Лишь подойдя ближе, совсем близко, Карманова разглядела могилы и вокруг них деревянные крашеные ограды. Это уже само по себе было грустно: попытка украсить безнадежно болотную, с унылым кочкарником, с мелиорационными канавами вдоль и поперек, но так и не осушенную до конца, без единого деревца кладбищенскую землю. Но самым странным и самым грустным оказалось то, что на некоторых могилах, вместо крестов и памятников, вместо дощатых обелисков с красными звездами, стояли маленькие деревянные кроватки, тоже окрашенные в разные цвета. На них висели игрушки: слинявшие целлулоидные пупсы, порыжевшие плюшевые мишки, тряпичные зебры и кенгуру. А на одной кроватке, отблескивавшей под солнцем белой эмалевой краской, висела на крепкой рыбацкой леске ученическая тетрадь в клеенчатой обложке. Лиза торопливо разлистнула страницы: арифметика, диктант… пятерка, четверка с плюсом…
У Лизы защемило сердце. Она принялась рыскать по кладбищу, все крепче и крепче прижимая к груди девочку. Она словно стремилась убедиться, что ее подружка с ней, что она не лежит под одной из этих разноцветных кроваток… Лиза кружила, кружила, натыкаясь все на одни и те же могилы, — их было около десятка. Какой странный, пронзающий душу обычай! Кто-то когда-то поставил на могиле своего ребенка кроватку, другие взяли с него пример, и вот уже родилась традиция. Лиза силилась прочесть надписи, надписи были неразборчивы, стерлись, выгорели от солнца, да и читала она их сквозь слезы.
Лиза взяла себя в руки, когда девочка, глядя на нее, сначала недоумевала, потом постепенно расстраивалась, затем тоже заплакала.
«Как близко у меня слезы, — виновато сказала себе Лиза. — Ближе, чем у ребенка. Надо скорее домой!»
Домой с горы добежали быстро. Отведя девочку в детский сад, Карманова поднялась в номер. Муж еще спал. Скоро ему идти в студию, Лиза останется здесь работать. Она с треском раздернула на одном из окон портьеры и подошла к кровати. Ей захотелось поделиться с мужем.
— Ты знаешь, где я сегодня была? — сказала она, подождав с минуту, пока он спустит ноги на пол и закурит. Большой, черноволосый, с задумчивыми от сна глазами, он слушал внимательнее, чем обычно, и Лиза подробно рассказала о своей прогулке. Муж не перебил ее ни одним словом.
— Да, — сказал он, когда она замолчала. Он взял ботинок и, надевая его, все смотрел куда-то поверх ее оживленного, взволнованного лица. Затем шумно вздохнул: — Что ж, этого следовало ожидать.
Она удивилась:
— Чего ожидать?
— Здесь, очевидно, повышенная детская смертность, — сказал он, с озабоченным видом зашнуровывая ботинки.
— Откуда ты взял?
— Ты же сама сказала, что там видимо-невидимо детских кроваток.
— Ничего подобного! Я сказала, что меня поразил этот странный обычай…
— Во всяком случае, можно порадоваться, что у нас нет ребенка. Точно предчувствовали, что попадем в такое нездоровое место. — Он встал. — Как это ты, представительница интеллектуальной профессии, не могла сделать логического вывода? Как говорится, не сварил котелок.
— Перестань! — стараясь быть спокойной, сказала Лиза. — Я жалею, что заговорила с тобой об этой прогулке… О, господи, и зачем они устроили его в таком месте? Но вообще это зряшный разговор!..
— Нет, не зряшный, — загадочно сказал муж и отдернул другую штору.
Потом Лиза выходила из комнаты, а когда вернулась, муж что-то писал. Он оглянулся на ее шаги:
— Удивлена, застав меня за интеллигентным делом? Сижу, понимаешь, за твоим столом и пишу…
Она промолчала. Он язвительно продолжал:
— Я слышал, как нас с тобой сравнивали. Ко мне были очень добры. Мол, что вы хотите от простого чтеца!
Лиза покраснела.
— Кто это говорил?
— Неважно кто. Сослуживцы. Ничего, скоро они переменят мнение.
— Что с тобой сегодня, не понимаю! — с досадой сказала Лиза.
— Поймешь, — снова загадочно сказал муж и стал собираться.
Часа полтора Лиза спокойно работала. Радио говорило в коридоре, обычно оно не мешало Лизе. Не мешал и горластый рупор на площади. Голос Лизиного мужа был, как всегда, мягок, звучен, исполнен благородства. Ничего не имея за душой, ни единой выношенной, своей мысли, Лизин муж говорил по радио с величайшим внутренним убеждением. Так бывает: одному человеку даны все лучшие свойства ума и сердца и серый невыразительный голос (Лиза вспомнила однокурсника, умного парня, который любил вслух читать Блока и Маяковского и читал очень плохо, все томились и слушали, пока Лиза, за которой он ухаживал, не решилась попросить его не читать больше), а другому не дано почти ничего, кроме гибких голосовых связок, и он-то как раз и оказывается твоим мужем.
«Немного обидно, — сказала себе Лиза, — но ничего не поделаешь. Зато с ним спокойно. Это сегодня какие-то идиоты его раздразнили. По правде сказать, хорошего диктора ценят больше редактора. Обязанности редактора может исполнить любой интеллигентный человек, а попробуй заменить любимого диктора каким-нибудь козлетоном…»
Так мысленно утешала себя и мужа Елизавета Карманова, прислушиваясь между делом к знакомому голосу. Несмотря на привычку, Лизу всегда удивляла одухотворенная уверенность ее мужа в каждом произносимом слове. Он не знал и не чувствовал ни одного из произведений — литературных или музыкальных, — об исполнении которых объявлял. Сегодняшний концерт в граммофонной записи состоял из двух отделений, более серьезного и совсем легкого. Черновик программы лежал перед Лизой. В первом отделении — Моцарт, Россини, еще Моцарт, еще Россини и еще Россини. Во втором отделении — Зуппе и Оффенбах, Делиб и Штраус. Кроме вальсов из опереток, Лизин муж не любил и не знал ничего. Но как он любил и как понимал все, если слушать его по радио!
«Ну что ж, — удовлетворенно сказала себе Лиза, — это высокий профессионализм».
Затем он должен был проводить детский час, и Лиза знала, что в голосе его появятся теплота, задушевность, хотя детей он терпеть не мог.
«А это уже настоящий талант, — с еще большим удовлетворением решила Лиза. — К чему мне жалеть, что мой муж не какой-нибудь там великий ученый, или выдающийся врач, или известный писатель. Они в своем, он в своем роде».
Наконец она поймала себя на том, что занята мужем больше, чем в начале знакомства.
— Не работается мне сегодня, — виновато сказала Лиза. — Отчего бы это?
Она еще посидела, раздумывая, потом улыбнулась, потом нахмурилась:
— Остроумно придумала! Хороший предлог для безделья!
Сердясь на себя, Лиза надела макинтош-пыльник и желтый берет, купленный недавно и торгсине. Опять пошла через площадь, опять мимо универмага, и снова очутилась около домика с раскрытыми окнами. Это было совсем недалеко от гостиницы, Лизе казалось дальше. Она поднялась на крылечко, открыла дверь.
Кроме безногой хозяйки загса, в комнате не было никого. Чисто, светло, пахнет духами. («От серого шелка», — быстро подумала Лиза.)
— Я слушаю вас, садитесь, пожалуйста, — любезно сказала женщина.
Лиза кратко отрекомендовалась:
— Я сотрудник местного радиоцентра. Вот мое удостоверение.
— Я слушаю вас, — повторила женщина, мельком взглянув на служебный пропуск.
— Я хотела бы получить некоторые данные. О рождаемости, о смертности… детской смертности. В сравнении с другими местами. Можно это?
— За этот год? — просто спросила женщина. — Или за несколько лет?
— За несколько, если можно, — сказала Лиза.
— Видите ли, — ответила женщина и взглянула на часики, серым тоненьким ремешком прикрепленные к запястью. («Все подобрано в тон. И откуда у нее столько вкуса? А руки-то поработали на своем веку, красные», — успела опять подумать Лиза.) — Вам следовало бы обратиться в статбюро. Вам спешно нужно? Если сегодня, то не успеете, скоро занятия кончатся. Пожалуй, я бы могла удовлетворить ваш запрос, но только по нашему городу — о других местах у меня сведений нет.
Лиза благодарно закивала и вдруг заметила, что та все присматривается к ней, значит, не доверяет. Чтобы не было недоразумений, надо объяснить, что запрос неофициальный. Лиза торопливо рассказала о прогулке, о том, что так болезненно поразило ее воображение. Про беседу с мужем не упомянула, сказала, что зашла сюда больше для самоуспокоения, чем по делу… Женщина искренне посочувствовала:
— Представляю, как грустно смотреть на эти кроватки. Я там никогда не бывала, — она посмотрела в окно на горы. — Нет, ни разу. Во-первых, мне трудно, — она дотронулась под столом до больных ног, — и потом ведь я здесь недавно, всего два года. Что касается статистики… — Она открыла ящик, порылась среди бумаг.
Лиза поняла, что не прогадала в своей откровенности. Через минуту перед ней лежал график: красная линия, обозначавшая рождаемость, бурно вздымалась, как это бывает почему-то на всех новостройках (жилищные и бытовые трудности еще никогда никого не пугали!), а черная, жирно выведенная тушью линия из года в год опускалась. Все это было красиво начертано на листе полуватмана.
— Это я делала, собственно, для себя, — стеснительно пояснила женщина. — С детства люблю чертить, рисовать, а профессия досталась самая канцелярская…
— Значит, трудное время рождения нового города, — не слушая ее, радостно проговорила Лиза, — далеко позади!
Узкие брови женщины поднялись:
— Вы хотите сказать, что за эти годы детская медицина шагнула вперед? Это верно. Я приехала из Тамбова, там примерно такие же показатели.
— Из Тамбова? — в свою очередь удивилась Лиза. — Я почему-то так и решила: из Тамбова, из Пензы… Скажите, не будет с моей стороны нескромным… Скажите, что привлекло вас сюда, на Север?
— У меня умерла мама, — сказала женщина. — Мне не хотелось оставаться в Тамбове. А Север… О Севере я давно мечтала. В детстве, до революции, я прочитала такую книжку: «Волшебный колобок»…
— Пришвина? — оживленно перебила Лиза.
— Автора я не помню. Очень хорошая книжка. О Крайнем Севере. Она мне больше не попадалась. А через двадцать лет я сама сюда приехала.