Любопытно — что там Иона творит? Часовня близко, но подойти заглянуть — неудобно. Все же духовник Виктора — разозлится, как раз епитимью наложит…
Отправился к башне, сел к окну дожидаться — когда Иона из часовенки выйдет. Чем бы его оттуда выманить? Есть у Ионы малая слабость: любит благословлять. Бывало, летом сидит на втором этаже, у окна, в одном исподнем — в монастырской, до коленок, рубахе, — и вдруг узрел: бредет по двору незнакомая баба. Не то деревенская, не то из слобожанок. Как на пожар, скатывается Иона по лестнице и, в чем есть, на двор: «Дай, говорит, благословлю!» Задыхается, трясется от нетерпения: «Дай благословлю!» Баба левую руку у него целует, а правой он ее часто-часто крестит…
Выманивать не пришлось, Виктора позвали по делу, — и забыл он на время об Ионе с мешком.
На следующей неделе порадовались всем монашеским обществом. Из тюрьмы вернулся архидьякон Евтихий в ореоле славы и мученичества, принес пуд конфет — натащили ему в ДОПР поклонницы. Евтихий — это тебе не жадина Скорпион, угостил всю трапезу. Вообще — сидеть в ДОПРе считалось выгодным и называлось «составлять капитал». Миряне тащили заключенным монахам подарки, деньги, а так как ссылали и заключали тогда не слишком часто (и то скорей не за проповеди с антисоветским святым душком, не за пылкую иеремиаду с амвона по поводу властей предержащих, а за обычную уголовщину вроде хищений или растрат, мода на которые в годы нэпа была всеобщей), то в монастыре не раз симулировали ссылку. Пустят слух по епархии: «Архиепископа Вениамина скоро сошлют…» Вот и несут для Вениамина белье, продукты, деньги. Одних кальсон дюжин шесть прихожанки нашьют. Сам Вениамин, наверно, о том не знал… А может, и знал, бог его знает! Но Гурию, Виктор ручается, плутни эти были неведомы.
И еще посмеялись на этой неделе. Вернулся с Канатчиковой дачи народный певчий, Андрюша Шмагин. Замолился было. Вбежал, тому месяц, в алтарь — и ну голосить нескладицу. Ничего, вылечили. Молиться стал пуще прежнего. (Народными певчими назывались активные прихожане, которые пробирались поближе к клиросу и подпевали певчим. Они не пропускали ни одной церковной службы — ни ранней, ни поздней обедни, ни вечерни, ни всенощной.)
В субботу, перед самой вечерней, Виктор приехал с Трубной площади. Ездил по поручению настоятеля покупать к празднику Благовещения печенных из теста жаворонков — в монастырской пекарне какие-то неполадки. Приехал, сдал, отчитался — и расположился в своей келье, почитать. Сначала Флавиана штудировал, потом пролистнул (что греха таить!) страничку-другую из «Монте-Кристо» и принялся, наконец, за сочинение Иннокентия, архиепископа Херсонского и Таврического, «Как помочь усопшим братиям».
«…Одна благочестивая вдовица, заказав сорокоуст по усопшем муже, все сорок дней неукоснительно ходила сама ко всем службам божиим; в 9-й день, 20-й и 40-й по кончине его причащалась святых тайн Христовых, подавала тайную милостыню, и вот по окончании сего подвига, в 40-ю ночь, усопший ее супруг является ей во сне веселый и радостный, крепко жмет ей руку и говорит: «Благодарю тебя, благодарю!»…»
Не успел дочитать Виктор сочинение Иннокентия, вдруг слышит за окном гвалт. Разбирает: вороний. Но такой оглушительный, какого в жизни не слышал. В чем дело? Кто их так раззадорил? Подошел к окну — ничего не видать. Накинул на плечи плед (проще говоря, материн полушалок), вышел из башни на стену. Господи, что это?..
Отец Иона стоит на проталинке (весеннее солнце успело наделать в кладбищенском саду проплешин), в старом подряснике, седенький, блаженно смеется и крутит над головой что-то странное, вроде пращи Давида, или верней… дай бог памяти, как оно называлось у индейцев?.. — кажется, бола. Только к концам бечевки не камни привязаны, а вороны! Одна — к одному концу, другая — к другому. Держит Иона бечевку за середину и плавно, привычной, видать, рукой, вертит над собой эту штуку. Быстрей, все быстрей!
«Карр-карр!» — это птицы в небе над ним собрались, сотни, если не тысячи. Да ведь как орут — дух захватывает!
Отец Иона стоит подле большой березы, порозовел от волнения. Скуфейка на висок сбилась, сам худенький, чистенький. Пустынников такими рисуют. Пустынников христианнейших, наивных и благостных, которые покровительство живой твари оказывают, к которым злобные звери послушно идут под руку и птицы без страха слетаются на плечи…
Покрутил, помахал, подразнил отшельник воронью стаю и метнул свой снаряд вверх. Высоко-высоко! Откуда сила взялась! Замоталась бечевка вокруг березовой ветки — и повисли птицы. Висят точно так же, как те, что на тополе, мерзлые…
Иона отдыхает с минуту, улыбается мирно, грудь потирает — еще бы, не шутка в таком возрасте себя утруждать. Затем нагибается, засовывает руку в мешок, вынимает живую ворону — она орет благим матом, порывается клюнуть, но Иона до тонкости изучил приемы: зажимает птицу между колен, не спеша связывает лапы бечевкой. Достал из котомки вторую, аккуратно проделал с ней то же самое. И все. Господи, благослови!
И опять трепыхаются на веревке птицы, кричат что есть мочи. И стая в небе кричит: все окрестные вороны слетелись, держат совет — как выручить из беды товарок?
Вокруг тишь да гладь, снег под вечерним солнцем искрится. Конец марта, по новому стилю — апрель. Завтра Благовещение. Скоро прилетят скворцы, жаворонки, начнется праздник весны!
Наконец Иона ушел с полянки. Надо бы пойти к нему и напрямик спросить: для чего это он делает? Не так уж любит Виктор ворон, из всех птиц они самые непривлекательные — вороватые, неуклюжие, грязные, вечно роются в мусоре, но все равно — зачем мучить?
Неласково принял Иона Виктора, ничего не хотел объяснять. Скорпион же, хоть никогда прежде не принимал Ионину сторону, тут сказал веско, что Иона поступает благополезно. Рядом фруктовый сад. Надо, надо пугать вредных птиц. Публичная казнь — средство верное, недаром ее в старину любили. Ягоды или вороны — чего, Виктор, жальче?
— Да ведь сейчас зима… И к чему живьем вешать? Разве этому нас Христос учит?
— Не поминай всуе! — грозно возопил Скорпион. — Допрыгаешься, вольнодум!
— Грех тебе, молодой вьюнош, — слезно молвил Иона, — грех мешать духовнику твоему иметь махонькую забавоньку…
Узнал Виктор и о способе ловли. Иона заманивал птиц в часовню. У нижнего края двери он отогнул решетку (часовня была холодная, летняя). Снаружи к отверстию насыпались хлебные крошки, внутри, на полу часовни, лежало что-нибудь повкуснее — рыбьи кишки или головы. Птицы заходили в дыру, обратно почему-то не могли выйти, летали там, бились. Иона приходил, слегка глушил их метлой, клал в мешок. Потом казнил… На ветках они замерзали, а то издыхали и раньше, во время кружения.
Кончились эти утехи для Ионы бесславно. Явилась к нему Марфуша и пригрозила, что заявит в милицию, если он не перестанет издеваться над птицей.
— Оштрафуют, не то принудиловку получишь!
Перестал, струсил. Говорят, много лет забавлялся.
Помнится, Виктор тогда пожалел, что не опередил Марфу. В милицию, разумеется, не пошел бы, а вот к настоятелю… Интересно, как порешил бы преосвященный Гурий. Виктора подвела дипломатия: привык выжидать, прежде чем действовать. А Марфу спросил — чего ж она прежде молчала, пригрозила бы раньше.
Марфа насмешливо подбоченилась:
— Раньше-то небось кладбище было все вашинское, то исть монахов. Захочут — нас с Григорием выселют. А нынче-то — выкуси! Половина комхозовская. Скоро и все наше будет. Вот так, мил монашек!
И загремела подкованными сапогами по лестнице. Даже (чего не бывало раньше) посуду грязную от обеда на столе оставила…
Виктор пристально поглядел на меня, как бы спрашивая — все ли я оценил в его рассказе, не хочу ли о чем-либо расспросить.
— Наверно, вам покажется странно, — серьезно проговорил он, — но почему-то ее слова мне запали в сердце… «Скоро все будет нашинское…» Простая, неграмотная баба, не Марфа-Посадница, но вот пронзило… Такое было прелестное время, а от этих ворон точно тень легла. Неужели, думаю, близок конец Покровскому золотому веку? Трудновато, думаю, будет заново начинать жизнь…
Он торопливо добавил:
— Разумеется, я огрубляю. Точно таких соображений у меня не было. Тень мысли, облачко, тучка набежала, не больше. И все же…
Он задумчиво стал смотреть в окно — на синий в тумане лес, на серое, туманное небо, на бледно-зеленую сквозь туман озимь.
«Занятный тип! — думал я, уже беззастенчиво разглядывая моего спутника, его молодое (или моложавое, — не понять у такого блондина) красивое лицо с девичьим румянцем, твердо очерченный рот, тщательно выделанный в светлых прямых волосах пробор… — Как узнать, в чем он искренен, в чем фальшив? Остались ли у него какие-нибудь нравственные «ресурсы»?
Я спросил:
— Вы и сейчас там служите? — Я поправился: — Там находитесь?..
Он встрепенулся:
— Где? Я служу в БРИЗе.
— То есть как?.. — Я опешил.
— В Бюро рационализации и изобретательства на одном из заводов, — пояснил Виктор. — Секретарем. Уже третий год.
Такого поворота я не ждал!
— Значит, расстались с духовной средой, — чтобы что-нибудь сказать, сказал я.
— А почему, собственно, я к ней должен быть навсегда прикован? — Он словно даже обиделся. — В монахи меня не рукоположили. С преосвященным Гурием распрощались мы вполне дружелюбно. Это как раз совпало с закрытием монастыря… — Он усмехнулся. — Когда заварилась, как мы говорили, г у р ь е в с к а я к а ш а…
— А где теперь Гурий?
— Не знаю. Не в курсе, — сухо ответил Виктор. Но, помолчав, добавил: — Впрочем, недавно я получил письмо. Просит навестить, напомнить ему некоторые пасьянсы. Скучает владыка без дела.
Мы еще помолчали. Я не утерпел:
— Ну и как вам нравится в БРИЗе?
Он метнул в меня синий, лучистый, настороженный взгляд?
— Очень интересно. От рабочих завода поступает масса ценных рационализаторских предложений.
В чем другом, а в находчивости он не нуждался!