Полюбовавшись еще раз аквариумом, всеми его уродами и красотками морского происхождения (особенно полюбился нам морской заяц необыкновенно сонного вида, точно страдающий флюсом), мы поспешили на доклад начальника экспедиции «Персея».
Доклад происходил в столовой. На стенгазетной доске были навешаны карты, по рукам слушателей ходили многочисленные фотоснимки. Начальник обрисовал условия, в которых происходила экспедиция. Лед встречался чаще мелкий и влажный, набухший водой; как выразился докладчик — состарившийся, прямо-таки при последнем издыхании, казалось бы, ткни — и развалится. Но оказалось, что термит такой лед плохо взрывает, аммонал действует лучше, что следует учесть готовящейся сейчас Карской экспедиции. Кстати, термит пригоден зато для пресных льдов — речного и айсбергов.
После доклада и премий, уже совсем ночью, — увы, июньской, солнечной — состоялся фейерверк. На открытой каменистой площадке жгли аммонал. Он горел, как смола, — это было эффектно, но не страшно.
На «Персее» мы возвращались в Мурманск. Это вторая была бессонная ночь подряд; спутник мой, Александр Гитович, был мрачен, молчал, — не понять, не то сочинял стихи, не то просто боролся со сном. А я с упоением наблюдал, как на палубе судна делили шкуру белого медведя… Я не шучу: во время экспедиции был убит огромный белый медведь, и сейчас, расстелив его шкуру на палубе, научные работники что-то измеряли, о чем-то спорили. Может, взаправду делили?
Мы долго с Гитовичем стояли на палубе. Жаль было упустить случай еще раз взглянуть на Кольское устье. Солнце еле виднелось за утренними тучами, было ветрено и тоскливо. Невольно думалось: завтра конец. Конец нашему путешествию. Сядем в «Полярную стрелу» — и через три дня будем дома…
Рядом с нами стоял участник экспедиции Владимир Иванович Арнольд. Все мы трое молчали. И вдруг, перед тем как спуститься в кают-компанию, Владимир Иванович сказал, показав рукой на лиловые скалы:
— Какие обаятельные очертания гор!
Мы с Гитовичем невольно переглянулись. Оба подумали об одном: мы никогда не осмелились бы произнести всерьез слово «обаятельные», да еще в применении к диким мурманским скалам. Такое банальное, банально-комплиментарное слово! А вот Владимир Иванович, нимало не сомневаясь, сказал, сказал с чувством, и как хорошо это у него вышло… В чем дело?
Наверное, в том, что мы как-никак заезжие, завтрашним ветром нас отнесет в сторону, и кто знает — приведется ли нам, горожанам (возможно, с эстетским душком!), еще раз здесь побывать. А Владимир Иванович — человек навсегда северный, и если уедет, то на время, снова сюда вернется: он давно заработал себе право говорить о здешних местах, не затрудняясь в выборе слов. Словам его возвращается первородная свежесть — и это тоже право на Север!
Июнь — июль 1930
КУПЧИХА УТИЛЬРассказ
Александру Гитовичу
Ответственные стояли на ките. Их было пятеро: четверо мужчин, одна женщина. Они представляли четыре хозяйственные организации города.
Вокруг туши расположились прочие участники торжества. У хвоста — отряд пионеров, справа у головы — военный оркестр. Раздутые в неподвижности щеки у трубачей — ужасали. Мальчик барабанил, как вкопанный.
Ответственные соответственно улыбались, взявшись за руки; для мурманского мая они одеты довольно прохладно, «а ля макинтош», как говорит Михей, — именно а ля макинтош…
Один из них очень толст. Он настолько громоздок, что присутствующим, наверно, кажется, будто каблуки его сапог глубоко врезались в китовую кожу и кожа вдруг с треском лопнет.
Кит же не производит впечатления тяжести — кит точно дутый — кит похож на аэростат.
Если ссадить на песчаную отмель излишне балластного толстяка, вполне может статься, что аэростат этот отделится от земли и полетит над заливом, унося на себе четверых ответственных. То-то будут стараться они сохранить между собой равновесие — равновесие четырех хозяйственных организаций!
— Киты на ките, — с толком пошутил сейчас иностранец и ткнул заостренным сверкающим ногтем в ответственного. (Иностранец, по-видимому, хорошо знает русский язык, раз он может на нем так шутить.)
— Киты города на ките! — повторяет он и смеется. Он поднимает за уголок фотографию и смеется. Постукивает фотографией по столу и громко смеется, уверенный в крепости своего каламбура.
Наконец, прячет карточку в щегольский блокнот.
Михею немного досадно, что мурманцы послужили посмешищем для иностранца. Детское их тщеславие Михей понимает.
«Что ж тут такого? — думает он. — Можно убить крокодила и сняться в обнимку с ним. Это практикуется во всех странах. А ты попробуй, убей».
Он с досадой угадывает: не раз еще иностранец вынет карточку из блокнота, чтобы показать ее своим знакомым и погромыхать вместе с ними отрывистым заграничным смехом.
У иностранца профессорский вид, сухой и стандартный, и типично профессорская жена — милая-милая, мягкая-мягкая, с усталым-усталым лицом; приспособлена для того, чтобы смягчать независимый жесткий характер своего мужа, оберегать его от гражданских потрясений и разрезать ему толстые ученые книги — узким, матово-теплым в руке, удобнейшим в мире ножиком, слоновой кости или… китового уса?
Печально улыбаясь, она сидит сейчас в глубине кубрика, милая-милая, мягкая-мягкая и так далее…
Михей смотрит на нее с непривычной почтительной нежностью.
Ноги ее укутаны пледом, на плечах ее — плед, сидит она на сложенном вчетверо пледе на койке: милые-милые, мягкие-мягкие пледы окружают ее привычным теплом и нежностью.
Трое в кубрике — Михей и профессор с женой — отогреваются от полуночного солнца. Полчаса назад они были на палубе, грязной палубе этого скверного бота, — ходили, стояли, сидели, любуясь мурманской июньской ночью, вдоволь намерзлись и спустились, наконец, вниз. Два часа назад они еще были в Мурманске в кабинете начальника порта — полустрогом и полутемном полуночном кабинете — просили у начальника разрешения отправиться им на боте биологической станции в Александровск.
Бот аттестовали им, как полуразвалину. Впрочем, сказали, что полуразвалина эта имеет одно преимущество: устойчивость ее очень солидна, киль весит около четырех тонн — шторм ей не страшен…
Сообщение это походило на четырехтонную шутку.
Свежераспиленный тес — доски и горбыли — вез бот в Александровск.
Команды на боте было всего трое: двое строгих и неподвижных на руле и в машине и капитан, весело двигавшийся за троих — под казенными его сапогами доски и горбыли так кричали, точно судну пришла уже пора развалиться.
Моторчик постукивал, Кольский залив, как широкая река, нес бот к океану.
Залив был спокоен.
Иностранец на палубе был спокоен — не мигая смотрел на солнце, не мигая смотрел на жену.
Жена же — мигала: дремалось ей, наскучило неживое солнце, полуживая вода.
И Михей мигал: он не знал — заговорить ли ему первым с туристами, или выждать, когда они первыми обратятся к нему. Он не был знаком с ними, но еще в кабинете начальника порта их сблизила общая просьба. Что владеют они русским языком, было известно ему еще раньше: вчера встретил их в конторе гостиницы, распоряжающихся и пыльных — только что прибыли с поезда, гостиница, одержимая пыльными сквозняками, казалась им неудобнее поезда.
Бот был еще неудобнее.
Вот подул «ветер в зубы», все трое одновременно озябли, одновременно спустились в кубрик.
Женщина шла впереди, за нею — Михей; муж любезно отстал на три шага.
В кубрике было душно. На столе противно горела керосиновая трехлинейная лампочка убогой жести. Хотелось взять эту лампочку и идти с нею вон из кубрика на поиски лучших покоев.
В кубрике заговорили о кубрике. Потом — о палубе, боте, заливе. После — о Мурманске вообще.
Женщина долго еще не могла согреться.
Михей говорил о кубрике — смотрел на ее руки: озябшие идеальные руки типичной жены профессора. Говорил о палубе, боте, заливе, смотрел на ее щеки: озябшие идеальные щеки типичной жены профессора.
Когда заговорили о Мурманске, профессор показал, смеха ради, ту фотографию с китом и китами, купленную им вчера в Мурманске.
Посмеялись.
Женщина не смеялась. Она согрелась, укрытая тремя пледами, и задремала, сидя, прильнув щекой к верхней койке. Лицо ее было в тени.
Михей испытывал скромную нежность к этой тени, милой тени на мягкой усталой щеке.
После того как профессор вложил в блокнот фотографию и кончил смеяться, Михей разглядел на бодрой и жесткой его щеке шрам — старый шрам возле правого угла рта, похожий на крупную складку. И, словно в чем-то вдруг усомнившись, Михей спросил, обращаясь к почетному шраму:
— У себя на родине вы преподаете в университете?
Спросил и в ту же секунду ясно увидел, что шрам был действительно крупной складкой у рта, похожей на шрам. Открывая рот для ответа, профессор еще более укрупнил эту складку. Профессор сказал очень веско и определенно:
— Я не преподаю в университете. Я — коммерсант.
— Почему же вы?.. — изумился Михей и, изумившись, поглядел — не на шрам: шрам не имел отношения ни к профессору, ни к коммерсанту, ни к любой профессии вообще, кроме охотничьей или военной, — поглядел на профессоршу, жену коммерсанта. — Почему же вы?.. — сказал Михей и запнулся.
— Знаю русский язык, вы хотите спросить? Потому что я коммерсант, — сказал коммерсант. — Потому что я представитель иностранной импортной фирмы, пять-шесть месяцев каждый год провожу в СССР.
Потом говорили о северных курортах.
Коммерсант высказал свое мнение о рентабельности такого курорта на Мурманском побережье, привел в пример Скандинавские страны.
Мнение было положительное: курорт был возможен.
— Вы турист? — спросил, наконец, он Михея.
— Турист.
— Москвич? Ленинградец?