Сенатор по-прежнему молчал, и лицо его оставалось бесстрастным. Веточка увлеченно продолжал:
— А я помню! Я отлично помню, как ты ответил: «Виноват, господин директор, мы этого не знали. Благодарим вас. Теперь будем знать». — Веточка залился смехом. — Каково? А? Дерзко, конечно, но остроумно! Ты вообще был остроумным парнем, это потом тебе пригодилось, правда? Я помню, какой примечательный спич ты произнес на обеде в помощь увечным воинам в начале войны… Но я заболтался… — Веточка сделал сосредоточенное лицо. — Вернемся к тому, для чего я вас пригласил… тебя, Сенатор (ничего, что я тебя по старой дружбе так называю?)… И вас, Миша. — Он слегка поклонился тому и другому. — Как ни странно, это имеет прямое отношение к предмету, о котором я только что вспомнил. Загадочная вещь — ассоциативные связи. Клянусь, что я не готовился так начинать. И вместе с тем не исключено, что там, в мозгу, — он повертел пальцем в области лба, — это все и объединилось… Да, да, господа, я имею в виду перила! — Он с силой провел по воздуху воображаемую косую черту. — Это не просто пример — это объект для того самого действия, коего я хочу просить вас быть не только свидетелями, но и участниками. Я знаю вас как смелых и мужественных людей и уверен, что то, что я вам предложу, вас не смутит… — Веточка сделал паузу, он был заметно взволнован; взяв себя в руки, он отрывисто продолжал: — Извините… я сегодня чересчур говорлив… вероятно, я слишком долго находился один в своей скорлупе… — Веточка обвел рукой голые стены своего кабинета. — Скажу теперь предельно кратко: вы мне поможете снять с лестницы перила!
Вымолвив эти главные слова, Веточка пронизывающе вгляделся в своих друзей, сначала в одного, потом в другого, потом опять в первого — и на нем остановил вопрошающий взгляд. Что скрывать, к Сенатору и только к Сенатору был обращен его призыв. Силач, несмотря на свои выдающиеся физические данные, это вторая скрипка, точнее говоря — контрабас… Согласится Сенатор — и дело в шляпе!
Правда, Веточка не предполагал, что согласие будет дано сразу, без добавочных его разъяснений. Наоборот, именно эту часть беседы он готовил с особой тщательностью, заранее гордясь своей логикой и оригинальностью положенной в ее основу идеи. Сейчас он все объяснит, и покоренные этой блистательной мыслью друзья чокнутся с ним бокалами.
— Сколько? — раздался вдруг хриплый голос Сенатора.
Как ни внимательно в этот момент смотрел на него Веточка, он вздрогнул от неожиданности. Ничто в лице Сенатора не выдавало желания заговорить, расспросить, а единственный этот вопрос был так грубо-прямолинеен… Может быть, Веточка ослышался или не так понял?
— Что сколько? — растерянно переспросил он. Сенатор снисходительно усмехнулся.
— Ясно, что не дензнаков. — Он вытянул вперед, к самому носу Веточки, левую руку в засаленном обшлаге и правой стал деловито загибать на ней бывшие холеные пальцы с обкусанными грязными ногтями. — Спирт, хлеб, сало — вот что нынче валюта. Бумажки, сам знаешь, не в моде. Теперь считай. Пять этажей — значит, пятнадцать погонных сажен перил. А то и больше, считая площадки. Считай, на круг двадцать. Значит, за все про все — полпуда сала и четверть самогона. Хлеб — черт с ним, обойдемся. Половину плати вперед.
Веточка не верил ушам.
— Ты… шутишь? — спросил он упавшим голосом.
— А ты? — отозвался Сенатор. — Не подходит — ищи дешевле. Выходи на середину рынка и выкликай!
— Но у меня нет таких продуктов…
— На нет — и суда нет, — поднялся со стула Сенатор. — Скажи спасибо, что не заявим в милицию. Небось не поблагодарили бы. Силач, пошли!
— Сенатор! — взмолился Веточка. — Может, мы сговоримся… частично? Хоть на один этаж?.. Подождите минуту, я все объясню! Я вас огорошил голой идеей, на деле все гораздо сложней, серьезней… Наверно, мое предложение прозвучало дико… Присядьте, друзья!
Он торопливо наполнил их рюмки. Захлебываясь, он выложил свой проект, все, что ему представлялось в свежий утренний час таким радикальным и смелым. Ликвидация перил только первый шаг, шаг несомненно революционный, но за ним последуют и другие, еще более радикальные.
— Друзья! — вдохновенно говорил он. — Вам не приходилось задумываться над тем, как случилось, что революция, освободив человечество от многих пут и препятствий, забыла за недосугом освободить его от ряда других, не менее досадных, препон? Возьмем те же перила. Это же невероятная косность — ограждать себя от пространства, от неба, от воздуха, то есть от самых целительных факторов. Скажут, это необходимая мера безопасности. А для чего? Разве любой наш шаг не опасен? Я вдохнул глоток воздуха — и с этим глотком в меня ворвались мириады бактерий… (он выразительно показал ртом и рукой, как именно это произошло.) Дело моего организма — защититься от этих врагов. Мобилизовать все силы для отпора. И организм это делает. Хотя это еще как раз вне моего сознания, моей умственной и духовной жизни. Как же не мобилизоваться против бессмысленного страха высоты, боязни пространства, привитой нам глупыми заботами нянюшек и родителей, проектировщиков и строителей, муниципалитета и домохозяев, всех незваных опекунов, проникшихся вековыми предрассудками?!
— Могут сказать: а дети? Дети шаловливы, дети неосторожны, дети скорее других могут упасть и разбиться. Не тревожьтесь, скажу я, вы просто забыли свое детство: для вас были благом малейший риск, любая опасность. И ничего с вами не случилось. Не случайно же я вспомнил о том, что проделывали мы с тобой, Сенатор, на тех же перилах… Возможно, тогда и забрезжила передо мной где-то в тумане мечта, которой теперь суждено осуществиться…
…Позвольте повторить: идея моя, в самых кратких словах, такова. Человечество нуждается в испытаниях, растительная, слишком спокойная, несложная жизнь ведет к вырождению. Революция — отличная встряска, но эту роскошь не часто можно себе разрешить. Война… Я против войны, я пацифист… да думаю, что и вы… Война и голод — безусловно плохо, хотя иногда неизбежно. Но, так или иначе, этот этап закончится, жизнь войдет в рамки. Надо время от времени выводить ее из этих рамок, причем наиболее безвредными, доступными способами. Тут не обойтись без искусственных затруднений, без своеобразной тренировки тела и духа. Иначе человечество ослабнет и не сможет преодолеть препятствия, которые в любой момент могут перед ним встать и обязательно встанут. Приведу лишь один пример: люди непременно захотят облететь другие планеты, но вот вопрос: готовы ли они к этому? Человечество нуждается в постоянной спортивной форме — вам, как спортсменам, это лучше, чем кому-либо, известно…
Двое пропойц молча смотрели на оратора.
— …Если мне позволят прочесть на эту тему лекцию, — продолжал Веточка, — а я думаю, что позволят: нигде и никогда в мире не читалось столько разнообразных лекций… я во всеуслышание скажу то, что говорю вам, но уже с фактами в руках. Я должен произвести хотя бы один опыт. Наука без эксперимента мертва, это квазинаука, она не имеет права на существование. Чистое теоретизирование в любой области абсурдно. Мы с вами вместе произведем опыт, который будет запротоколирован общественностью и убедит всех колеблющихся и сомневающихся. Вы со мной согласны?
Сенатор и Силач продолжали зловеще молчать, а Веточка продолжал принимать их молчание если не за сочувствие, то за раздумья: не каждый же день приходится слышать такое… На всякий случай он решил обратиться к убедительному житейскому примеру.
Лихорадочно-торопливо он рассказал о полковнике Батюшкове, живущем в этом же доме, по той же лестнице, двумя этажами выше. Он тоже отказался быть контрой и мирно живет, как и Веточка, меняя вещи и подголадывая. Веточка сознательно не посвятил его в свой проект и не просил помочь? Почему? Потому что гораздо важнее подвергнуть его без его ведома этому смелому эксперименту. Дело в том, что полковник Батюшков, кстати говоря, человек в высшей степени достойный, страдает своеобразным недугом — агорафобией, боязнью пространства и высоты. Из-за этого он иногда вообще не выходит из дому…
— Теперь вам ясно, — голос Веточки окреп, зазвенел, — что значит его излечить? Он всю свою жизнь представлял эту лестницу б е з о г р а ж д е н и й, и боялся, и трясся… И вдруг… вдруг свершилось: перил нет! Да, перила исчезли — но исчез и мучивший его всю жизнь страх! Может ли быть? Полковник спустился… затем поднялся… еще спустился… еще поднялся… один раз для проверки, другой раз для удовольствия… Как молодой орел, расправив отдохнувшие за ночь крылья, взлетает на скалу, взлетает за облака, к солнцу… Он счастлив, силен, он готов преодолевать все препятствия на пути к идеальному обществу. Осуществлять мечту Кампанеллы о Городе Солнца! Вы чувствуете, какая эта будет гигантская победа?
Наступила долгая пауза. Веточка с надеждой смотрел на друзей: смог ли он тронуть их сердца, подхлестнуть их вялое воображение своим жгучим рассказом?
— Н-да, победа колоссальная, — сквозь зубы процедил Сенатор. — Слушай, у тебя есть еще эта?..
— Что?.. — В воздухе повеяло прозой. Веточка явственно ощутил, что поникают крылья.
— Давай, давай! — поторопил его Сенатор и сделал выразительный жест, после чего Веточка скрепя сердце полез в книжный шкаф за дополнительной порцией спиртного и искал дольше, чем это было необходимо.
Когда порция вишневки исчезла в широких глотках Сенатора и Магомет-Хана, Веточка с новым немым вопросом поглядел на того и на другого. Лицо Магомет-Хана можно было определить как непроницаемое, если бы не знать, что за этой непроницаемой перегородкой одна лишь непроходимая глупость. На лице Сенатора, напротив того, блуждала улыбка. Улыбка эта и обрадовала и насторожила Веточку: было в ней что-то двусмысленное. Но Веточка успокоился, как только его старинный товарищ произнес четкие деловые слова:
— Инструмент есть? Веревки имеются?
— Инструмент? — радостно переспросил Веточка. — Гаечный ключ, ломик, зубило, большой молоток, плоскогубцы, отвертка… — начал он перечислять. — Что еще может понадобиться? Топор вряд ли нужен… Но есть и топор.