешёптывания присутствующих он понял, что ждали Александра Блока, но, к большому сожалению гостей и хозяйки, модный поэт так и не появился. Когда поэтическая часть вечера была закончена, княгиня пригласила желающих участвовать в спиритическом сеансе. Несколько любителей потустороннего прошли в соседнюю комнату, где приготовленный для них гладкий овальный стол с кабалистическим письмом многообещающе поблескивал под хрустальной электрической люстрой, готовой в любую минуту уступить свои обязанности хотя и немощному по сравнению с ней, но умудрённому опытом и располагающему к метафизике канделябру. Софья Григорьевна вежливо, с соответствующей важности момента интонацией в голосе попросила гостей не шуметь, ибо для удачного сеанса необходимы были полная тишина и сосредоточенность внимания, и после этого призыва к сознательности присоединилась к остальным спиритам, плотно притворив за собой дверь. Скептики остались в гостиной, приверженцы винта и покера поспешили занять места за карточными столами, другие же собрались уходить. Анна Фёдоровна, взяв на себя обязанности хозяйки, распорядилась принести чаю и, подступив к князю, предложила ему пройти с ней в её комнаты.
2
Следуя за Анной Фёдоровной, Навроцкий обдумывал предстоящий разговор. Он уже давно чувствовал необходимость какого-то объяснения с нею, но наступил ли для этого подходящий момент? Что ей сказать? Что он полюбил её? Готов ли он к такому объяснению?
Когда, весь терзаемый сомнениями, Навроцкий вошёл за княжной в её просторный, обставленный светлой мебелью будуар и рассеянно обвёл его взглядом, он, к удивлению своему, обнаружил, что они с Анной Федоровной здесь не одни. У окна, с папиросой, картинно зажатой между указательным и средним пальцем, стоял красавец, богач, известный в Петербурге авиатор и авантюрист поручик Константин Казимирович Маевский, двоюродный брат Анны Федоровны. По выражению его умных и красивых глаз, с любопытством смотревших на князя из-за струйки папиросного дыма, Навроцкий догадался, что поручик их ждал.
Князь не был знаком с Маевским лично, но видел его на балах у графини Дубновой и был немало о нём наслышан. Говорили, что Маевский совершил путешествие на яхте вокруг Африки, летал на воздушном шаре над Египтом и участвовал во множестве автомобильных гонок, пока не сломал ногу, из-за чего слегка прихрамывает. Последнее увлечение Маевского — аэропланы — сделало его чрезвычайно популярным в среде эмансипированных петербургских дам, многие из которых, потеряв голову и забыв про страх, записывались к поручику в очередь, чтобы хоть чуточку попарить с ним в сером петербургском небе на восхитительной крылатой машине. Богатство же, мужская, без смазливости, красота Маевского, его холостяцкий статус делали этого баловня судьбы неотразимым в глазах женщин, и многие аристократки с удивительной лёгкостью готовы были простить ему единственный недостаток — отсутствие дворянского звания (мать Константина Казимировича, потомственная дворянка, вышла замуж по любви за купца, только основательный достаток которого и смог заткнуть рты её родне, хором восклицавшей: «Как же это можно — влюбиться в купчишку, в торгаша!»), лишь бы заполучить его в мужья. Грандиозный успех у женщин сделал Маевского крайне самоуверенным и в отношениях с мужчинами, которые втайне ему завидовали и старались держать своих жён на безопасном от него расстоянии. Впрочем, самоуверенность поручика покоилась не только на таком довольно зыбком и ненадёжном основании, как благосклонность петербургских дам и девиц, но имела под собой и более солидную опору. Унаследовав от отца значительный капитал и жёсткую хватку дельца, Константин Маевский, привыкший жить на широкую ногу и ни в чём себе не отказывать, умел вместе с тем не только не растрачивать полученное наследство, но и постоянно умножать его. Это качество, разумеется, не умаляло его славы.
Представив Навроцкого и кузена друг другу и дав им возможность обменяться дежурными фразами, Анна Фёдоровна деликатно отошла в сторонку и, усевшись на канапе в дальнем углу будуара, принялась рассматривать модные журналы.
— Хочу предложить вам выгодную сделку, — сказал Маевский, приступая к делу, по которому и ожидал князя. — Несколько лиц, предпочитающих оставаться пока в тени, намерены приобрести ветку железной дороги до Больших Порогов. Сейчас этой веткой владеет купец Дерюгин, но у нас имеются сведения, что в Министерстве путей сообщения вынашивается план её приобретения и соединения с основной дорогой. Завладев веткой, мы сможем вскоре продать её казне в два раза дороже. Это не составит никакого труда: казна за деньгами не постоит.
— Вы думаете, Дерюгин её продаст? — спросил Навроцкий. Предложение Маевского показалось ему сомнительным, но деловая жилка в нём всё-таки шевельнулась.
— Он уже давно желает её продать, но он ничего не знает о планах казны, а мы знаем. Дело это обделывать нужно быстро, поскольку рано или поздно сведения эти выйдут из министерства наружу, и уж тогда-то Дерюгин дорогу нам не продаст.
Маевский говорил быстро, почти скороговоркой.
— Зачем же казне понадобилась эта ветвь? Это дорога сугубо местного значения, — сказал князь.
— Общественная польза. Вдоль этой дорога строится много дач. Кроме того, линию эту хотят дотянуть до Орлова, а там одна весьма влиятельная и приближённая ко двору особа недавно получила в наследство большое имение, которое намерена нарезать на участки и продать под дачи.
— И что же вы предлагаете мне?
— Я предлагаю вам дать нам деньги, то есть стать нашим союзником и компаньоном. Нам недостаёт трёхсот пятидесяти тысяч рублей. Это, заметьте, существенная часть всей суммы, так как дорогу Дерюгин намеревался продать за миллион. Заковырка, однако, в том, что в данный момент у нас нет в наличии этих денег. А вы, князь, кажется, ищете, куда бы вам пристроить свои капиталы, не так ли? Вот вам и карты в руки.
— Это большие деньги, поручик, и достать их вот так, сразу, я не могу. Поверьте, сейчас у меня тоже нет свободных средств.
— Подумайте, князь. В случае удачи вы сможете удвоить свой капитал. Если через неделю вы не найдёте деньги, мы будем искать другие источники.
Когда Навроцкий и княжна выходили из будуара, Маевский прибавил:
— Феликс Николаевич, надеюсь, вы понимаете… Эго конфиденциально.
Навроцкого озадачило неожиданное предложение знаменитого родственника княжны. Обратив внимание на озабоченный и даже мрачный вид князя, Анна Федоровна объяснила его себе по-своему, по-женски, и была недалека от истины. Ведь она прекрасно понимала, что Навроцкий надеялся поговорить с ней о чём-то совсем другом.
— У братца чутьё на хороший куш, — сказала она, виновато улыбаясь.
Навроцкий пребывал в растерянности: то, что теперь происходило, не очень вязалось с поцелуем, который он получил накануне. Ему стало ясно, что объяснение с княжной необходимо отложить. Почувствовав потребность уединиться и всё обдумать, он попрощался с Анной Фёдоровной и уехал.
Предложение Маевского его заинтересовало. Вкладывать крупную сумму денег в дело с неизвестным результатом, опираясь лишь на непроверенные слухи и не имея возможности контролировать предприятие от начала до конца, было не в его правилах, допускавших лишь разумный риск, но пропозиция, сулившая существенную прибыль, была сделана в присутствии Анны Федоровны, и у него не было причин не доверять Маевскому. К тому же это был удобный случай поправить дела. Оставалось только что-то придумать, чтобы достать деньги, — свободных трёхсот пятидесяти тысяч у него не было. Заложить акции? Это был, пожалуй, самый верный способ набрать одним махом нужную сумму, требовалось лишь согласие дирекции банка.
Поздно вечером в кабинете Навроцкого зазвонил телефон. Он не сразу узнал вкрадчивый голос господина Петрова, который, после извинений за беспокойство в столь поздний час, снова предложил содействие на тот случай, если князю что-нибудь понадобится по банковской части. Навроцкий вежливо его поблагодарил, не имея ни малейшего намерения этим содействием воспользоваться. Весь облик господина Петрова выдавал в нём человека корыстного и, очевидно, нечистого на руку. И хотя Навроцкому подобное содействие пришлось бы очень кстати именно теперь, он предпочёл обратиться в банк, клиентом которого давно состоял. Перед тем как лечь спать, сидя в горячей ванне с сигаркой в зубах, он вдруг подумал о том, что предложение этого господина последовало сразу за предложением Маевского. Совпадение ли это или Петров имеет какое-то отношение к проекту кузена Анны Фёдоровны?
3
Утром Навроцкий отправился в банк, еде ему удалось довольно быстро всё уладить. Уже к полудню, после устройства формальностей, нужная сумма денег была получена. Часть этой суммы выдали под залог акций, часть — под честное слово, но с немалыми процентами. Прямо из банка Навроцкий телефонировал Константину Казимировичу, что готов участвовать в проекте, и сразу после разговора с ним перевёл деньги на названный Маевским счёт, специально предназначенный для аккумуляции необходимых для приобретения железнодорожной ветки средств. В случае неудачи предприятия, если бы Дерюгин отказался продать дорогу или казна не пожелала заплатить за неё дороже, Навроцкий, как ему казалось, мог бы потерять только проценты.
Закончив дела, он находился в приподнятом расположении духа, сомнения его насчёт чистоты предприятия как-то незаметно отодвинулись на второй план. Скоро, однако, настроение ему подпортил Прокл Мартынович Феофилов, с которым он столкнулся сразу, как вышел через вращающуюся каруселью дверь банка на Невский проспект. Стриженный бобриком добродушный толстяк Прокл Мартынович был владельцем ресторана, в котором князь всегда мог рассчитывать на кредит. В специальной тетради, куда Феофилов заносил должников, для Навроцкого была отведена отдельная страничка.
Поздоровавшись с князем и поругав петербургскую погоду, представленную в это утро мелким дождичком, сочившимся из тяжёлого, точно набухший войлок, неба, Феофилов перешёл к успехам своего заведения — предмету его особой гордости. Великой мечтой Прокла Мартыновича было сделать свой ресторан таким же известным, как «Донон» или «Кюба», и разговаривать на эту тему он мог часами. Впрочем, Навроцкий охотно верил в то, что Феофилов задуманного добьётся, ведь ещё недавно он держал не ресторан в центре города, а лишь два дешёвых трактира на окраине.
Закончив панегирик своему детищу, Прокл Мартынович из вежливости поинтересовался делами Навроцкого.
— А кто у вас управляющий? — спросил он князя, когда тот, заговорив о положении на бирже, посетовал на то, что во всё приходится вникать самому.
— Шнайдер Иван Карлович, — сказал Навроцкий.
— Шнайдер? Знакомая фамилия… Погодите… Знавал я одного Шнайдера лет пять назад. Нет, вру. У того была фамилия Шнейдер. Он был управляющим у моего троюродного дяди, украл у него десять тысяч и был за это сослан в Сибирь, в каторжные работы. Впрочем, не ваш ли это Шнайдер? Заменить одну букву в фамилии большого ума не надо. Вы с ним поосторожнее.
— Мне его рекомендовала графиня Дубнова… Да и немцев с такой фамилией, я полагаю, в Петербурге найдётся немало… — Навроцкий задумался, затем добавил: — Я держусь того мнения, Прокл Мартынович, что если человек совершил проступок и был за него наказан, вряд ли он повторит ту же ошибку. Соблазнится, скорее, человек ещё не отведавший греха.
— Гм… Необычная у вас теория, Феликс Николаевич. Но кто знает, кто знает… А вы всё же поосторожнее…
Прощаясь с Навроцким, Прокл Мартынович, по обыкновению, пригласил его в свой ресторан:
— Что-то вы, Феликс Николаевич, давненько не заглядывали к нам. Ждём-с, ждём-с… Милости просим-с… Всегда рады-с…
4
Иван Карлович Шнайдер был родом из обрусевших немцев. Отец его служил управляющим крупным имением в одной из южных губерний. Сызмала сопровождая отца в поездках по обширным земельным владениям, постоянно слушая его разговоры с крестьянами и с хозяином-помещиком, Иван Карлович рано смекнул, что, имея в руках власть управляющего и правильно ею пользуясь, можно составить себе неплохое состояньице. В основе материального достатка управляющего, по мнению Ивана Карловича, должна лежать полнейшая убеждённость хозяина в процветании вверенного управляющему хозяйства, даже если это процветание на поверку оказывается иллюзией. Поэтому проведение отчётливой грани между иллюзией и действительностью Иван Карлович не считал в своей деятельности первейшей задачей. Напротив, ему было покойнее, когда эта грань в результате его трудов притуплялась настолько, что нащупать её был не в силах ни он сам, ни самый педантичный и дотошный контролёр.
На службу к Навроцкому Шнайдер поступил год назад, но не деревнями его управлять, а бумагами, векселями и прочей движимостью. Тем не менее Шнайдеру доставлялась и отчётность из имений Навроцких, законной хозяйкой которых была мать князя Екатерина Александровна. С некоторых пор княгиня Навроцкая пожелала, чтобы её единственный сын, давно проживавший в Петербурге и не баловавший её своими приездами, был в курсе хозяйственных дел. Чтобы возможная смерть её не застала сына врасплох и не привела к расстройству хорошо налаженного хозяйства, в Петербург регулярно высылался подробный отчёт о состоянии дел в имениях. Феликс Николаевич, однако, редко заглядывал в эти бумаги: ему хватало забот об управлении выделенным матерью наличным капиталом, который он решил не проживать, а преумножать, принося пользу и себе, и, по возможности, обществу. Поначалу у князя это получалось не очень-то сноровисто, и он успел потерять около четверти капитала, вкладывая его в разного рода альтруистические проекты и меценатство. Одумавшись, он на время отложил служение идеальному и возвышенному, нанял управляющего и решил действовать более осмотрительно и жёстко. В будущем, однако, он намеревался вложить деньги в какой-нибудь грандиозный и общеполезный проект, так как никогда не стремился к богатству из одного только стяжательства. Наём управляющего оправдал себя. Осторожный и сообразительный Иван Карлович уже несколько раз уберёг Навроцкого от неверных шагов, и тот был ему за это признателен. Однако в последнее время князь стал замечать, что Шнайдер не лучшим образом справляется со своими обязанностями и не делает вовсе или делает с опозданием то, что, будь оно сделано вовремя, могло бы принести неплохую прибыль. Эти всё учащавшиеся промахи управляющего постепенно начали раздражать Навроцкого. Он догадывался, что помимо службы у него Шнайдер каким-то образом успевает подвизаться и в других местах, но, пока тот добросовестно отрабатывал жалованье, не считал нужным всерьёз этим интересоваться. Обойтись же совсем без управляющего, взяться за дела самому Навроцкому не представлялось возможным. Посвятить жизнь тому, чтобы с утра до вечера проверять бумаги, читать биржевые сводки и делать расчёты, отдавая изрядную часть мыслительной энергии столбцам сухих цифр, означало бы, по его мнению, раньше времени закопать себя в могилу.
Поднявшись в кабинет Шнайдера, Навроцкий застал его в отличном расположении духа, которое почему-то связал с положением собственных дел, между тем как причина благодушного настроения Ивана Карловича крылась совсем в другом: накануне ему посчастливилось «воспользоваться». Словцо это, употребляемое им в раздумьях и в разговорах с самим собой, досталось ему по наследству от родителя и заключало в себе определённый смысл, а именно: «незаметно отрезать маленький кусочек от чужого большого пирога». Короче говоря, Ивану Карловичу где-то пофартило, и поэтому с утра он наградил себя тем, что освежил гладко выбритый подбородок дорогим французским одеколоном. Вообще-то Иван Карлович был человеком экономным, роскоши себе не позволял, а в минуты неудач и финансовых провалов превращался в фигуру откровенно скаредную, отзывая себе даже в самом необходимом. Если фортуна слишком долго не предоставляла ему случая «воспользоваться», лицо его серело, в глазах потухала хитренькая улыбочка, брови опускались, и становился он личностью, мягко выражаясь, неприветливой. Но в этот день, как уже говорилось, настроение Ивана Карловича было прехорошим. Он радостно ответил на рукопожатие князя и спокойно принялся его слушать, производя впечатление человека с кристально чистой совестью.
Навроцкий не сразу заговорил о деле, а, выпив предложенный ему чай, раскурил сигарку и посудачил с Иваном Карловичем о том да о сём. Известие о решении князя заложить бумаги телефонной компании Шнайдер встретил с недоумением, но, выслушав пояснения Феликса Николаевича, смиренномудро с ним согласился и даже одобрил его планы. Уже попрощавшись со Шнайдером и выйдя из подъезда его дома на улицу, Навроцкий подумал, что посвящать управляющего во все подробности операции с железной дорогой, пожалуй, было незачем. Он повернул назад, ещё раз поднялся в квартиру Шнайдера и, несмотря на всю очевидность необходимости соблюдения конфиденциальности в таком деле, взял с него слово держать всё в тайне.