— Ленинградский студент, — сказал Михей очень веско и определенно, и попробовал укрупнить свою складочку возле правого угла рта. Складка, он чувствовал, осталась такой же мизерной, зато укрупнилось что-то другое.
Другое это — было паузой.
Пауза укрупнилась до пятиминутных строгих размеров: иностранец развязывал сак и готовил постели — себе и жене.
Через пять минут он сказал одно слово:
— Спать!
И жена сразу проснулась. Продолжая сидеть на койке, она сняла плед с колен, поправила загнувшийся край плаща, улыбнулась Михею и мужу, прищурясь поглядела на лампочку и стерла тыльной стороной согнутой милой ладони милую тень с милой щеки. На этом она успокоилась и опять было задремала.
Тогда:
— Спать! — сказал муж вторично и, повернувшись к Михею, любезно прибавил: — У русских есть много прекрасных пословиц относительно сна. Например: утро вечера мудренее. Будем спать!
— Будем спать, — согласился Михей.
— Да, да… — улыбнулась жена коммерсанта и послушно открыла глаза. — Спать! — Она окончательно пробудилась.
Стали укладываться.
Койки в кубрике с трех сторон окружали стол. Коммерсант лег на нижней койке справа от входа, жена — на другой нижней койке слева. Михей лег напротив входа.
Бот слыл тихоходным, до устья залива предстояло плыть еще часа три. Стало быть, три часа спать. Дальше нельзя спать: нужно подняться на палубу — смотреть на грозно-лиловые скалы материка на восточном угловом повороте к Кильдинскому проливу, на серый западный берег, на вход в неширокую Екатерининскую гавань, на мелкую перейму, отделяющую Екатерининский остров от материка, на седоватый в тумане остров Седоватый, — на все.
Океан! Через три часа океан.
А пока: моторчик постукивал далеко-далеко, в кормовой части бота; в кубрике лампа мигала, гудела чуть; у Михея от вчерашней усталости, от дневного сегодняшнего беспокойства ныли ноги: нытье это было столь ощутимо, что Михею казалось, будто он его слышит ухом, как слышит гуденье (быть может, отсюда и пошло народное выражение: «ноги гудут»?).
Все это можно было условно назвать тишиной.
Прошло пять минут такой тишины.
Иностранец лежал, не мигая смотрел в книжку, иностранка спала, Михей думал.
Михей думал об иностранке.
Ровно через пять минут мысль его оборвал жест иностранца. Впрочем, жест был покойный, привычный: коммерсант всего только отложил книгу. Отложил, готовясь, быть может, заснуть.
Непосредственно за этим коммерсант произвел другое действие: он засвистал. Да, Михей услыхал — свист.
Не вздох, не зевок, не храп, не носовой, наконец, свист — нет, это был громкий искусный художественный свист, с толком произведенный губами. Глаза коммерсанта были открыты, не мигая он смотрел в никуда. Он не спал.
Он вновь посвистал на особый манер, точно выговаривая этим свистом слово «утиль», точно называя удивительное чье-то имя — Утиль.
— У-ти-иль!.. У-ти-иль!..
«Странное имя, — подумал Михей и скосил глаза. — Странное имя! Утиль! Зачем он свистит?»
— У-ти-иль! У-ти-иль!
Свист повторился четыре раза. После четвертого громкого свиста Михей увидел:
Симпатичная иностранка проснулась, приподнялась на своей койке, сбросила с себя пледы и сошла на пол. Улыбающаяся, как бы в гипнотическом сне, она медленно подошла к койке мужа, нагнулась и милыми сонными губами поцеловала его. Поцеловала его — Михей ясно видел, — поцеловала мужа в тот самый шрам, похожий на крупную складку, в ту самую складку, похожую на шрам.
Михей видел. Михей думал:
«Одно из двух. Или действительно коммерсант ее гипнотизирует и она сейчас никого и ничего, кроме складочки на щеке мужа, не видит, или супруги уверены в том, что он, Михей, спит».
Далеко-далеко моторчик постукивал, здесь в кубрике лампа убогой жести гудела чуть, и гудели Михеевы кости.
Женщина выпрямилась, повернулась лицом к столу, к лампе, и отошла от койки, направляясь в свой угол. Замедлив шаг, она выросла над столом, крупная покойная женщина, полминуты назад поцеловавшая мужа. Тень ее поднималась по лесенке к люку. Женщина и ее тень шли в разные стороны под углом.
Михей не хотел смотреть на ее освещенное снизу лицо, на медиумические ее (кто знает?..) руки.
Но вот она нагибается, — Михей смотрит искоса и, хотя искоса, но Михей ясно видит, — нагибается женщина не над койкой мужа на этот раз, а посреди кубрика, зайдя за стол, и шарит рукой по полу. Выпрямляется, шурша макинтошем, и кладет на стол — положила — подвинула ближе к середине стола, к лампе, — что? — Михей смотрит, уже не искоса, прямо. Михей ясно видит. На пестрой бело-синей клеенке вещица эта почти неприметна, но Михей разглядел ее лучше, чем у себя на ладони. Это — оброненная им, потерянная четверть часа назад, перед сном, бело-синяя тубочка хлородонта.
Теория о гипнозе проваливается.
«Ай да медиум! — смеется Михей про себя. — Не видит, говоришь, ничего, кроме шрама!»
Гипнотическая теория провалилась.
Женщина повернулась открытым для света, для взгляда, лицом к Михею и говорит, мило коверкая букву «х»:
— Клородонт… Это ваш клородонт?
— Мой, — отвечает послушно Михей, — это мой.
Наступает условная тишина.
Шуршит макинтош, шуршат пледы, женщина укладывается спать.
— Благодарю вас, — говорит Михей через три минуты.
Молчание.
— Благодарю вас, — говорит Михей, спустя еще минуту.
Молчание. Ну, конечно, женщина уже спит. Она не дождалась его благодарности.
Михей не спит. Михей думает:
«Она видела, что я не сплю. Что это значит? Стало быть, это — культурная заграничная привычка: прощаться перед сном с мужем, где бы то ни было и никого не стесняясь? Да, очень просто».
Михей не спит.
Ночь. Опять лампа, моторчик, опять гудут ноги. Ночь: люк закрыт, в кубрике подобие ночи. Наверху, по доскам, прошлись казенные сапоги капитана. Ать-два. Шаги выпали из общего темпа — миганья лампы, моторчика, гуда Михеевых ног.
Ать-два. — Сапоги прошагали обратно к штурвальной будке. — Ать-два.
Тишина.
Нарушает тишину мысль:
«Чертов буржуй!»
И опять тишина. Сон.
Почему не спит он, Михей? Он мог бы давно уже спать. Спать не хуже этого чертова коммерсанта. Коммерсант давно спит. Михей мог бы давно уже спать не хуже. Но Михей не спит. А коммерсант спит.
Коммерсант видит сон:
Ответственные стоят на ките. Их пятеро. Представляют четыре хозяйственных организации города.
Вокруг туши расположились прочие участники торжества. У хвоста — отряд пионеров, у головы — военный оркестр. Раздутые в неподвижности щеки у трубачей — ужасают. Мальчик барабанит, как вкопанный.
Ответственные соответственно улыбаются, взявшись за руки. «А ля макинтош! — как говорит Михей. — А ля макинтош!»
— Нет, киты на ките, — говорит коммерсант. — Это я «а ля макинтош», а они — киты на ките.
— Макинтош, — возражает Михей.
— Киты на ките, — говорит коммерсант. — Они — киты на ките, а я — европеец, смеюсь над ними. Киты на ките.
«Не надо ему противоречить, — думает Михей, — а то он проснется».
«А почему не надо? — думает Михей. — Почему нужно, чтобы коммерсант не проснулся?»
«А попробую я, — думает Михей, — сам заснуть», — и хочет взглянуть на ручные часы, много ли ему осталось поспать до Кольского устья.
Но вместо того чтобы пробовать заснуть, и вместо того чтобы смотреть на часы, Михей вдруг начинает свистеть. Свистеть, как свистел тогда коммерсант. Имитировать этот громкий, художественный, с толком произведенный губами свист:
— У-ти-иль!
И еще раз:
— У-ти-и-иль!
И пугается. Стоп.
Полминуты тишины. Лампа, моторчик.
Еще полминуты.
«Ничего, ничего, — начинает успокаивать себя Михей, — все в порядке. Свистни еще раз, Михей. Свистни. Не бойся. Больше естественности и громче. Свистни. Она проснется. Она подойдет к тебе и поцелует тебя, Михей. Свистни! Она придет, будь уверен, со сна она не различит коек. Сонная, она пойдет на манок, по направлению свиста. Ну, свистни, Михей!»
Михей свистит.
— У-ти-иль! — свистит он. — У-ти-и-иль!
И еще раз:
— У-ти-иль!
Тишина.
«Еще раз, еще раз, — думает он, — свист уже прошел в ее сон. Она уже думает во сне: посвисти мне еще раз; посвисти мне — и я проснусь; ну, посвисти мне…»
Михей свистит.
— У-ти-иль! — свистит он. — У-ти-и-иль!
Кончилась тишина: шуршит макинтош. Михей взглядывает на койку коммерсанта: там все тихо, спокойно. Шуршит ее макинтош. Она приподнимается, сонная, на локтях, она выпростала одну руку из-под пледов и стирает ладонью тень со щеки. Милую тень с мягкой щеки. Глаза ее еще закрыты, блаженно закрыты («…и хорошо, что закрыты»).
Михей свистит.
— У-ти-иль! — свистит он.
Она скидывает с себя пледы, садится на койке.
«Милая-милая! Подойди, Утиль! Подойди, Утиль! Сейчас подойдет…»
— У-ти-иль! — старается Михей. — У-ти-иль!
Он не смотрит на ее койку. Он свистит и закрывает глаза. Потом открывает и взглядывает на стол.
На столе лежит хлородонт — бело-синяя туба.
На секунду он видит ее, эту тубу, яркую, как сигнал.
И вдруг замечает, продолжая свистеть с увлечением: свистит он сейчас — черт знает что!..
…Вместо слова «утиль», вместо имени миссис Утиль, он начал высвистывать… мотив «Яблочка»…
Случилось невероятное. Он еще всего не осмысливает. Но это невероятное продолжается. В самом деле. Это не сон.
Он свистит. Он свистит громче и громче:
— Э-эх, я-блоч-ко, ку-ды ко-тишь-ся… У-у-ти-и-и… у-у-ти-и-и… У-у-ти… У-у-ти-и…
Невероятное продолжается. Это не сон.
Он чувствует, что не может остановиться, он чувствует, что мотив идет, подступает… Проклятый, любимый… черт знает… любимый мотив! Катится — котится — прямо из сердца…
— …у-па-де-ешь… про-па-де-ешь… не во-ро-о-тишь-ся!
Это не сон. На столе лежит бело-синяя туба.
Последним усилием он обрывает… Он обрывает «Яблочко» и хочет заставить себя опять свистеть имя Утиль, звать Утиль…