Так и сейчас. Вот он уже наверху, перед ним протянулась привычная вереница столбов, которые он сегодня облазит, — это его обычный дневной путь, столбовая его дорога. Тот же путь позади, но уже пройденный, — та же привычная строгая линия, уходящая немного в гору (в город, к электростанции), что позволяет видеть и дальние столбы-вехи.
Он вытащил из рабочей сумки коловорот. Две минуты будет вгрызаться коловорот в древесину столба, после чего спрячется снова в сумку, а в свежее деревянное гнездо, сыплющее опилками, пахнущее смолой, будет завинчен крюк изолятора, звенящего фарфоровой юбочкой.
Старший пристегнулся цепью. Обе руки его освободились.
Младший внизу следил за его движениями, следил внимательно, хотя работа эта ему уже известна во всех деталях. Наблюдал ее много раз, но сам наверху еще не был, полезет сегодня впервые.
Но что старший медлит? Все смотрит на вытянутую по прямой цепочку столбов, любуется этой цепочкой, бегущей по зелени огородов, с наслаждением дышит притом полной грудью и всеми порами тела и медлит…
Но вот закричал, оживившись:
— Смотри, смотри!
Мальчик и без того сверхвнимательно смотрит, готовый изучать по всем правилам НОТа несложные действия, но ведь действий-то нет!
— Куда ты глядишь? — кричит старший. — Вон туда гляди… туда, за забор!
Младший послушно переводит туда взгляд.
— Видишь? — говорит сверху старший. — Репей за забором растет… Огромнейший, братец мой, куст репья. Видишь?
— Ну и что? — с удивлением вопрошает младший.
— Под осень знаешь что будет? Щеглы прилетят на репей, весь куст облепят. Семечки станут лущить, они это знаешь как любят. Налетит щеглов туча тучей. Видал миндал?
— Видал, — говорит младший, переступая с ноги на ногу.
С минуту молчат. Старший опять начинает куда-то всматриваться.
— Э-э! — кричит радостно. — Легки на помине! Уж не они ли летят?
Он делает руки козырьком от солнца и отваливается назад, чтобы удобнее было наблюдать стайку птичек, летящую высоко над огородом.
— Нет, щеглы так не летают. Да и не время, — говорит старший разочарованно, но на всякий случай все еще всматривается в сияющее небо. Он отваливается до отказа на всю длину предохранительной цепи.
«Цепь не лопнула бы», — хочет предупредить младший, но предпочитает молчать, так как знает, что старший ответит небрежно, рассеянно, как ответил на замечание о шатающемся столбе: «Плевать!» И он вправе ответить так, он опытный, он изучил все повадки столбов, проводов, инструментов, когтей, цепи — он с т а р ш и й, он может небрежничать и поплевывать.
…И цепь лопнула.
Младший услышал железный лязг и фарфоровый теньк и увидел неестественный дикий размах откинувшегося назад крупного туловища: едва успел увернуться от попадавших из открывшейся сумки старшего инструментов.
И вот старший уже висит вниз головой, извернувшиеся когти поддерживают его кое-как на столбе, сразу набрякшее его лицо с нацелившимся вниз большим лбом страшно, — кепка слетела, блуза задралась, обрывки цепи и связка изоляторов болтались у пояса, руки судорожно устремлялись вверх, машинально цепляясь за складки штанов, все туловище бессильно вздрагивало.
Старший хрипит.
«Сломал ноги! — мелькало в голове младшего. — Лодыжки вывернул? Что делать? Бежать за лестницей, за людьми?..»
До людей далеко, надо делать что-то немедленно, сию же секунду, — ведь человек гибнет!
Нащупав в сумке веревку, мальчик прыгнул к столбу, молниеносно привязал к ногам когти и — раз, раз — полез… Некогда было и просмаковать начало подъема — полез, точно век лазал!
Долез до старшего, лицо того все еще было искажено болью, испугом, шевелил он губами, как умирающий, порываясь что-то сказать.
Но слушать его было некогда; придерживаясь одной рукой за столб, младший живо продернул под кушак старшего веревку и полез с нею выше, стараясь не задеть своими когтями ноги и когти старшего. Добрался до верхушки, пристегнулся цепью, вынул коловорот, запустил его в столб — через две минуты гнездо было высверлено. Отвязал от связки один крюк с изолятором и стал ввинчивать в столб, в гнездо.
Ввинтил накрепко, накинул на крюк двойную веревку, продернутую через кушак висельника, слегка натянул, обернул ее вокруг столба несколько раз, продолжая держать в руке и натягивать, вынул другой рукой нож из сумки и, нагнувшись, осторожно обрезал тугие ремни, прикреплявшие когти к ногам старшего. Тело встряхнулось и — повисло на веревке. Ноги были свободны от когтей, а когти свободны от ног — когти полетели вниз.
На один только миг младший струсил — веревка не выдержит! — в ту секунду, когда он обрезал ремни.
Веревка выдержала. Тело перекачнулось ногами вниз, ожило, замахало руками, — и вот уже живой старший висит рядышком, как и надлежит висеть на веревке привязанному к поясу — головой вверх, к небу, и уже тянется повеселевшим лицом к младшему. Понимает младший, что тянется старший к нему поцеловать, поблагодарить, понял и говорит (первый раз за всю эту сцену падения и спасения произносятся человеческие слова).
— Да ну, — говорит младший, — чего там.
Затем начинает освобождать веревку.
Медленно скользит веревка по крюку, уступая тяжести. Старший поехал вниз, все еще молча, но уже ободрившись.
Младший решает спросить о главном:
— Как твои ноги? Целы?
— Кажется, целы, — неуверенно отвечает старший. Он уже коснулся ногами земли, но не решается встать и продолжает опускаться, пока не коснулся задом земли; тогда он сел и вытягивает вперед ноги.
— Занемели, — говорит он и с опаской смотрит на свои ноги.
— В больницу не надо тебя отправлять? — полушутя, полусерьезно спрашивает младший, а сам подумал: «Это его сыромять-стерва выручила: затяни он ремни потуже — наверняка покалечился бы…»
— В больницу? Кажется, не надо, — серьезно отвечает старший и пробует шевелить ступнями. Потом облегченно вздыхает, отваливается на спину, руки за голову, еще раз вздыхает и радостно глядит в ясное небо.
— Ну вот, — говорит младший сверху, поглядывая на старшего ласково и заботливо, — ты, значит, полежи, вздремни, а я докончу.
Младший уже не чувствует себя младшим, к старшему он относится как к товарищу, попавшему в беду. Беда эта прошла и теперь кажется немного смешной.
Он уверенно заносит вверх по столбу левую ногу, вооруженную когтем. Уверенно и бодро вонзает коготь, бодро, несмотря на то что у самого ноги ломит сейчас с непривычки и пережитых волнений.
Поднимается опять до вершины столба, примыкается цепью и достает из сумки коловорот. Один изолятор ввинчен для спасения погибающего, он же останется и для электричества, значит, нужно на этот столб привернуть еще четыре.
На секунду взглядывает перед собой, на секунду оборачивается назад: перед ним и позади него — вереница столбов, его столбовая дорога. Впереди, на отмели, идет лесовыгрузка, которую надо непременно закончить до ледостава. Каждый день теперь дорог.
А позади него столбы-вехи ведут и к основной магистрали, которая в свой черед идет на электростанцию, где он скоро будет учиться сборке-разборке мотора, а потом еще чему-нибудь новому, а еще через сколько-то месяцев или недель станет у распределительного щита… Но он не отказывается и от «черной» работы: два дня назад он копал ямы для этих самых столбов. Ладони до сих пор саднят — здорово намозолил. Ну, это не страшно, это тебе не с верхотуры сверзиться, на щеглов заглядевшись!
Кстати, неверно, что кормиться щеглам на репейнике рано: наоборот, самая пора — бабье лето. Как всякий уездный мальчик, младший любит природу, знает повадки птиц, и авось успеет еще сегодня сбегать на реку порыбачить: перед закатом рыба неплохо клюет. Этот путь из столбов, левая его ветвь, приведет к верхнему концу отмели, почти к тому месту, где стоит его лодка. Значит, место ее стоянки скоро будет освещено электричеством…
— Видал миндал? — торжествующе говорит младший и запускает в столб коловорот.
Брызжут опилки, пахнет смолой, столб поет деревянным голосом.
1931
ПОКРОВИТЕЛЬСТВО ПТИЦАМРассказ
Поезд, в наши дни самолет, дальний аэропорт в непогоду, — где бывают еще такие непринужденные встречи? Случайный попутчик становится на несколько часов наперсником, почти другом. Разные обстоятельства побуждают людей к откровенности, — нашей вагонной беседе, возможно, помог туман. Туман за окном, мешавшийся с паровозным дымом, легкий туманец в голове (от трех-четырех рюмок душистого массандровского муската) и туман, так сказать, эпохальный: неясное, как многим тогда представлялось, неопределившееся, переходное время.
1929 год, сентябрь. Осень нэпа. Нэп кончался, но еще не кончился. Как чахоточный, он протянет до весны, со льдом уйдет. Все, связавшие с ним свою судьбу, — кустари, лавочники, фабриканты ваксы и целлулоидных гребенок, владельцы третьеразрядных ресторашек, просто рыночные жуки, — спешно ликвидировали собственные дела, объединялись в артели или поступали на службу. (Последнее, впрочем, было довольно сложно: многолюдьем и пестротой биржа труда напоминала киномассовку.) Что касается дельцов покрупнее, те, спасая себя, бросали к дьяволу дом, семью, метались из города в город. Страшились нэпачи, по существу, одного: налога. Нарым им пока не грозил.
Я возвращался с летней студенческой практики. Заработав малую толику, я нахально купил билет в мягкий вагон. Мной руководило своеобразное социальное любопытство. Лет пятнадцать тому Блок писал: «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». Бывшие зеленые — нынче жесткие, бесплацкартные — я знал наизусть; посмотрим, что и как теперь в бывшем синем.
В просторном четырехместном купе, обитом тисненой голубой клеенкой (линкруста тогда еще не существовало), нас оказалось двое. Отчасти поэтому, отчасти благодаря моему юному виду, я не внушал опасений вагонному спутнику. Вначале он все же осведомился — комсомолец ли я, участвую ли в рейдах легкой кавалерии (нечто вроде нынешних дружинников, только с более широкими функциями обследователей и разоблачителей чуждого элемента). Я ответил, что не участвую. Он сочувственно поморгал за стеклышками пенсне светлыми ресницами.