ма, но и в комнатах, словом, живут с ними душа в душу. И все же мне показалось, что в основе всего лежит какая-то вынужденная зависимость от этих смирных — пока — чудовищ, и эту загадку мне не удастся разгадать (что, вероятно, и к лучшему, ибо хозяева явно не хотят, чтобы я ее разгадал).
Наташина сослуживица по Библиотеке Академии наук в 50-е годы вернулась из Югославии. Когда в БАН приехал президент Академии наук С. И. Вавилов, она выскочила на лестницу:
— Здравствуйте, Сергей Иванович! Рада вас видеть. Смотрите, здесь для вас ковры постелили (на лестнице). Завтра это все уберут.
Нечего и говорить, что она не была знакома с Вавиловым, но представилась ему и долго трясла ему руку. На улице она громко спрашивала прохожих:
— Вы не знаете, который час? — Спрашивала, обращаясь сразу ко всем.
Очень любила футбол, всех уговаривала посмотреть тот или иной матч, нанимала для всех грузовик, везла на стадион и вела на трибуны без билетов, говоря контролю:
— Это со мной.
Покончила она с собой, выбросившись из окна, хотя ее берегли, зная ее намерения.
В 1972 году, зимой, когда я сказал П. о смерти моей мамы, он на несколько секунд снял шапку, и меня тронул этот добрый старый обычай.
Потом, на прогулке по заливу, он назвал нас с К. И. Чуковским ненавистниками Бунина (по поводу письма ко мне К. И., напечатанного в «Вопросах литературы»). Назвал в полушутку и сразу оговорился: мол, он понимает, что это мы осуждали отношение Бунина к символистам, как к «жуликам». Впрочем, тут же напал: «А что ваш любимый Чехов о них говорил? — какие они декаденты! Они здоровые мужики, их в солдаты надо сдавать». Или: «Этот Урениус…» — «Да такого поэта нет…» — «Ну, Упрудиус…» Я отвечаю: «Так это же Б у н и н о Чехове вспоминает». П. немного смутился: «Да, верно…»
Граф де Лотреамон (Исидор Дюкас): «Прекрасное может родиться из случайной встречи зонтика и швейной машины на операционном столе». Фраза поэта XIX века используется сейчас как одна из заповедей сюрреализма.
Дымшиц правильно отметает упреки Мандельштаму в стилизации, в подражании античным поэтам и пр. Он не сказал только одного: да, стилизация всегда суха и бесплодна, но изобразительная сторона в таких вещах иногда бывает и сильной (Мей, Щербина, Майков), зато отсутствует внутренняя музыка стиха, а это значит — отсутствует чувство, эмоции, которыми так богаты «эллинские» стихи Мандельштама.
Архитектор Константин Михайлович Дмитриев рассказал нам о судьбе памятника Лассалю у бывшей Городской думы на Невском. После войны, когда улицу Лассаля (б. Михайловскую) переименовали в улицу Бродского, памятник сняли со своего места и отправили на Волково кладбище, в склад бывших памятников (такой склад имеется и в Александро-Невской лавре, где мы с В. М. Руженцевым покупали памятник для его умершего брата). Приятель К. М. Дмитриева, архитектор Александр Лукич Ротач, проходя через лазейку в заборе и перешагивая через канаву, обратил внимание на странной формы камень, лежащий поперек канавки, чтобы, наступив на него, легче было шагнуть. Присмотрелся — это была голова Лассаля… Сразу же обратился (письмом или позвонил) в соответствующее ведомство, и голову эту увезли: возможно, во двор Русского музея, где уже с давних пор хранится памятник Александру III (работы П. Трубецкого), убранный с площади у Московского вокзала. Самое место революционеру рядом с царем! В своей повести «Полуночники» я писал так:
«Вот и памятник Лассалю, который Илье всегда нравился: с гордо поднятой головой, дерзко сдвинутой на своем постаменте на энную долю круга».
Привелось, значит, этой работе скульптора Синайского (1893—1968) полежать и в канаве… И даже при жизни автора!
Нашел запись от 14/VI 1972 года. Репино.
Сегодня в лесу кукушка четыре раза подряд прокуковала двенадцать «ку-ку». Первый раз я слушал внимательно и насчитал не то 11, не то 12 «ку-ку». Примерно через минуту она повторила, уже точно 12. Больше я решил не слушать, не считать, не испытывать судьбу. Она настойчиво повторила — опять 12… Но кукушка снова закуковала, и я невольно прислушался: 11. Секунду помедлила — и прибавила еще одно «ку-ку». Значит, опять 12. Я прибавил к своим 64 годам 12 лет: неужели я доживу до 76 лет? — поразился я.
И вот мне уже 77…
Видел во сне, что я застрелился. Выстрелил из револьвера в середину лба. Боли не было (или ее не помню). Крови тоже. Помню ощущения и состояние после этого: страшное беспокойство, что хотя я еще вроде бы жив, но до смерти остается безумно короткое время, может быть всего минута, и я больше ничего не успею сделать, и даже сказать какие-то очень важные слова Тане… между тем все говорю, говорю что-то, не умолкая, но каким-то не своим голосом… О, этот вечный страх — не успеть!
1942 год. Село Молотниково. Старуха 88-ми лет, с густыми черными бровями, не прочь, чтобы ей поднесли рюмочку. Когда всех фотографировали, она попросила:
— Девки, посадите меня к себе на колени.
В автобусе. Разговор двух старых женщин о своих зятьях:
О д н а. Вы подумайте, он мне ноги мыл, когда я заболела. Каждый вечер грел воду и мыл… Должно быть, это оттого, что он воспитывался в детдоме, не знал ни отца, ни матери, вот и дорожит тещей…
Д р у г а я (с нескрываемым раздражением). А мой зять воспитывался у отца с матерью и потому готов заставить меня ему ноги мыть!
Если дьякон в «Дуэли» Чехова говорит, что его дядька-поп так верил в бога, что, идя на молебствие о дожде, брал с собой зонтик, чтобы на обратном пути не замочило, то это надо понимать расширительно: так верить в то, что он делает, чему себя посвятил, должен каждый. Если он делает добро, он должен верить, что это действительно добро и что оно абсолютно необходимо. Так должен верить революционер в революцию, коммунист — в коммунизм. Вот какой вывод должен сделать читатель (или зритель) «Дуэли» и будет прав. Иные толкования слов дьякона о вере его дядьки-попа — ограниченны и убоги (3/IV—73).
Надюша:
— Не люблю котов. Как-то пришла к Марье Васильевне, а она чистит рыбу. Распорет брюхо — и бросит кишки коту. Он сразу слопает и опять просит, мяучит. Еще рыбина, еще кишки! Нажрался так, что вырвало этими кишками… Кот оживился — опять мяучит, просит! С тех пор не могу смотреть на этих жадюг…
А нашего Кузю она любила. Да и как было не любить этого интеллигента! Он даже умирал благородно. Перед самой болезнью, когда уже подступила старость (15—16 лет), он попытался исполнить перед гостями свой любимый цирковой номер — забраться на черный шкаф в прихожей и перепрыгнуть на антресоли (дистанция 2 метра). На шкаф он еще вскочил с кресла у телефона, но — покачался-покачался для большого прыжка… и, страдальчески затаив смущение, незаметно слез вниз. Нам всем было очень грустно: кончилась молодость, озорного Кузи больше не будет, а будет больной старик… Так и вышло. Но умирал он (от рака) мужественно. Выбрал себе место для лежки — под телефоном в передней, и, когда нужно было в уборную, он, шатаясь, едва добредал туда — но добредал! — и потом, еще больше шатаясь, почти ползком, брел обратно, чтобы в изнеможении лечь. Похоронили на Островах. Так не стало нашего старика Котабыча.
Н. написала хорошую большую работу. Она умна и талантлива. И очень некрасива. Когда я смотрю на нее, мне невольно становится грустно. Я очень ясно себе представляю, как в школе училась способная, некрасивая девочка, ни один мальчик на нее не смотрел, девчонки над ней смеялись. Ей оставалось одно — учиться лучше всех и этим удовлетворять свое уязвленное самолюбие. И вот она стала взрослой женщиной. Женского счастья ей не дано, и она никогда его не получит, — остается одно: литература. Здесь ее можно назвать победительницей. Согласилась бы она променять эти победы и эту интеллектуальную деятельность на самые обыкновенные житейские радости, уж не говоря о любви, о страсти? Полагаю, что да. А может быть, нет?
Сон:
Спектакль Мейерхольда — поздний, словно бы совсем недавно… Помещение — какой-то огромный, не театрального вида сарай. Набит зрителями. Сесть негде. Не догадались раньше занять места. Таня осталась где-то у двери, я протиснулся к сцене. Сперва стоял, потом какой-то дядька позволил мне примоститься на край скамьи рядом с собой.
Спектакль был слабый, растянутый, со множеством персонажей. Содержания пьесы я не понял, тем более что мы пришли не к началу. И вдруг на этой огромной, высоченной сцене стал качаться на трапеции сам Мейерхольд… Это было столь нелепо, вид у него был тоже нелепый, старый, он что-то кричал, силясь взлететь повыше… Потом группа актеров побежала через зал, я оглянулся и увидел, что зал уже полупустой, да и рядом со мной почти не было уже зрителей. Я понял, что спектакль проваливается. Но дальше произошло нечто совсем неожиданное: позади меня, на второй от сцены скамье, улегся сам Мейерхольд. Он постанывал, не скрывая, что чувствует себя плохо. Ему принесли лекарство, он выпил какие-то капельки, ему стало немного лучше, он сел где-то сбоку, под ложей, но опять очень близко от меня. Я невольно к нему оборачивался, хотя понимал, что это невежливо. И вдруг я увидел, что, пристально вглядевшись в меня, Всеволод Эмильевич заулыбался и закивал мне: узнал! Я удивился очень: много ли раз мы виделись, да еще чуть не полвека назад, в 1938 или в 1939 году! Ну, разумеется, я обрадовался, мы пожали друг другу руки. Закивала мне и протянула руку в светлой лайковой перчатке и какая-то дама, очевидно молодая жена Мейерхольда (не Зинаида Райх). Я поцеловал ей руку повыше перчатки — и тут проснулся! Почувствовал, что мне так жаль Мейерхольда (продолжая думать о нем, уже не во сне), что больше заснуть не мог…