1
Стояли сухие, прохладные дни. Деревья, точно поёживаясь и обречённо вздыхая под порывами жёсткого, колючего ветра, нехотя сбрасывали на газоны остатки своих роскошных нарядов. Дворники, равнодушно шаркая мётлами, безжалостно топча отжившую красоту царственных крон, воздвигали из неё жёлто-багряные погребальные пирамиды. Княжне Ветлугиной нездоровилось, Леокадия Юльевна уехала по делам в Москву, и Навроцкий коротал вечера у себя в кабинете, покуривая сигарки, перелистывая книжные страницы и предаваясь размышлениям у камина. За неполный месяц он прочёл «Воспитание воли» Жюля Нэйо, несколько книг по философии и социологии, побывал в двух-трёх концертах и однажды в опере. Каждую осень, вслед за летом, с его соблазнами, праздностью и вялостью мыслей, он испытывал какую-то особую бодрость ума и души. В эту пору, в холодные, тихие, всё более короткие дни, ему удивительно хорошо думалось, чувствовалось и мечталось. О делах же, о меркантильном заботиться не хотелось, и хотя Маевский, вопреки обещанию держать его в курсе железнодорожного проекта, давно не телефонировал, Навроцкий его не беспокоил.
В один из таких дней середины осени он услышал в телефонной трубке голос Анны Федоровны. Княжна собиралась ехать с друзьями на Иматру и предложила Навроцкому составить им компанию. Он с охотой согласился. Отправиться в путь решено было в ближайшее воскресенье рано утром.
В назначенный час он подъехал на трамвае к Финляндскому вокзалу. Друзьями Анны Федоровны оказались штабс-капитан Блинов и Любовь Егоровна Цветкова, товарка Анны Федоровны с институтской скамьи. Любовь Егоровна, или Любонька, как её называла Анна Федоровна, была девушкой восприимчивой и весёлой. Она с радостной готовностью подхватывала шутки штабс-капитана и в течение всей поездки пребывала с ним в непрестанной пикировке, поглощая, точно губка, его недюжинную энергию. Благодаря её балагурству с Блиновым, нескончаемый поток анекдотов, паузы между которыми штабс-капитан заполнял лёгким, беспорядочным ухаживанием за обеими барышнями, был не столь нестерпим для Навроцкого. Время от времени ему даже удавалось перекинуться с Анной Фёдоровной фразами, не имевшими отношения к общей беспечной болтовне. Но как только компания после нескольких часов езды в первом классе наконец добралась до Иматры и вышла на крутой берег Вуоксы, эта беззаботная, весёлая трескотня оборвалась в один миг. У них перед глазами река, стремительно вытекающая из Сайменского озера, с могучей силой обрушивалась в вымощенное каменными глыбами русло водоската, чтобы через сотню вёрст порожистых отмелей и широких разливов принести свои воды в холодную Ладогу. Они смотрели на безудержную пляску мощного тока, разбрасывающего вокруг себя пену и брызги, способного в мгновение ока убить любого, кто осмелился бы ступить в его буйные воды, и, заворожённые, молчали. Созерцание могущества природы подействовало даже на штабс-капитана, и выражение его плохо приспособленного к продолжительному молчанию лица сделалось растерянным и глупым. Да и говорить под клокот и оглушительный рёв стремнины было трудно. Они бродили по узким тропинкам, то спускаясь к самой воде, то поднимаясь на крутой берег, и без устали любовались неистовым потоком, а с высоты на них надменно взирали могучие сосны и ели, обрамлявшие алмазную реку, точно гигантские изумруды.
Скоро брызги водяных струй, радужно искрящиеся в косых лучах низкого осеннего солнца, навели Блинова на приятную мысль о шампанском.
— Господа! — закричал он, багровея от напряжения голосовых связок и предвкушения физиологического удовольствия. — Это же праздник души! Его нельзя не отметить. Не пора ли нам закусить?
И, подчиняясь энтузиазму штабс-капитана и собственному чувству голода, туристы направились в ресторан гостиницы, возвышающейся над рекой подобно средневековому замку.
Выслушав рассказ метрдотеля о таинственной даме в сером, пугающей постояльцев своими неожиданными появлениями по ночам, одолев изрядную порцию прекрасной свежей лососины и запив её солидным количеством знаменитого французского напитка, Блинов поглядывал на молодых дам с самодовольной улыбочкой. В яйцеобразной голове его, как видно, шла подготовительная работа, и в подходящую минуту целый выводок пикантных анекдотов должен был вылупиться наружу и поразить дам остроумием и артистизмом их вещателя. Впрочем, настроение остальных членов компании также вернулось на прежнюю легкомысленную высоту. Необычность обстановки, буйство местной природы и шампанское возбуждающе действовали на всех.
— Сегодня всё должно пузыриться! — провозглашал с комической торжественностью штабс-капитан, поднимая бокал шампанского и коротким движением головы отбрасывая со лба прядь волос.
— И пениться! — радостно вторила ему Любовь Егоровна.
— И звенеть! — уточняла, чокаясь со всеми, Анна Фёдоровна.
Навроцкий с удовольствием наблюдал, как щёки княжны зардели румянцем, а глаза загорелись весёлыми, лукавыми огоньками.
После обеда они вернулись к реке, где перед ними предстала шумная картина. В плетёных корзинах, скользивших над бурлящей пропастью по перекинутым с берега на берег канатам, в весёлом возбуждении каталась кучка русских офицеров. Один из них, самый молодой, держал высоко над головой бутылку шампанского, другой, в золотом пенсне, стрелял в неё с берега из револьвера.
— Козлов! С трёх раз не попадёте! Считайте, что проиграли пари, — во всё горло кричал из корзины светловолосый подпоручик.
— А это мы сейчас увидим, — угрюмо отвечал Козлов. Раздался хлопок, и короткое эхо его потонуло в шуме воды. Бутылка была цела.
— Ну, Захаров, — подмигнул подпоручик офицеру с бутылкой, — триста рублей ваши. Вы сегодня нас всех угощаете.
— Погодите, у него ещё один выстрел, — отвечал молодой.
Корзина снова заскользила над пропастью. Козлов прицелился и выстрелил. Бутылка разлетелась вдребезги, обдав шампанским и осколками стекла находившихся в корзине офицеров.
— Эй, Козлов! Скотина! Поаккуратнее нельзя было?! — закричал побледневший подпоручик, отряхивая перчаткой шинель, и, кода корзина причалила к берегу, весело тряхнув головой, прибавил: — Ведите нас в ресторан, сегодня угощаете вы. Ох и налакаюсь же я шампанского!
Возле Анны Федоровны и её друзей невесть откуда появился финский паренёк. Поправляя на голове картуз, из-под которого во все стороны выбивались белые вихры, он деловито предложил княжне за небольшую плату выдолбить на скале её имя. Анна Федоровна охотно согласилась. Паренёк вынул из кармана долото, и через несколько минут проворной работы на сером каменном скате появилась надпись:
Анна
1912
— Вот видите, господа, — сказала довольная княжна, — через сто лет, когда меня уже не будет на свете, приедет сюда из Петербурга какой-нибудь романтический молодой человек, увидит эту надпись и подумает: «Кто же такая была эта Анна? Молодая ли, красивая ли она была?»
Анна Федоровна рассмеялась и, точно расшалившийся ребёнок, стала взбираться по тропинке между деревьями на крутой скалистый берег. Тропинка была завалена сорвавшимися сверху камнями, и Навроцкий, опасаясь за княжну, бросился за ней вдогонку. Камни сыпались у него из-под ног и где-то внизу как будто беззвучно падали в воду. Вскоре он догнал Анну Фёдоровну и вовремя протянул ей руку, так как княжна потеряла равновесие и едва не упала. И здесь произошло то, чего не ожидали ни она, ни сам Навроцкий: он подхватил её за талию и, не отдавая себе отчета в том, что делает, поцеловал в губы. В ту же минуту Анне Фёдоровне почудилось, что это она, потеряв над собой власть, первой поцеловала князя. Навроцкий же, ошеломлённый случившимся, бережно удерживая княжну, чувствовал, что она не только не сопротивляется, а, напротив, отвечает ему встречным порывом. Этот поцелуй казался ему уже не тем почти неосязаемым, целомудренным прикосновением губ, которое обожгло его своей внезапностью, когда он провожал её из теннисного клуба, а чем-то совсем другим: будто разорвал почву, вышел на волю из неведомых глубин его и её чувственности молодой, крепкий побег страсти. И неожиданная, головокружительная взаимность всё сильнее и сильнее распаляла его. Наконец Анна Фёдоровна высвободилась из его объятий и, часто и глубоко дыша, подняла на него широко раскрытые глаза. Такого её взгляда он никогда раньше не видел. Всё кокетство Анны Фёдоровны, обволакивающий её светский флёр, через который она никого к себе не пропускала, куда-то исчезли. Она стояла перед ним точно обнажённая, простая и такая земная, и если временами угадывалась в ней какая-то неестественность, в эту минуту от неё не осталось и следа. Навроцкий видел перед собой слабое существо, женщину, сложившую своё нестрашное оружие и не желавшую более защищаться. В голове его бушевал вихрь восторга и нежности, он уже готов был сделать ей предложение, когда княжна вдруг опомнилась, засмеялась и побежала по нагромождению камней, рискуя на каждом шагу оступиться. И Навроцкий, весь ещё во власти пережитого им потрясения, поспешил за Анной Федоровной, чтобы предупредить несчастье…
Домой возвращались поздно ночью. На одной из финляндских станций поезд остановился, и изрядно проголодавшаяся компания вышла в буфет закусить. В буфете для проезжающих был приготовлен длинный стол, уставленный всевозможными закусками, горячими и холодными. Возможность хорошо поесть стоила всего тридцать семь копеек, и штабс-капитан не преминул воспользоваться случаем, чтобы до отвала набить желудок. Закусив и выпив чаю, компания вернулась в вагон, и уже до самого Петербурга в купе снова не смолкали шутки и анекдоты Блинова. Иногда мужчины выходили в коридор покурить, и Навроцкий, потягивая сигарку, через приоткрытую дверь купе видел просветлённое лицо Анны Федоровны, её улыбку и думал, что ради такого поцелуя мог бы отправиться и в самое пекло Сахары, и в ледяную пустыню Арктики…
2
Вскоре после поездки на Иматру, надеясь что-нибудь узнать о продвижении их железнодорожного предприятия, Навроцкий телефонировал Маевскому, но Константина Казимировича дома не застал. Не появился он ни на следующий день, ни через неделю. Чтобы навести справки о его местонахождении у прислуги, которая, выполняя приказание Маевского, не желала говорить с незнакомыми людьми по телефону, Навроцкий решил заехать к нему сам. В квартире Маевского, в новом доходном доме на Каменноостровском проспекте, он узнал от лакея, что Константин Казимирович дней десять как уехал, не сказав куда, и что за это время он лишь пару раз телефонировал домой, чтобы сделать кое-какие распоряжения. Как выяснилось, ничего не знали о причинах, побудивших их родственника так внезапно куда-то отлучиться, и Ветлугины. Не был ни о чём осведомлён и приятель поручика штабс-капитан Блинов. И Навроцкому не оставалось ничего другого, как только терпеливо дожидаться возвращения своего новоявленного компаньона.
Между тем штабс-капитан, сопровождавший Маевского на всех светских раутах и вечеринках с таким же постоянством, с каким Луна верна орбите вокруг Земли, с исчезновением своего друга как бы временно овдовел. Ибо, хотя Виктор Иванович и не был столь же богат, блестящ и хорош собою, как Константин Казимирович, всё же и ему перепадало то дамское внимание, ради которого все эти рауты и вечеринки посещались. Ведь некоторые небесные тела, из тех, коими пренебрегала Земля, улавливались слабым притяжением Луны. Теперь же, когда его друг внезапно покинул его, штабс-капитан оказался предоставленным самому себе и вынужден был обходиться исключительно собственными силами. Но грустил он недолго. Поскучав день-другой, он собрал всё своё остроумие в кулак и принялся размахивать им налево и направо, то есть, иными словами, пустился флиртовать напропалую со всеми дамами подряд. И начал он с Любови Егоровны Цветковой.
В один из редких для ноября погожих дней, прокатив Любовь Егоровну на аэроплане, Блинов задержался, чтобы дать наставления механикам: ему что-то не нравилось в работе мотора. Начинало темнеть. Любонька терпеливо дожидалась штабс-капитана подле ангара.
— Викто́р, мне холодно! — пожаловалась она, когда аэроплан наконец загнали в ангар и Блинов вышел наружу.
— Ну вот и всё, Любовь Егоровна. Теперь можно ехать, — сказал штабс-капитан бодрым голосом. — Этим хлопцам пока всего не растолкуешь… А завтра, между прочим, к нам должен пожаловать великий князь…
Блинов взял извозчика и всю дорогу шутил, глядя на Любоньку влюблёнными глазами.
— Не зайти ли нам закусить и согреться, Любовь Егоровна? — предложил он, когда они проезжали мимо какого-то ярко освещённого ресторана.
Любонька ещё не успела ответить, как штабс-капитан уже крикнул извозчику:
— Стой!
Дверь им открыл швейцар. Почтительно раскланявшись, он передал Любовь Егоровну и Виктора Ивановича лакеям, которые в одну минуту, осторожно, точно имеют дело с хрустальными вазами, разоблачили их в гардеробе. В вестибюле, у входа в залу ресторана, к ним подошёл важный метрдотель и, мгновенно сменив величественное выражение лица на приторно-угодливое, тихо спросил Блинова:
— Как всегда, Виктор Иванович?
Блинов согласно кивнул.
Они прошли через большое помещение, в котором за поставленными вдоль стен столами сидели посетители, посередине двигались танцующие пары, а на эстраде под аккомпанемент оркестра миловидная певичка проникновенным голосом пела «Райские грёзы», и очутились в просторном отдельном кабинете. Вскоре после того, как метрдотель ушёл, официанты-татары внесли в кабинет закуску и серебряный жбан с двумя бутылками шампанского.
— Ну, как вам здесь, Любовь Егоровна? — просиял Блинов при виде шампанского и знаком приказал официантам убираться.
— Очень мило, — проговорила Любонька, окидывая взглядом кабинет.
В стене она заметила нишу, задёрнутую занавесом.
— А что там такое? — поинтересовалась она.
Штабс-капитан не ответил.
— Выпьем, Любовь Егоровна, за ваши изумрудные глазки! — сказал он, откупоривая бутылку. — Смотрю я на вас и диву даюсь: никогда я не видел очей прекраснее!
— Не преувеличивайте, Викто́р.
Они медленно осушили бокалы. Блинов наполнил их снова.
— А теперь, Любовь Егоровна, хочется мне выпить за дорогое моему сердцу дело — за воздухоплавание.
Он поднял бокал. Любонька улыбнулась:
— Дорогое вашему сердцу дело, Викто́р, сегодня доставило мне массу удовольствия. С удовольствием я за него и выпью.
Они выпили ещё за что-то, и Любонька почувствовала лёгкое головокружение Из залы донеслась приятная, томная музыка.
— Что это за музыка? — спросила Любонька.
— О, это замечательный танец! Он входит в моду в Европе. Называется танго. Пойдёмте потанцуем. Я вас приглашаю.
— Но я же не умею! — испугалась Любонька.
— Я тоже не умею. Никто не умеет. Станцуем как получится…
Когда они выходили из кабинета, Блинов чуть не столкнулся с бородатым человеком в подпоясанной шёлковой рубахе с вышивкой и тотчас узнал в нём Распутина. Григория Ефимовича сопровождали три весёлые накрашенные дамы. Оглянувшись, Блинов заметил, что «старец» вошёл в кабинет, соседний с тем, что занимали они с Любовью Егоровной.
В зале Любонька увидала, что и впрямь танцуют этот новый танец каждый на свой лад. Она отметила несколько пар, в движениях которых заметны были уверенность и умение, и старалась им подражать. Штабс-капитан танцевал довольно прилично, и в результате у них получилось не то чтобы очень хорошо, но и не дурно. Любонька была в восторге: танец ей понравился.
Они вернулись в кабинет и выпили ещё шампанского. Из-за стены послышался глухой мужской голос и следом за ним — дамский смех. «Ну и силён же „старец“, — думал с завистью Блинов, — аж трёх баб приволок». Вскоре принесли кофе с пирожными, и когда в усах штабс-капитана застрял крем, Любонька засмеялась:
— Ха-ха-ха! Викто́р, вы похожи на Мажора.
— На кого?
— На Мажора. Когда я кормила его сметаной, он был вылитый вы!
— Позвольте узнать, Любовь Егоровна, кто такой господин Мажор?
— Ха-ха-ха! — ещё пуще рассмеялась Любонька. — Это наш кобель.
— Гм…
Сравнение явно не понравилось штабс-капитану, он сделал вид, что больше интересуется пирожным.
— А какой это ресторан? — спросила Любонька.
— Как? Вы не знаете? — удивился Блинов. — Это «Вилла Родэ».
— «Вилла Родэ»?! — широко раскрыла глаза Любонька. — Сюда же приличные дамы и честные девушки не ходят!
— Ну почему же? — сконфузился штабс-капитан. — Если с мужем или, к примеру, с кавалером…
— Нет, нет, нет! И не говорите! Приличные женщины сюда не ходят!
Блинов ещё более смешался. Заметив его растерянность, Любонька снова рассмеялась. Ей было весело, и, кода снова заиграли танго, она захотела танцевать.
— Любовь Егоровна, потанцуем лучше здесь, — предложил Блинов.
— Здесь? Но здесь же плохо слышно музыку.
— Прошу извинить меня…
Блинов вышел и, сделав какие-то распоряжения, вернулся. Через несколько минут внесли граммофон и пластинки. Штабс-капитан наложил пластинку, и в кабинете зазвучало танго.
— Танго! Как это мило! — воскликнула Любонька.
Блинов подхватил её за талию и увлёк в танец. Кода музыка смолкла, он снова наполнил бокалы шампанским и наложил новую пластинку. Они танцевали и пили шампанское, пока Любонька не почувствовала головокружение.
— Ой, мне, кажется, нехорошо, — сказала она. — Где здесь дамская комната?
Из соседнего кабинета доносились приглушённые завывания и взвизгивания. Блинова это неприятно волновало, но Любонька ничего не замечала.
— Вам нужно отдохнуть, Любовь Егоровна, — захлопотал штабс-капитан. — Вот здесь вы можете полежать…
Он дёрнул за кисть шнура — и завешенная бархатной портьерой ниша, давно обратившая на себя внимание Любоньки, оказалась альковом, в котором стояла необычно большая и низкая кровать. Угол одеяла был аккуратно отогнут и, обнажая сверкающее белизной и свежестью бельё, как бы приглашал в постель. На стене висели зеркало и красивый фаянсовый умывальник.
— Кровать?! — удивилась Любонька, застыв в недоумении. — Зачем же здесь кровать?
— Здесь вам будет удобнее, Любовь Егоровна, — проговорил Блинов с суетливой ноткой в голосе.
— Впрочем, всё равно… — сказала Любонька. — Голова так сильно кружится…
Она повалилась на постель, опустила веки и на минуту забылась, но, услышав чей-то неясный шёпот, снова открыла глаза. Прямо над ней нависло красное лицо штабс-капитана.
— Так вам будет лучше, Любовь Егоровна, — разобрала она странно изменившийся тенорок Блинова и вдруг почувствовала, как пальцы его трепещут, расстёгивая пуговицы платья у неё на груди.
Внезапно постигнув страшный смысл кровати, на которой она лежала, Любонька изо всех сил оттолкнула штабс-капитана и, повторяя: «Нет, нет! Никогда! Никогда!», выбежала, схватив ридикюль, в коридор, пробежала через залу и вестибюль и, подхватив протянутое ей лакеем пальто, очутилась на улице…
3
Несмотря на неудачу в «Вилла Родэ», Виктор Иванович сделал ещё несколько попыток в отношении Любоньки, но Любовь Егоровна лишь смеялась его шуткам и затыкала уши, когда он начинал разводить сантименты. Как ни увивался вокруг неё штабс-капитан, как ни пытался склонить смешливую девицу на амурную стезю, Любонька не сдавалась и однажды с хладнокровной ясностью дала ему понять, что годится он только для анекдотов и ни для чего более. Штабс-капитану сделалось досадно, он обиделся и оставил её в покое. За Любонькой последовал целый ряд дам и барышень, которых он возил на Комендантский аэродром прокатить на аэроплане. Всех этих милых особ, восхищённых немыслимыми фигурами, чертимыми в петербургском небе новеньким «Фарманом», и не успевших прийти в себя после необычных переживаний, вызывающих щекотание в желудке и мысли о десерте, штабс-капитан предупредительно угощал шоколадом и доставлял в «Вилла Родэ». Там дивертисмент, хор цыган, шампанское, успехи российской авиации и бездонные, как небеса, глаза мужчины в мундире доводили очаровательные головки женщин до высокого градуса ажитации. Чувствуя себя не то в раю, не то в облаках над ним, они доверчиво роняли свои надушенные тела в объятия героя-авиатора, намекавшего им на вечную любовь. Догадывались ли эти головки, что тела их штабс-капитан менял чаще, чем сдавал в стирку накладной воротничок к офицерскому кителю, в котором выглядел так патетически?
Вся эта чехарда с дамами, представлявшими собой лёгкую добычу, в конце концов наскучила штабс-капитану. Как истинному гурману ему захотелось более изысканного блюда, и он надумал порвать все старые связи и остановиться на одной особе, непременно аристократке, недосягаемой, как далёкая, тускло мерцающая на краю небосвода планета, неприступной без особого, утончённого подхода. Завести с ней настоящий роман, сыграть сложную партию любовной игры и сделаться в ней победителем — вот что могло бы принести ему истинное наслаждение. Для этой цели, без дальних рассуждений, он выбрал Анну Фёдоровну Ветлугину. Несмотря на многочисленные и скоротечные увлечения штабс-капитана, княжна никогда не исчезала из поля его зрения. Чтобы иметь у неё успех, он сделался серьёзнее, стал меньше шутить и набросил на себя покров загадочности, для чего время от времени слегка приподнимал левую бровь и прищуривал правый глаз. Принятые им меры привели, однако, к тому, что теперь дамы начинали флиртовать с ним сами, и для того чтобы безболезненно избавляться от них, требовались определённые усилия. Анна Фёдоровна же, его истинный предмет и, как он часто её называл, la femme idéale[12], почему-то не обращала на столь разительную и выгодную перемену в штабс-капитане ровным счётом никакого внимания. Но ведь терпение и труд всё перетрут, а смелость города берёт. Как русский офицер, Виктор Иванович Блинов знал эту истину назубок.
4
Неожиданное сближение, случившееся между Анной Федоровной и Навроцким во время их поездки на Иматру, как ни странно, никаких последствий не имело. Князь очень скоро обнаружил, что Анна Фёдоровна, вопреки этому сближению, старается держать его на некотором расстоянии от себя. И хотя связавшая их тайна светилась в её прекрасных, устремлённых на него глазах, ему никак не удавалось перейти с ней на другой, более уместный и доверительный тон. Ему казалось, что Анна Фёдоровна стыдится того чувственного порыва, который бросил её в его объятия, и намеренно окутывает свою фигуру непроницаемой пеленой светскости, оставаясь при этом, как всегда, любезной, весёлой и даже игривой. Обычная весёлость княжны представлялась Навроцкому забором, за которым она от него спряталась.
— Феликс Николаевич, разве вы не понимаете? — сказала Анна Федоровна, закрасневшись и нахмурив брови, когда однажды, улучив минуту, он спросил её, отчего она к нему переменилась. — Тогда, у реки… это была… вспышка… слабость… как хотите. Разве такие вещи нужно объяснять?
Холодность Анны Фёдоровны приводила Навроцкого во всё большее отчаяние, но иногда ему мерещилось, что взгляд её говорил: «Подожди, ещё не время… Скоро, уже совсем скоро я буду твоя», и он ждал. Однако время шло, а княжна оставалась всё такой же безучастной к его страданиям. И тогда, преодолев охватившую его меланхолию, он решился на несвойственный его натуре шаг: взять корабль на абордаж, дерзким натиском. Но тут он вдруг увидел, что вокруг княжны неотступно вертится фигура Блинова. Когда он являлся к Анне Фёдоровне с билетом в оперу, оказывалось, что она уже идёт туда со штабс-капитаном; когда предлагал ей совершить загородную прогулку в автомобиле, выяснялось, что она уже едет за город с ним же; когда приходил к ней с букетом цветов, замечал, что у неё на столике в будуаре уже стоит не менее прелестный букет.
Так продолжалось до тех пор, пока Навроцкий случайно не узнал, что Анна Фёдоровна ездила с Блиновым на какую-то дачу в посёлке Графская, неподалёку от Комендантского аэродрома. Эта новость так огорчила князя, что нервы его не выдержали. Как ни пытался он бодриться и не подавать вида, ревность и отчаяние всецело овладели им. Чтобы как-то отвлечься, он выходил на прогулку, подолгу бродил по невским набережным, смотрел на медленное течение полноводной реки, на нагруженные дровами баржи, напоминавшие о скором наступлении зимы, на ворон и чаек, безмятежно восседавших на гранитных парапетах, на бонн, озабоченно наблюдавших за беготней подопечной малышни, но осенний город не мог успокоить его душу — она наливалась горечью и тоской. Он вспоминал широко раскрытые и обращённые на него глаза Анны Федоровны, их поцелуй на узкой и крутой тропинке у бурливой, порожистой реки, и сердце его начинало отчаянно биться, а боль и досада становились невыносимыми. Почти в бреду брёл он по незнакомым улицам и переулкам, пока, едва не падая от усталости, не оказывался у парадной своего дома. И чем противнее была слякоть после первого снега, чем короче и холоднее становились дни, тем мрачнее казался Навроцкий тому, кто случайно встречал его в это тоскливое время…
Но беды, как известно, вереницами ходят. Пришла пора начинать выплачивать банку долг, а наличных денег у Навроцкого не было. Маевский всё не появлялся, и надежда на успешное завершение дела с железной дорогой мало-помалу покидала князя. Сомнения его на этот счёт ещё более усилились, когда, вспомнив, что свояк Прокла Мартыновича ходит в гласных городской Думы и имеет связи в правительстве, Навроцкий телефонировал Феофилову и попросил его осторожно навести справки о намерениях казны в отношении злополучной железнодорожной ветки.
— Хорошо, Феликс Николаевич, завтра я буду в Думе, постараюсь всё узнать и вечером вам телефонирую, — пообещал Феофилов.
Слово свое Прокл Мартынович сдержал, и на другой день Навроцкий услышал в телефонной трубке его посвистывающий, с лёгкой одышкой голос.
— Всё враки, — говорил Феофилов. — Никто и не собирался покупать эту дорогу. А вот шоссе там, кажется, предполагается строить.
Сердобольный добряк Прокл Мартынович по голосу Навроцкого быстро догадался, что у князя возникли какие-то затруднения, и в конце разговора пригласил его, по обыкновению, в свой ресторан.
— Приходите, Феликс Николаевич… — сипел он в трубку. — У меня в ресторане много купцов бывает — может, что и узнаете…
Навроцкий не заставил себя ждать и уже в тот же вечер сидел у Феофилова в отдельном кабинете. Прокл Мартынович сам обслужил князя: принёс и поставил на стол закуску, бутылку вина — и, закончив с этим, подсел к нему. Остаток вечера Навроцкий провёл в ресторане. Феофилов знакомил его с приходившими туда купцами, которых он приглашал на минутку к ним присоединиться. Беседуя с этими господами, Навроцкий кое-что узнал касательно своего дела.
Во-первых, Маевского несколько дней назад видели в компании с Петровым, а Петрова — с управляющим князя Шнайдером. Во-вторых, Дерюгин не был единоличным хозяином дороги до Больших Порогов, а владело ею некое акционерное общество. Дерюгин действительно хотел продать дорогу, но общество этому воспротивилось.
— Тот ли это Шнайдер, что был отправлен на каторгу? — спросил Навроцкий Феофилова, который тоже приметил Ивана Карловича в обществе Петрова.
— А бог его ведает… В лицо того, другого, Шнайдера, то есть Шнейдера, я не знал, а имени его не помню…
Из разговоров этих Навроцкий понял, что Маевского, Петрова и Шнайдера что-то связывало. Но что? Возможно ли, чтобы вокруг него образовался какой-то заговор? Увы, особа, в чьей власти было развеять эти подозрения, особа, которой он доверил деньги, куда-то исчезла или намеренно его избегает. Положение Навроцкого усугублялось тем, что необходимо было возвращать деньги банку, что долг его с каждым днём увеличивался, а погасить его не было никакой возможности. И как ни пытался он решить эту головоломку без посторонней помощи, на мысль ему приходило только одно: ехать на поклон к матери…