На столе лежит туба.
Михей оборвал.
Полминуты тишины. Общего темпа — лампы, моторчика. Тишина.
И — тишину прорезает визг. Вульгарнейший в мире женский визг.
Визжит женщина, похожая на идеальную жену профессора. Визжит, как купчиха… Милая, с усталым лицом… Приспособленная, чтобы смягчать… чтобы оберегать…
Визжит жена коммерсанта.
У Михея заходится сердце. Сердце Михея выпало из общего темпа.
Визжит буржуазка.
Михей с грохотом прыгает с койки.
Визжит буржуазка. Визжит и рвет пледы.
Страшно ударив по столу кулаком, Михей выбегает из кубрика: лесенка, люк.
Лесенка. Люк. Воздух.
Воздух! Палуба! Океан!
Грозно-лиловые скалы. Серый западный берег. Туман. Красное солнце как сердце в ночи.
Обеспокоенный, вылезает капитан из штурвальной будки. Ать-два.
— Истерика, — спокойно говорит Михей, подходя к капитану. — Буржуазная истеричка. Купчиха.
Они идут с капитаном по громкому тесу.
— Купчиха! — страстно говорит Михей. — Коммерсант! Ненавижу!
Постукивает мотор. Михей с капитаном идут к машине. Ноги Михея не гудут. Ноги стучат каблуками.
— Так себе люди, — спокойненько говорит Михей. — Сдать их в утиль.
Михей с капитаном идут обратно к штурвалу.
— Океан! — показывает рукой капитан. — Кольское устье.
Михей тоже хочет показать рукой, спросить что-то, но вдруг замечает: в руке его зажат хлородонт — бело-синяя туба.
Посмеиваясь, кладет ее Михей в карман куртки.
— Океан! — показывает капитан. — Кольское устье.
Михей кивает головой и посмеивается. Он отступает почему-то на шаг и открывает рот.
— Э-эх, я-бло-чко-о! — запевает он и выжидающе смотрит на капитана.
Капитан согласно открывает рот: он готов грянуть. Он грянул.
Через секунду «Яблочко» поют уже двое: Михей с капитаном.
— Э-эх, я-бло-чко-о!..
Но этого мало. Здесь еще двое. Почему молчат те, двое строгих и неподвижных на руле и в машине?
Но они уже не молчат. Строгие подхватили:
— У-па-де-ешь… про-па-де-ешь…
Поют четверо.
— Э-эх, я-бло-чко-о, ку-ды котишь-ся…
Поют четверо. Впереди океан.
— У-па-де-ешь, про-па-де-ешь, не во-ро-тишь-ся…
Поют четверо.
Впереди океан, и грозно-лиловые скалы направо, и серый берег налево, и красное солнце как сердце в ночи. Это — Мурман.
«Яблочко» котится. Впереди океан.
Из люка высовывается профессорская голова коммерсанта.
Михей видит ее, видит складочку-шрам на коммерческом ненавистном лице, и сжимает в кармане кулак.
Потом извлекает кулак из кармана и разжимает пальцы.
Поднимается мятный запах: на ладони Михея лежит раздавленная концессионная тубочка хлородонта.
Коммерческая голова исчезает в люке, встревоженная, налитая встревоженным сном.
Тубочка летит в океан.
«Яблочко» котится в океан.
О-в Кильдин
1930
СТОЛБОВАЯ ДОРОГАРассказ
Ток был трехфазный: с одной стороны столба — два фазовых провода, с другой — фазовый, нулевой и включательный для уличного освещения. Пять проводов этих протянулись всюду, во все закоулки города, — не видно их только на побережье реки, широко обмелевшей за лето. Но пришла пора подать ток и на отмель, где идет лесовыгрузка: дни все короче, и с каждым днем ближе опасность заморозить бревна в реке, особенно в случае раннего ледостава. Чтобы успеть, придется работать не в две, а в три смены, — для этого надо осветить плес и пустить в ход электролебедки. Конечно, линия эта — времянка, но соорудить ее надо, и, как всегда в таких случаях, — срочно.
Два монтера, старший и ученик, нагруженные связками блистающих белизной изоляторов, брезентовыми сумками с инструментом и железными когтями для лазания, шли вдоль линии новопоставленных голых столбов. Эта линия ответвилась от городской трассы и напрямик, через огороды, спускалась по отлогому берегу к реке, а там в свою очередь разветвлялась — направо и налево по отмели. Монтеры дойдут сейчас до середины большого кооперативного огорода и начнут работу, расходясь в противоположные стороны. Первые два-три столба для ученика вообще будут первыми — его верховая проба. Старший сперва покажет, как это делается: влезет на столб, коловоротом просверлит гнезда, ввинтит крюки с изоляторами, младший посмотрит на это с земли, а на другой столб полезет уж сам, руководимый снизу наставником.
Они молча шагали по росистой меже, разделяющей участки. Несмотря на раннее утро и поздний сентябрь, солнце грело совсем по-летнему, и монтеры порядком вспотели под своей увесистой ношей. К лицу лепились летучие паутинки, в траве наперебой трещали кузнечики, пахло мятой, но младшему было ни до чего — его томили заботы. Не осрамиться бы, не уронить инструмент, не разбить изолятор! А если соскользнут когти? Шмякнешься тогда наземь с самого верхотурья!
Младший действительно может быть назван младшим: он почти вдвое младше старшего, ему пятнадцать лет. Биография его пока ничем примечательным не означена: сын машиниста с городской водокачки, нынче окончил районную семилетку с кооперативным уклоном и сразу же поступил подсобным рабочим на электростанцию. Все лето копал ямы для этих самых столбов; на днях стал учеником монтера.
Старший — сын старого земского почтальона — и сам еще года три назад развозил по району почту, трясся по тракту в дождь и в вёдро. Потом надоело сложа руки кататься, человек еще молодой — захотелось освоить какое-нибудь рукомесло, однако с тем, чтоб по-прежнему целый день дышать вольным воздухом, трудиться среди природы. Дело нашлось тут же, на службе связи: стал работать монтером на телеграфных линиях. В прошлом году, когда местная электростанция увеличила мощность и стали набирать дополнительный штат рабочих, он решил расстаться с почтовиками — пошел на станцию линейным монтером. Нельзя сказать, что он гнался за заработком — работал здесь уже год и ничуть не стремился повысить квалификацию: отказался дежурить у распределительного щита, вообще не хотел работать на станции, а все лазал и лазал по столбам — навинчивал изоляторы, натягивал провода, ставил предохранители, привешивал фонари, — словом, электрифицировал город, точнее — его окрестности.
Дойдя до середины кооперативного огорода, монтеры сложили у подножья столба свой багаж. Вокруг зеленели гряды с капустой, морковью, свеклой, недавно прополотые, с аккуратно протоптанными тропками для поливки. Красная ботва свеклы, мохнатая зелень моркови, петрушки, укропа — все это сочное, мягкое, словно напрашивалось служить покойной подстилкой для глянцево-белых плодов изоляторов, бережно сложенных подле столба.
Старший монтер пристегнул к ногам когти.
— Видал? — сказал он ученику, распрямляя спину. — Видал миндал?
Он пошевелил рогатой ногой и снова нагнулся.
— Сыромять-стерва! — сказал он, пытаясь потуже затянуть топорщившиеся сыромятные ремни. — Пересохла, понимаешь, как…
Он прицепил к кушаку пять изоляторов на крюках, проверил содержимое сумки, потом раскорякой пошел к столбу.
Звякнула предохранительная цепь, которой он примкнет себя наверху за кушак, чтобы остались свободными руки, затенькали друг о дружку фарфоровые изоляторы, упруго запел деревянный столб под вонзившимся когтем, и через считанные секунды старший был наверху.
Задрав голову, смотрел на него снизу младший. Он заметил, что при каждом движении старшего свежевкопанный столб немного шатался.
— Качается! — озабоченно крикнул младший.
— Плевать, — отозвался старший. Он знал повадки своих столбов. Он настолько привык к ним, что по их пению от удара когтем мог безошибочно определить — сухостойное было дерево или зеленым срублено на корню.
По правде сказать, это его интересовало даже больше, чем то, что он делал. Работу там наверху он проделывал механически, не торопясь и не увлекаясь, — работали руки, даже глаза были не очень нужны. Глаза были нужны для другого. И вот это другое было для него и важно, и дорого, и за это старший любил свою профессию.
Удивительная вещь такой столб! Высотой он всего метров восемь, от силы двенадцать, однако открывает глазу отличную перспективу, позволяет видеть вокруг массу занятного и приятного. Вот это больше всего ценил старший: столб как бы возвышал его в его собственных глазах! Разве мог бы он увидать с земли те дальние дали, что простирались за рекой, за поймой, за дубняком, за сухим болотом, поросшим мелкими сосенками (отец, помнится, называл такой сосняк мяндой)? Разглядеть узкую, синюю полоску леса на горизонте? Различить на ней вешку белой колокольни? А ведь там его родное село, и отделяет его от села ни много ни мало двадцать верст с гаком…
А взять ближнюю местность: весь берег как на ладони, сады, огороды, шиповник в полном цвету, рябина краснеет, — только дроздов на ней пока нет, пренебрегают хитрюги неспелыми ягодами…
В общем, что говорить, ему повезло, выбрал себе подходящую специальность. Он же в душе поэт — чем ему здесь не раздолье: дело делает — и красотой любуется! Правда, нравилась ему в свое время и почтовая служба. Сиди в тарантасе или в санях, смотри, дыши, наслаждайся. Нипочем пыль, дождь, мороз, — зимой спасает тулуп, в летнее время плащ с капюшоном: молодому все в пользу. Но в конце концов надоело: какого черта — почти каждую ночь спать не дома! Да и, откровенно говоря, захотелось поразмяться: слава богу, природа силой и ловкостью не обделила… очевидно, и батя с мамой постарались! Опять же поближе бы к веку техники…
Так и вышло. Взял однажды у приятеля, телеграфного монтера, шведские когти, попробовал влезть на столб, влез, понравилось… С тех пор лазает на столбы три года. Дело несложное: вонзит коготь в столб, придержится за столб рукой, приподнимется с упором на одну ногу, вонзит другой коготь, перенесет упор на эту ногу, освободит первую, перехватится обеими руками, опять перенесет упор на другую ногу, вонзит коготь выше, опять приподнимется… — таким было его движение вверх.