— А веревки?
— Зачем веревки? — удивился Веточка.
— Думаешь, стану ради тебя головой рисковать? Привязаться придется. В цирке и то предохранительные сетки натягивают.
— Господи! — ахнул Веточка. — Спасибо тебе, напомнил! У меня есть гамак, даже два. Натянем их под лестницей… это вполне обезопасит наш опыт. С одной стороны, люди предохранительных гамаков не заметят, будут страшиться, с другой… мало ли какая случайность. Не разобьются люди…
— Хватит о людях, — буркнул Сенатор. — Давай веревку.
Веточка заметался по комнате. Пока он шарил в одном, в другом углу, Сенатор что-то пошептал Силачу, и тот с готовностью вытащил кулачища из карманов.
— Вот, — сказал Веточка, стеснительно протянув Сенатору синий, шелковый, порядком измызганный шнур от халата. — Смешно сказать, но веревки я раздарил жильцам… Хожу за дровами с этим шнуром. Ничего, что с кисточками?
— Сам ты с кисточкой! — неожиданно добродушно хмыкнул Сенатор, принимая из рук в руки шнур. — Ну, а теперь, — весело провозгласил он, — присядем перед трудами праведными и — за успех нашего предприятия! — Сенатор поднял рюмку. — Садись, садись в кресло… ты же хозяин и руководитель.
Недоуменно улыбаясь, Веточка сел. Он искренне радовался улучшению настроения своего сердитого друга, — но — и удивлялся… Впрочем, понятно: спиртное подействовало. Лишь бы гости лишнего не переложили…
Обдумывая этот неприятный, но возможный вариант, Веточка не успел моргнуть глазом, как с ним совершилось невероятнейшее: в считанные секунды он оказался крепко-накрепко привязан синим шнуром к сиденью и к спинке кресла, а рот его заткнут кляпом из грязного, мерзко пахнущего носового платка… «Что, что такое?! — внутренне вскричал Веточка. — Как вы смеете? Разве можно так поступать?! Это неслыханно!! Что вы хотите со мной сделать? Что?!..» Затем Веточка внутренне притих и заставил себя спокойно подумать: «Действительно, что же дальше? Хорошего ждать нельзя, это ясно, но хотя бы примерно знать их намерения. Еще терпимо, если это просто грубая шутка и трагического продолжения не последует. Поживем — увидим!» — символически вздохнул Веточка. Вздохнуть по-настоящему, полной грудью, он при всем желании не мог: рот заткнут, нос заложило от внезапно подступившего насморка, из ноздрей постыдно текло…
Далее происходило так. Удобно развалившись на диване напротив Веточки, его старый товарищ, неторопливо потягивая наливку, спокойненько говорил.
— Так, так, — ласково говорил Сенатор. (Кстати, имя, фамилию его Веточка за эти годы успел позабыть, но какое это теперь имело значение!) — Значит, ты решил мыслить. Так. Неважно, что все, что ты наболтал, это бред параноика. Неважно, что ты вообще глуп. Важно, что ты полагаешь, будто при нынешней власти возможны мыслительные процессы. Что они имеют еще какой-то смысл! Что они оправданы в этом высшем смысле! Ах ты, сука, мыслить, видишь ли, ему захотелось! Ему мало того, что сыт!..
Благодушная поза его на миг нарушилась. Его передернуло от ненависти. И чтобы обрести равновесие, он повернулся к Магомет-Хану, который, выполнив поручение — искусно скрутив Веточку, — молча прихлебывал вишневку. — Силач, скажи… ты честный и прямодушный человек… Тебе хочется в твоем нынешнем положении м ы с л и т ь? — Слово «мыслить» он брезгливо подчеркнул, чтобы даже тупые мозги Хряпкова восприняли — как нужно ответить.
Магомет-Хан невразумительно покачал головой: мозговые процессы скорей всего были ему вообще неведомы. Но возможно также, что в какой-то своеобразной форме, присущей его личности, он мыслил в любых условиях, никакая власть ему не помогала и не мешала: он же не был ни Веточкой, ни Сенатором. Положить на лопатки, уползти с ковра, раздавить рюмашку, нажраться, пёрнуть — вот его интеллектуальная сфера.
Сенатор обернулся от Силача снова к Веточке:
— Я-то слушаю, лопоуши развесил! Думаю, предлагает доброе дело: припугнуть кого для гешефта или в отместку. А он идейные сантименты! — Сенатор выматерился. — Помочь воспитывать человечество! Чтоб крепче стало духом и телом!.. Да ты кому помогаешь, стерва?! — Он опять с ненавистью уперся взглядом в старого друга. — Ишь, все обдумал! Заботливый! Гамачок, мол, внизу подвесим! Мыслит, мыслит, гнида такая! Дер-р-рьма пирога́!! — И он легонько, лишь для почина, ткнул Веточку под дыхало.
Все внутри Веточки оборвалось: «Садисты! Пытать будут!» Но просочилась и капелька оптимизма: «Хорошо, что не успел дать инструменты!..»
Затем был долгий антракт, — гости пили и ели. Все, что было в дому спиртного и съестного, подчистили до последней капли и крошки.
— То не ветер ветку клонит, — чувствительно выводил Сенатор, поглядывая сузившимися глазками на Веточку. Тот слушал с застывшим взглядом, с вывернутыми назад затекшими руками, с заткнутым кляпом ртом. Что говорить, все сделано было мастерски, как в лучших разбойничьих шайках.
То не ветер ветку клонит, —
выпевал Сенатор,
Не дубравушка шумит,
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит…
Эта правдивая песня, как нельзя более отвечающая внутреннему (и внешнему) состоянию Веточки, закончилась похоронным куплетом, дважды повторенным обоими собутыльниками (у Силача оказался приятный баритон):
Скоро ль, скоро ль гробовая
Скроет жизнь мою доска?..
Затем гости отдыхали, улегшись рядком на диване: храп стоял страшный, неистовый, апокалипсический. После сна растопили печку, разожгли ее докрасна. Были минуты, когда Веточка не сомневался, что его собираются пытать огнем и железом. Нет, пытки, как в самом изысканном, нематериальном аду, были избраны психологические: когда сожгли все запасенные в комнате дрова, в ход пошли не стулья, не кресла, а книги. Книги, любимые Веточкой. Сенатор выбрал их безошибочно: не какого-нибудь там Боборыкина, даже не Куприна с Леонидом Андреевым, а Достоевского и Константина Леонтьева, монографию Врубеля, годовые комплекты журналов «Аполлон» и «Золотое Руно»… О, Сенатор знал в этом толк! Из философов он выбрал не трудно усвояемых и устарелых Фихте и Шеллинга в немецких изданиях, а Ницше и Штирнера в русском художественном переводе, зорко приметив в этих книжках многочисленные закладки. Книг в шкафу оставалось еще немало, но в печь пошли семейные фотографии, письма, — Сенатор опять же знал, куда вонзить жало…
Как ни мучительны были душевные переживания Веточки при виде горящих в буржуйке любимых книг и семейных реликвий, он все же испытывал облегчение: кажется, физических пыток не будет. Пускай все сожгут, лишь бы самого не жгли и не били. Пошуруют и уйдут — надоест возиться. Как ни тяжело на душе, но телу, надо признать, было бы хуже…
Только Веточка успел так подумать, как наступил новый этап, — он совпал с наступлением сумерек. Сенатор аккуратно зажег маленькую пятилинейную лампочку (в целях экономии дефицитного керосина Веточка не употреблял более мощных ламп), еще раз внимательно осмотрел и обшарил все шкафы, ящики и углы кабинета и наконец откуда-то вытащил (Веточка сам не помнил, где это у него завалялось) сверток электрического шнура. Скорей всего шнур остался непроданным потому, что наивные деревенские покупатели не подозревали, что для электрической люстры, бра, плафонов и прочего необходимы еще и провода, кроме электростанции.
— Так. Утаить задумал, — беззлобно сказал Сенатор. — А говорил, кроме шнура от халата ничего нет.
Поскольку с намокшим от слюны кляпом во рту Веточка не мог ни ответить, ни объяснить, он молча ждал, что последует дальше, зачем Сенатору веревки или заменяющий их электрический шнур.
Увы, через несколько минут это приобрело резкую ясность. Вновь призван был к деятельности Силач, он же Магомет-Хан, он же Миша Хряпков. Он почтительно выслушал приказ командира, тайно отданный ему прямо в ухо, мятое, как вареный пельмень, типично борцовское ухо, которое противник трет и крутит в жестокой схватке, — и сразу взялся за дело. Быстро примотал Веточку электрическим шнуром в дополнение к шнуру от халата и, не успел Веточка опомниться, схватил его вместе с креслом, вернее, кресло вместе с ним, и понес. Куда? Это также немедля выяснилось. Дверь кабинета открыл самолично Сенатор, и все трое прошествовали — если считать самостоятельно шествующей человеческой единицей привязанного к креслу Веточку — по коридору, в кухню и далее. Куда ж далее-то? А на то самое место, которое отводил Веточка для самого главного действа — на лестницу.
Никто не попался навстречу ни в коридоре, ни в кухне, не выглянул из бывшей столовой, из бывшей спальни, из каморки при кухне, — ах, как страстно желал этого Веточка! Квартира словно вымерла…
Когда дверь на лестницу бесшумно открылась и бесшумно закрылась и вся троица оказалась на площадке, в мозгу Веточки черной молнией просверкали две страшные догадки: 1. Его сбросят в пролет. 2. Кубарем скатят по лестнице. Скорее первое: меньше шума — шмякнется один раз и все, — а катить по лестнице — еще встретится кто-нибудь по пути или выйдет на стукотню из любой квартиры. Что страшнее? Падать со второго этажа сравнительно невысоко, но шею можно сломать легко, не говоря уж о том, что башку расшибешь наверняка. Руки-ноги имеют шанс уцелеть: привязаны к креслу. Все-таки катиться по лестнице, пожалуй, не столь опасно, хотя шею тоже можно свернуть в два счета. Итак…
А вышло ни то, ни другое. Прежде всего, палачам показалась недостаточной высота бельэтажа. Они двинулись выше, на третий, затем на четвертый, затем на пятый этаж… У Веточки даже закралась надежда: упрячут на чердак! Кто-нибудь туда забредет — и Веточка спасен! А то он и сам постепенно освободится от кляпа и от веревок…
И опять он ошибся. На последней площадке убийцы остановились, молча переглянулись, и Силач одним атлетическим взмахом перекинул Веточку с его креслом за перила… Нет, Веточка не полетел в пропасть: в последний момент Силач с цирковой ловкостью прикрепил шнур к перилам, и Веточка закачался над пятиэтажной бездной. Боже мой, боже мой, что с ним творят эти люди! И что еще его ждет?!