Толкучка… Какое идеально точное слово! До революции его, кажется, не было, было похожее — толчея, означавшее многое другое, в том числе и сумятицу в мыслях. С приходом революции толчея в мыслях осталась, даже безмерно усилилась, особенно в первое время (сейчас она немного улеглась, по крайней мере у Веточки, но об этом позже), и родилось новое понятие, абсолютно безмысленное: оно-то и означало то, от чего Веточке хотелось отдохнуть.
Нынешняя толкучка — это, если не бояться примитивного каламбура, такое м е с т о, где все толкутся н а м е с т е, ибо все продают и очень мало кто покупает. Интересно бы подсчитать, сколько раз за три года Веточка его посетил. Таскаешь-таскаешь на горбу любимую вещь (черт бы ее побрал!), пока тебе повезет и ты сбагришь с рук картину в тяжелой дорогой раме или персидский ковер, хрустальную люстру или хрустальную вазу, мраморный письменный или серебряный столовый прибор. Словом, любой предмет, вплоть до мелочишки, легко укладывающейся в карман, вроде брелока или колоды карт.
Кстати, карты шли ходко, но продавать их следовало архиосторожно: милиция могла посчитать за развращение трудовых масс. Жалко. В этой области Веточка сделал одно позитивное наблюдение, которым поделился с приятелем: люди нынче одинаково охотно покупают как запечатанные, так и распечатанные колоды, — значит, стали доверять партнерам, поднялось нравственное начало. Приятель обидно захохотал: «Да ты что? Они никаких игр, кроме «дурака» и «пьяницы», и не знают. И карт других, кроме самых засаленных, в руках не держали. Вполне естественно: падение общей культуры привело к падению культуры карточной… Попробуй, предложи своим квартирным соседям: «Не хотите ли партию в преферанс?» — «Чего, чего? — скажут. — Куда нас затягиваешь? Какая такая-сякая партия окромя большевицкой!..» — Мигом окажешься в чеке!»
М-да… В данном случае он, может, и прав. Но вообще-то любопытных противоречий, не укладывающихся в прежнюю логику, в сегодняшней жизни много. Разве, скажем, не странно, что в то самое время, когда электричество в городе не горело почти ни в одном жилом доме, если не считать самых привилегированных, как, например, Второй Дом Советов — бывшая гостиница «Астория», — охотники до электрических люстр и настенных бра всегда находились. Неизвестно, кому и зачем это нужно, поскольку главные покупатели — деревенские мужички — раньше и слыхом не слыхали про электричество. Видимо, брали за красоту и непонятность, а вот это уже наводило на размышления, этому можно уделить очередной мыслительный день. Нужных и понятных вещей крестьяне набрались вдосталь, с продуктами у них сейчас хуже, но электрические принадлежности продолжали расхватывать.
Так Веточка продал, вернее — променял, все светильники из своей бывшей квартиры. Он уже больше двух лет жил в одной комнате, в кабинете покойного отца, но раньше, чем уплотнили, успел перетащить сюда все, что считал более или менее ценным. Вот уж истинно бог внушил ему содрать со всех стен провода и арматуру, — разве бы ему самому догадаться! Кабинет сначала напоминал нечто среднее между антикварным магазином и электротехнической мастерской, но постепенно он его порастряс — одно сжег, другое сволок на барахолку. На что теперь похоже его жилье? Неважно. Главное, чтоб тепло и дух человечий!
Веточка слыл любителем и знатоком искусства. При жизни отца, будучи взрослым недорослем или, как нынче говорят, иждивенцем, он усердно и с толком собирал красивые вещи. Сколько забот! Сколько хлопот! Как он всем этим гордился! Теперь он вполне равнодушно выносил из дому всех любимцев и любимиц подряд; да и какая разница — испытывает он при этом душевную боль или нет: жрать-то надо. Ему еще пофартило: во-первых, жив, во-вторых, здоров, в-третьих, — и это, наверно, основное, — один как перст, заботиться абсолютно не о ком. Последнее обстоятельство — полная безответственность и относительная беззаботность — как раз и сформировало сегодня его мысль.
В это февральское утро Веточка дольше обычного валялся на старом, вытертом до рыжести кожаном диване, покрытом темной камчатой скатертью, оставлявшей узоры на спине и боках: от крахмальных белоснежных простынь в силу понятных причин пришлось отказаться; кровать с пружинным и волосяным матрацем он давно загнал. («Загнать», «загнал» — чу́дные же слова! Современная лексика, к которой Веточка не только привык, но даже слегка увлекся, тоже в какой-то мере приобщила его к советской действительности.) Наслаждаясь заслуженным отдыхом, он старался думать о чем-нибудь сравнительно приятном и отвлеченном. Например, человечество… Большевики пытаются социально переустроить мир и, надо признать, немало на этом пути преуспели. Кто был никем, тот если не стал всем, то все же кое-чем. Взять хотя бы уплотнение квартиры. На равных правах с ним (ох, не на бо́льших ли!) поселился в ней простой люд. Рядом с кабинетом, в бывшей родительской спальне, живет кустарь-жестяник. Одного грома и звона от него вагон, но зато он склепал для Веточки отличную буржуйку и взял за нее по-соседски, по-божески. Кто-то удачно окрестил эту капризную печурку строкой из романса: «Не уходи, побудь со мною!» И верно, оставишь ее без присмотра — погаснет или натворит беды.
Пойдем дальше. В гостиной разместилась семья бывшего дворника, убитого еще на германском фронте. Дворников редко призывали на военную службу, — ни для кого не секрет, что в свое царское время они должны были помогать полиции, а то и охранке. Значит, этот не зарекомендовал себя на мирной стезе, что невольно придавало ему симпатии в глазах либерала Веточки. Впрочем, у вдовы дворника характер типичной ведьмы.
Ну и, наконец, в столовой живет таинственная Кармен. Почему Кармен и почему таинственная? Потому что эту бывшую работницу с бывшего «Лаферма» (табачная фабрика на углу 9-й линии и Среднего проспекта) чаще видят ее многочисленные Хозе, которым Веточка уже не раз открывал дверь на условный стук с лестницы, чем обитатели квартиры. Даже дворничиха о ней знает только, что она отправила в деревню своих детей, а от кого дети, был ли у нее когда-нибудь муж — решительно никому не известно.
Что касается остальных комнат — бывшей детской, принадлежавшей некогда самому Веточке, каморки для прислуги и второй спальни, где раньше жила вдовая тетка, то сейчас там никто не живет, и комнаты заперты домовым комитетом. Почему они не оставлены за Веточкой — неясно. Очевидно, чтобы не воображал себя барином. Ну и правильно, зачем они ему?
Социальное переустройство идет, это бесспорно; материальное раскрепощение — налицо, это все видят, а вот как обстоит с раскрепощением духовным? Обретена ли духовная свобода? В каком-то смысле — да: люди чувствуют себя независимее, не обязаны делать то, что подчас вынужденно делали раньше, например ходить в церковь. Правда, вместо старой религии пришла новая, Марксова, но сейчас Веточку занимает другое.
Скажем, можно бы считать, что он, как и многие-многие подобные ему, счастлив уж тем, что сыт и не отягощен лишними заботами. И все же его иногда тревожила мысль о неполноценности такого упрощенно-физического счастья. Что тут можно изменить? Ведь истинный руссоизм, несмотря на содержащийся в нем призыв к простоте, близости к земле, земной плоти, это — мышление, работа мозга, а не живота и не икроножных мышц. Можно жить и без мыслей, безусловно можно, — это уж проверено, — но Веточка презрел бы себя навеки, если бы не восстановил и не обогатил свои умственные способности.
Впрочем, само опрощение быта дало определенный плюс для работы мысли. Правда, трудно стало добывать хлеб и дрова, керосин и сало, то есть самое насущное для поддержания жизни, но зато исчезла потребность в комфорте, в вещах и предметах, недавно казавшихся совершенно необходимыми для культурного человека. Стоит вспомнить, сколько времени отнимал утренний туалет, начиная от ванны и заканчивая вдеванием запонок в белокаменные манжеты. Недаром Толстой в «Воскресении» посвятил туалету Нехлюдова чуть не целую главу. Небось в Сибири, следуя за Катюшей на каторгу, Нехлюдов значительно упростил это дело! Так и Веточка нынче: натянул штаны, вскочил в валенки, нахлобучил ватник — и готов к бытию.
Таким образом, рассуждал Веточка, простые физические перемены повлекли за собой перемены духовные. А ежели пойти дальше? Ведь один из важнейших факторов, закаляющих волю и чувства, — война, фронт, — идет на убыль и скоро совсем исчезнет. Это, конечно, большое благо, но, значит, надо отыскать новые, мирные, еще не открытые, не исследованные ресурсы физического воздействия. Закалять душу испытанием тела. И неожиданными опасностями, не дающими каждодневному, будничному существованию автоматизироваться. Ведь сама революция — неожиданность, да еще какая! Так сказать, нечаянная радость!.. (Веточка машинально улыбнулся своей остроте, — он отнюдь не хотел глумиться над революцией!) Но в чем сегодня, в относительно мирное время, в привычном быту, может проявиться внезапность? Нельзя же требовать каждый день новую и новую революцию, — надо что-нибудь такое попроще.
Проверим обычный, рядовой день и его возможности. Начнем с утреннего вставания с постели. Что тут может случиться? Замерз и лопнул водопровод? Принесли неприятную повестку? К этому петроградцы привыкли, знают: как-нибудь обойдется. Что дальше? Дальше выход на улицу. На улице с человеком может случиться буквально все: в ближайшей подворотне бандиты снимут с него пальто; в следующую секунду свалится с крыши и пробьет башку — и ему и бандитам — гигантская сосуля (дворников-то фактически отменили). Что ж, особой оригинальности в этих происшествиях нет, но нет и неизбежности: с одним случилось, с другим — пронесло мимо. Минутку, минутку! Вернемся чуть-чуть назад. Человек вышел из своей квартиры на лестницу. Так. Совершенно верно: каждое утро Веточка спускается, а к вечеру поднимается по лестнице. Спускаются и поднимаются и другие жители их квартиры и дома, а также тысячи людей, обитающих в сотнях и тысячах других домов города. А что, если?.. Внутри у Веточки похолодело. Что, если?.. Он не стал додумывать детали, а торопливо выпростал ноги из-под одеяла, вскочил с дивана и даже не почувствовал законного для этого раннего утреннего часа бодрящего (или обескураживающего, — смотря по состоянию духа) морозца в комнате.