В провинциальном вузе, где-нибудь в Перми, работает молодая женщина, молодой научный работник. Зовут ее, скажем, Т. Время от времени сюда приезжает из Москвы известный профессор Б. У Т. роман с Б., ее научным руководителем. Она полностью под его влиянием и страстно в него влюблена. Он действительно умный, талантливый, интересный, хотя и далеко не молодой человек. Диссертация, которую Т. пишет, навеяна также его идеями. Впрочем, у нее есть основание усомниться в том, правильно ли она выбрала себе путь в науке, — тема ее диссертации кажется ей сейчас уже не такой безупречной и оригинальной, а порой и вовсе незначительной.
Т. знает, что у Б. в Москве есть семья — пожилая жена, которую он не любит, и взрослые дети, и Т., по существу, ни на что не претендует, как только быть его молодой подругой. Но обстоятельства складываются так, что в этом периферийном городе состоялась научная конференция, симпозиум, как любят теперь говорить. На этот симпозиум приезжают научные силы из других городов, в том числе, конечно, и из Москвы. И тут вдруг оказывается, что у Б. чуть ли не в каждом университетском городе по такой подруге — одна постарше, другая совсем юная… Более того, у нескольких из них — похожие темы для диссертации, над которыми они усердно работают, благодаря своему вдохновителю и опекуну. И у каждой подруги хранится дорогое ей сердцу письмо от Б., где тот пишет (вдохновенно и пылко), что адресат — это единственный в мире близкий и дорогой ему человек, что если бы не она (имярек), то он бы вообще не знал счастья…
«Подруги» сходятся и «зачитывают» вслух эти поразительные документы. В довершение всего оказалось, что настоящей семьи — с нелюбимой немолодой женой и взрослыми детьми, из чувства долга перед которыми Б. не мог уйти, бросить эту семью, — нет и в помине. Эта выдуманная семья служила лишь ширмой, чтобы не жениться на «подругах». Ясно?
Это не драма, скорее наоборот, — поэтому «подруги» со злорадным удовольствием учиняют «суд и расправу» над Б., своеобразный розыгрыш, сочинив и проведя в жизнь сложную издевательскую процедуру, цель которой — обличение смехом, несмотря на высокий авторитет этого ученого селадона. Это и будет второй (а возможно, и основной) акт этой двухактной пьесы.
(1960, Котельнич)
В своем «Путешествии в Армению» О. Мандельштам назвал Матисса «художником богачей», которым «незнакома радость наливающихся плодов». Тут двойная ошибка: и Матисс не был художником богачей, и богачи могут чувствовать «радость наливающихся плодов». А почему нет? Вообще в прозе и публицистике своей Мандельштам иногда несправедлив и очень пристрастен. Правда, порой отступал от прежней неприязни, — например, к Дарвину, — и как-то представил себе, что Дарвин и Диккенс сидят за одним столом и беседуют, уж они-то нашли бы общий язык. Разумеется, с ними сидел бы и Пиквик… В этой доброй фантазии есть что-то честертоновское!
В 1919 году в журнале «Летопись Дома литераторов» было помещено письмо Вас. Вас. Розанова, обращенное к Петроградской синагоге. Умирающий Розанов просил синагогу обеспечить его семью, подарив ей корову или хотя бы козу…
Меня поразил цинизм (или безграничная наивность) этого письма. Стоя уже обеими ногами в могиле, Розанов извиняется перед евреями за свои прежние перед ними грехи и вместе с тем в самой просьбе откровенно насмешлив: чего стоит одна к о з а, словно сошедшая с картин Марка Шагала!
Когда-то в эстонском местечке Кясму нашими соседями по даче была семья из двух старых женщин и старого, но молодцеватого мужа одной их них. У нас были смежные комнаты и общая кухня, и мы часто слышали их разговоры. Репертуар был примерно такой:
— Когда я на него смотрю, у меня чешется пуп.
— Ш-ш-ш! — укоризненно.
— Ну что я сделаю! Чешется пуп…
Или:
— Мясо молодое, оно скоро сварится.
— Ах, мясо молодое?
— Да. И свеклу я уже положила.
— А не рано?
— Свекла молодая.
— И свекла молодая? Все молодые, одни мы старые…
А вот они обсуждают такое происшествие: паучок утонул в тарелке. Сначала еще барахтался шестью лапками кверху, потом затих.
— Может, сделать ему искусственное дыхание?
— Да у меня рук для этого не хватит…
Они всегда шутят, острят, и мы смеемся их старушечьим шуткам.
Репертуар Степана Андреевича в другом роде. Он уже не раз сообщал, что первый этап склероза — забыть в уборной очки или спички, второй — забыть застегнуться, третий — забыть, зачем туда пришел, последний — обойтись вообще без уборной…
Невольно заключишь, что женщины дольше остаются разумными и интеллигентными, чем мужчины!
Зашли на днях в ДЛТ и увидели огромную очередь. За чем? За глобусами… Какая-то женщина взволнованно поделилась своими сомнениями:
— Не знаю, брать или нет… Ведь некоторые по две штуки берут…
Начальник пересыльной тюрьмы бил всех вновь прибывающих арестантов, особенно бывших военнопленных, крича им: «Мой сын — Герой Советского союза — погиб, но не сдался, а вы!..» И вдруг среди арестантов оказался его сын… Теперь начальник на пенсии, живет у сына, нянчит внуков.
Я сейчас слушал очень талантливую музыку Родиона Щедрина к гениальному роману Толстого «Анна Каренина», просматривал талантливую книгу В. Пескова «Отечество» об очень талантливой стране — России, и был очень рад, что я русский, хотя сегодня я не очень здоров и не мог работать так, как хотелось бы.
Эпиграф, который я взял в 1943 году для пьесы «Великодушная война» («Даунский отшельник») — о Дарвине:
«Я слишком люблю Англию и слишком мало ее видел, чтобы говорить о ней».
«Я слишком люблю Англию и слишком хорошо рассмотрел ее, чтобы писать о ней».
Это одна и та же строка Стендаля, различно переведенная в двух русских изданиях: «О любви», т. II, стр. 22, изд. 1915 г., и «О любви» — Собр. соч., т. VIII, стр. 130, изд. 1935 г.
Писателю, жаловавшемуся на творческий кризис после с блеском написанных им зарубежных путевых очерков.
— А вы не пробовали воздерживаться от остроумия, когда пишете? А также от виртуозности как синтаксиса, так и лексики. Роман — не эссе. Стендаль, например, говорил, что ему н е л е г к о не острить в прозе. А вот Гейне острил вовсю, но зато не писал романов…
Можно преодолеть лень, усталость, инерцию и выработать в себе второе дыхание, даже третье, — но л е г к о е дыхание — это, как видно, от бога!
Впечатление от телепередачи «Очень разные повести»:
Актер может быть бездарен, это его святое право, но текст-то он должен знать! Не перевирать и не сокращать его на ходу! Так могут выпасть как раз главные слова, главный смысл. Кроме того, хорошо бы Дарвину не выглядеть персонажем из Островского, а также не трубить своим голосом, как на Страшном суде. Но это уже максималистские пожелания. А вообще — чудище огромно, озорно и Лайель!
Мешок, набитый собой, своими остротами, воспоминаниями, болезненной мнительностью и страхами, сложностями с женой, дочерью, ее мужем, свекровью. При всем этом витиевато талантлив.
В прошлом: муж, погибший на фронте, любовники, — один покончил с собой у них в доме. В настоящем: молодой интересный муж, прелестная годовалая дочка, женатый сын, невестка — врач-дерматолог. Наружность огромного барбоса, набрякшего сизой кровью, хохочет, прыгает, но по-одесски практична и осторожна.
Новичку-кулинару: «Как борщ — это у тебя не вышло, как компот — прекрасно».
Сюжет для короткометражной комедии:
В трамвае, в пору нашествия амнистированных, один гражданин захотел высморкаться. Хвать — нет платка. Хвать — и носа нет, бритвой отрезали.
В одесской гостинице на балкон вышел человек, деловито выбил пробку из бутылки. Ушел. Через четверть часа появился, поставил бутылку, погрозил ей пальцем. Ушел. Через пять минут появился, покачиваясь, сделал несколько неопределенных жестов. Ушел. Еще через пять минут появился, схватился за голову, отнял руки от бессмысленного лица, упал через порог на спину.
На другом балконе, тоже выходящем на двор, видел изо дня в день пожилого командировочного, вышивающего на пяльцах.
Надпись на могильном камне в Котельниче:
«Здесь сгоревшие рабы девицы Лидия 16 лет, Мария 7 лет, деревни Степаны, 17 мая 1 час ночи. В глухом без окон помещении услыхали родители рев, старались добыть через стену, стену не проломили и так сгоревшие успокоились с ревом. От любящих родителей Вечная память!»
Общее корыто у входа в школы, в учреждения — мыть обувь, главным образом резиновые сапоги, в которых все ходят в этом утопающем в грязи городе.
— Мама, а что делают комары в лесу, когда нас там нет?
Надюша спросила санитарку в больнице, когда дядю Колю утром нашли уже мертвого, не заходила ли она ночью в палату, не видела ли, как он умирает.
— Заходила. Часа в четыре. Тогда он еще пищал.
А когда он был жив и все слышал и понимал, заведующая отделением, цветущая молодая докторша, вернулась из отпуска и спросила, мельком взглянув на дядю Колю:
— Это еще откуда такого старикашку выкопали?
Пародийный детектив: разоблачение глухонемым сыщиком глухонемого осведомителя, работавшего в коллективе глухонемых. У него оказался прекрасный слух и чудесный тенор, которым он незабываемо исполнял — сначала песни без слов и сольфеджио, а потом, когда его разоблачили — «Я помню чудное мгновенье» и «Пусть солдаты немного поспят».