О, погреб памяти! Давно
Я не был в нем…
Смотрит на фасад дома и видит: окна гаснут одно за другим под его взглядом. Другой вариант, значительно более реальный: девушки потупляются под его демоническим взглядом.
— Иди к нам. У нас холодочек есть. И солнышко есть. Здесь солнышко… здесь холодочек.
Он сел, улыбаясь. При посторонних он не умел садиться серьезно.
Небо кажется выше в узком переулке между крышами. И перед смертью.
Идет домой. Последний квартал почти бежит. Так он нетерпелив. Всегда.
Человеческие слезы в качестве лекарства в Персии. Идут за гробом, плачут в губку; потом выжимают.
Пирожное ела перед зеркалом, чтобы не запачкать губ.
Она пробовала гордо раздувать ноздри, но у нее получалось только сопенье.
Дядя Шура на похоронах своей бывшей жены. Стали поднимать гроб на плечи. Он тоже взялся. Кряхтит:
— Ого! Покойничек-то тяжеленький!
Он смотрел на ее желтую безволосую икру, как на бутылку с коньяком. «Ах, черт возьми!» — думал он.
С ним здороваются:
— Здравствуйте!
— Можно, — он снисходительно подает руку.
Старик в трамвае. Сидит, читает, в мягких губах держит пенсне за стальную дужку. По временам водружает пенсне на нос и строго оглядывает публику.
В столовой. Старуха отобедала, встает из-за стола, крестится. Мимо спешат по проходу между столиками, толкают ее, подбивают под локоть.
В столовой. Одинокий старик поел, развернул газету, читает. За газетой невидим для всех, забытый всеми. Вдруг раздается тихое пение. Едоки оглядываются — кто это? А это поет старик за газетой. Покушал — поет.
Развелся с женой, уехал на другую квартиру. Каждый день приходит прощаться: «Прощай, Аня! Прощай навсегда!»
Ломают Благовещенскую церковь на площади Труда. Купол внутри выглядит разбитым шоколадным яйцом.
1915 год. Едет на пароходе тетка с племянником, двадцатипятилетним сельским учителем, поит его чаем, величает Иваном Максимовичем.
— Сахару-то вам еще наложить, Иван Максимович? Поди несладко?
— Сушку-то берите, Иван Максимович.
Они едут в гости на целый месяц и везут с собой два сундука, две большие корзины, постели в узлах. На голове Ивана Максимовича форменная фуражка на каркасе, с бархатным околышем. Он ушел наверх, гуляет по палубе, сидит на скамейке, любуясь пейзажами. Вдали показалась долгожданная пристань. Из люка второпях высовывается теткина голова:
— Ванька, чего ты, дурак, расселся, тащи сундуки-то!
Бывший помещик Ширинский живет в деревне, мыслит и встречается с крестьянской девушкой Дарьей, хотя знает, что это нехорошо, потому что он не сможет на ней жениться. После Петрова дня она выходит замуж за кузнеца Михайлу. Ширинский страдает, в день ее свадьбы безумствует, мчится верхо́м по полям, и как раз подле кузницы его лошадь сбивает себе подкову. Михайло только что вернулся из-под венца, с родичами, гостями празднует свадьбу. Тесть командует:
— Михайло, справь бывшему барину лошадь! Живо!..
Пьяный Михайло пробует справить, делает это неловко, лошадь ударяет его копытом. От ушиба Михайло теряет мужскую способность.
Ширинский внутренне рад, хотя знает, что это нехорошо, продолжает встречаться с Дарьей, дружит с кузнецом. День его распределяется так: утром он пишет статью «Как нам побороть нашу похоть», в полдень идет в лес на свидание с Дарьей, вечером перечитывает написанное за утро кузнецу Михайле.
На антирелигиозном карнавале раздача призов за лучший грим и костюм. Главный приз — флакон духов — жюри присуждает маске, с успехом одетой и замечательно подражавшей соборному протоиерею. Восхищенная публика просит маску открыться. И маска оказывается… самим отцом протоиереем. Он торжествующе уносит духи.
Старуха везет в телеге зеркало с ярмарки — дрянное стекло в большой рыжей раме, держит его торчком, глядится в него, смеется и плачет. Вечером объявляет домашним, что она, Устинья, помолодела страшенно, морщин нету, губы не утянуло и щеки толстоватенькие.
— Разве же вы не видите? — говорит она и ликует. — Разве же вы не знаете?
И знают все: если этакое бабке привиделось, значит быть ей христовой невестой, значит скоро ей помирать.
И вот после шьет она себе смертное, прощения просит, не ест и не спит, и через неделю умирает от слабости.
Похороны. Зеркало забыли завесить, оно висит подле гроба, и лицо мертвой старухи, кривясь в пузырчатом стекле, кажется подлинно молодым, задорно-счастливым, лукавая усмешка трогает губы, и девичьи щеки раздуваются плохо скрытым весельем…
Писатель в отчаянии от бестемья, ему хочется написать новые «Мертвые души» с новым героем и новой причиной к его скитаниям, но он не может придумать сюжета. Пораженный творческой немочью, Батавский готов покончить с собой, — он признается в этом своему приятелю, приезжавшему по делам из Харькова.
Через два года приятель опять едет в Ленинград и по дороге читает нашумевший роман Батавского «Инвалидный пробег». Как и в «Мертвых душах», герой романа скитается по Руси, одержимый необычной целью: безногий инвалид, он ищет нэпмана, который откроет торговлю на его имя и тем спасет себя от налогов. Идея проста, но он претерпевает множество приключений, сопровождающих его скитания. Города и сельхозы, Крым и Архангельск, арбузные бахчи и золотые прииски полосуются его маршрутами. Он неутомим и он — калека: ему сочувствуют, помогают, не зная его тайной цели…
Прочитав роман, приятель приезжает в Ленинград и находит Батавского… безногим обрубком! Батавский рассказывает ему о страшных и странных событиях в своей жизни за эти два года. Под довлевшим над ним психозом он выбросился из окна пятого этажа, но не убился, а только сломал себе обе ноги. Суставы неудачно срослись, произошло нагноение — и ноги пришлось ампутировать. И вот в больнице его вдруг вдохновляет собственная судьба! Через год роман был написан и издан.
Батавский рассказывает о своей «удаче» там же, где два года назад говорил о своей творческой немочи — в фойе кинотеатра, помещавшегося в доме, в котором он живет. В первую встречу Батавский показал приятелю на полного, седоватого гражданина и сказал:
— Это владелец киношки, мы даже знакомы шапочно.
Теперь он небрежно роняет приятелю, показав на того же самого гражданина:
— Мой компаньон. Предприятие числится за мной.
1929 год. Петрорайрабкооп 29. Нищий у двери — открывать, закрывать — с грузными пакетами покупатели ходят, — вечером в 9 и утром в 9. Нищий ждет за услугу копеечку. Не дают. Холод да ситный носят, а сердце дома оставили. Стоит, ждет, мечтает: а вдруг бы ему бы да подали!
Я иду. С собой сердце — теплая булка. Сочувствую, от собственного сочувствия умиляюсь: «Подам! Дам! Три копейки. Три? Три!»
Вся притча? Нет. Случилось: не открыл нищий дверь; замечтался, не видел.
Я, отзывчивый, раздосадован. Не даю. Нет. Остаются 3 копейки при мне. Три? Три.
А он-то о них мечтает. Он-то мечтает!
Теперь все.
Дети маркиза Д’а, год назад утонувшего в минеральном источнике, — двадцатипятилетний Осмос и двадцатилетняя Диффузия — тайно предаются кровосмесительной любви. Они очень страдают, боясь Рока и людского мнения, но никак не могут расстаться, покончить со своей нечистой любовью.
— Нет, лучше смерть, чем разлука! — восклицают оба в отчаянии.
Но вот умирающий мосье Капилляр, отставной швейцар их фамильного дома, призывает к себе молодого маркиза Осмоса Д’а. Осмос вместе с Диффузией спускаются в каморку швейцара, и старик открывает им фамильную тайну.
Покойные маркиз и маркиза долгое время были бездетны. У швейцара, мосье Капилляра, умерла после родов жена, и малютку Осмоса усыновила чета Д’а. А через пять лет у маркизы родилась дочь, Диффузия, и маркиза вскоре скончалась от горловой чахотки. Маркиз Д’а одинаково полюбил обоих детей, воспитывал их как брата и сестру, поддерживая уверенность у них и у всех родных и знакомых, что Осмос и Диффузия родные дети его и покойной маркизы.
Поведав коснеющим языком эту тайну и в доказательство показав метрику, мосье Капилляр умирает на руках у вновь обретенного сына.
Вариант Мопассана:
— Любимая! — произнес Осмос дрожащим от волнения голосом. — Отныне мы можем быть счастливы — наша любовь не преступна! — И он распахнул навстречу Диффузии свои объятия.
— Напротив, между нами все кончено, — сухо отвечает мадмуазель Д’а. — Ваше место здесь, мосье Капилляр. — И, брезгливо отряхнув платье, Диффузия покидает каморку.
Вариант Цвейга:
И вдруг тут же в каморке, вместо ковчега законной радости — отныне их любовь не преступна! — к молодым людям подплыл моллюск отвращения. Они остро чувствуют, что признание мосье Капилляра, разрубив жуткую опасность их противоестественной связи, разрубило самую связь: Осмос и Диффузия перестают вожделеть друг к другу.
Осмос твердыми шагами уезжает из каморки в Америку.
Гражданин Амфитеатроватов развлекается тем, что посылает в научно-популярные журналы запросы. Два каких-нибудь вопроса посылает во все такие журналы одновременно. Ответы на них в соответствующих отделах «Живая связь», «Ответы читателям», «Почтовый ящик», «Наши ответы» и т. д. примерно таковы: