— Хамин, хочешь двойку в семестре?
— Не очень.
— Тогда рассказывай. Ну?! — Я начинаю за него. — Наружные половые губы…
Он подходит ко мне вплотную. Кто-то улюлюкает на задних партах. Нет сил, чтобы сделать им замечание. Он с расстановкой произносит:
— Большие половые губы… — замолкает.
— И?
— Две складки…
— …покрытые волосами…
— Не у всех.
— Что не у всех?
— Некоторые бреют. Вы бреете? — он смотрит мне прямо в глаза.
Я слышу, как взрывом хохота сотрясается класс. Десятки глаз фокусируются на мне. Ждут, испытывают. Я встаю и шепчу ему на ухо:
— Ты за кого меня принимаешь, Хамин? На отчисление захотел?
Он лишь пожимает плечами. Я прекрасно знаю, что никакого отчисления не будет. Его отец — крупный бизнесмен, меценат нашей школы. Дрожащим голосом я говорю:
— Дальше, Хамин.
— Губы покрывают клитор, — он приближается к моему уху. — Самый чувствительный орган женщины.
Если сейчас он дотронется до меня, я испытаю оргазм. И всё станет неважно.
— За губами вход во влагалище. Он может быть закрыт девственной плеврой. Вы целка? — смех в классе.
— Что?! Что ты позволяешь себе, Хамин?
Я вспоминаю, как лишилась девственности. На третьем курсе пединститута, в общаге. Мне что-то подсыпали в сок. Какой-то порошок. После него не можешь контролировать себя — бросаешься на всех, на всё, что может удовлетворить похоть. Неужели это была я?
— К вашим внутренним половым органам, — продолжает он, — относятся матка, яичники, которые сперматозоидами оплодотворяет самец.
Сколько же у меня не было секса? Полгода? Год? Нет, кажется, что-то было месяца два назад. С этим аспирантом из аграрного института. Но разве это было? Иногда я завидую порноактрисам. Хочется, чтобы трахнули как последнюю шлюху. До изнеможения. До боли во влагалище.
— Вы сглатываете? — его вопрос выводит меня из ступора.
— Хамин, завтра с родителями к директору. Вылетишь вон из школы!
— Это ты вылетишь вон, сучка!
Рубикон перейдён. Класс слышал, что он сказал. Если я проглочу, сглотну, обиду, то никогда больше не смогу совладать ни с ними, ни с кем бы то ни было ещё. Я навсегда останусь здесь, в шелушащихся стенах и смрадных коридорах. Останусь наедине с его наглыми миндальными глазами. Так и буду всю жизнь — сглатывать.
— Выйди вон из класса!
Мне хватает решимости только на эту фразу. Если он продолжит экзекуцию, то я проиграла. Мы смотрим друг на друга в упор. Он сплёвывает на рваный линолеум и, покачиваясь, идёт к парте. Берёт ранец, подходит к двери и цедит:
— Трахнул бы тебя да жалко!
Во мне вдруг что-то вспыхивает, взрывается, и заряд яростного отчаяния наполняет всю меня. Я святое отмщение женщин. Я поруганная честь сирых и убогих. Я воспаленный нарыв справедливости. Кто тот человек, за которого меня будут принимать?
— Хочешь меня трахнуть?! Да, Хамин?! — ору я, брызжа слюной. — Да!?
— Да, — эта фраза стоит ему усилия.
— Тогда давай! Здесь, Хамин!
— В смысле? — он пятится назад.
— Ты же выучил урок! — Я надвигаюсь на него. — Теория без практики — ничто!
В его глазах паника. Словно он стал другим. Не властелином — рабом. Я не смотрю на класс. Слышу только их шёпот. Чувствую, как они замерли в ожидании развязки.
— Хочешь знать, брею я или нет?!
Я сбрасываю юбку. Остаюсь в одних трусиках, обесцвеченных от постоянных стирок. На моей шее пульсирует жилка, бьётся, как агонизирующее животное. Я ложусь на учительский стол и одним движением стягиваю с себя трусики. Резко раздвигаю ноги.
— Так целка я, Хамин?!
Беру его сжатый кулак, разгибаю средний палец и ввожу в себя. Он закрывает глаза, потеет и дрожит. От первого же его движения я испытываю чудовищной силы оргазм. Испускаюсь, изливаюсь вся — криками, потом, нектаром.
Его улыбку стёрли. Словно залили воском лицо. Он смотрит на меня, потом на парализованный шоком класс и вдруг — характер! — решается. Скидывает штаны, потом стягивает трусы и обнажает себя.
У него пенис взрослого мужчины, но сейчас он выглядит нелепым рудиментарным образованием; уродливым, лишним, как нарост на дереве. Я касаюсь его рукой, и он изливается. Не спермой — мочой. Обсыкается, как щенок; перед всем классом.
Я смотрю в его влажные глаза, в них, будто в сломанной раковине, стоят слёзы. Он тяжело, с надрывом дышит. Грудная клетка колесом ходит под кремовой рубашкой. В его расширенных зрачках отражается моя пиррова победа. Он проиграл.
— Садись на место, Хамин! — Говорю я, натягивая трусики и юбку. — Два!
Все великие поэты
Я никогда прежде не видел писателей,
и они казались мне несколько странными
и даже какими-то ненастоящими.
Все великие поэты в сборе. Я верховожу.
Местечко, конечно, не шик-блеск-красота, но вполне себе приличное кафе. Говорят, что его держит жена Мити Кузнецова. На это, кстати, и живут. Пока Митя пишет свои нетленки, ожидая серьёзного контракта с издательством. Пишет, надо сказать, исправно. Вот уже двадцать лет. Это примечание для тех, кто спрашивает, для чего Мите жена, если он никак не пройдёт маршем по Москве.
Мне быть сегодня конферансье. Объявляю первое выступление вечера:
— Анастасия Тимофеева.
Анастасия выходит на сцену чётким солдатским шагом. Поправляет галстук, широко расставляет ноги и начинает читать стихи хриплым мужским голосом.
Нектар любви! Твои поганые ресницы
Очаровали навека. Моя ты, сука-проводница…
Тимофеева заканчивает оду железнодорожной любви, и раздаются жиденькие хлопки. Надо сказать, Тимофеевой безбожно завидуют. Ещё бы: у неё три литературных премии и четыре изданных сборника стихов. Сплетничают, что ради одной премии ей даже пришлось переспать с председателем жюри. Глядя на мужеподобную Тимофееву, верится в это с трудом, но о вкусах не спорят.
Тем временем на сцену взбирается Зинаида Аскольдовна Веббер. Осёдлывает высокий барный стул. На ней, как всегда, широкополая красная шляпа. Собственно, на этом её гардероб ограничивается. Стихи для Зинаиды Аскольдовны — фон. Главное — её эротик-шоу. Лет тридцать назад оно выглядело ещё ничего, но сейчас зрелище не для слабонервных.
Пупсик мой сладкий,
Как сок убиенных детей,
Твои душонки падки
До неги бархатных плетей.
Тут Зинаида Аскольдовна, впадая в экстаз, пытается повторить знаменитое движение Шэрон Стоун из «Основного инстинкта», но годы уже не те, и её скрючивает. Под злобные смешки она, сгорбившись, покидает сцену.
— Дотрахалась!
Выкрик принадлежит поэтессе Потаповой, толстой краснолицей бабе, пахнущей рыбой. Потапова давняя ненавистница и соперница Зинаиды Аскольдовны. Соперничество их идёт ещё с советских времён, когда обе они заседали в Президиуме Союза Писателей, ездили на курорты и собачились за мужиков. Виной тому зависть, но вот какая: бабская или профессиональная — сказать сложно.
Зинаиду Аскольдовну мне по-человечески жаль. Помню её пьяный монолог: «Публикации, премии, а что в итоге? Корешки книг да последствия венерических…». Сколько таких, возложивших себя на ложе, а после на алтарь литературы?
Я так крепко задумываюсь о поэтических судьбах, что забываю объявить следующих выступающих, впрочем, приглашения им не надо.
Глаголет, брызжа слюной, патлатый Антон Козырев, лауреат какой-то там премии. Величина! Колотит себя в грудь, трясёт головою, и перхоть крупными белыми хлопьями падает с его сальных нечёсаных волос. Его просят заткнуться, но он либо увлечён, либо не понимает, потому что читает он на украинской мове, а просят его по-русски. Он брызжет:
З вашого дозволу,
Я буду німим,
Щоб викладати
Те, що створено сліпим,
Коли він звав небеса,
Побачив
Довгі, іржаві ліса.
Все ясно:
Сила ерекції
Більше не дорівнює
Якості селекції.
Я всё же усмиряю Козырева и приглашаю на сцену Фёдора Незабудкина. Его не просто издают, а издают за чужой счёт. Есть слушок, что ещё и покупают.
Незабудкин приглаживает восковую плешь, где, по его предположению, колосится пышная шевелюра, и начинает, сильно картавя. Пишет он на двух языках. Чтобы наверняка: и нашим, и вашим. Стихи у него гениальные. Во всяком случае, так говорят.
Читает стихи он всегда с улыбкой, броской, как свежий шрам. Улыбка его чрезвычайно ехидная, из серии «Хер вы что поймёте!». Да и не всем дано. Ведь не зря Незабудкин велик! Сам Пестиков его заметил и, забухав, благословил. Пестиков, кстати, тоже здесь: как всегда дремлет в первом ряду.
в душе фибры натянуты венами
если хочешь — прыгай
в рай то есть на хер
перестань марать гавном стены
а я брошу грызть сахар
нам пора расстаться
После Незабудкина выступают провинциальные поэты, исключительно лауреаты премий и конкурсов. Например, у Саши Сукнова — «Виноградная лоза» Третьих Бахчисарайских чтений, Петя Молочай — лауреат Международного фестиваляв Бердянске «Вопль на лужайке-2010», Лесь Костюк — лауреат «Еврейской премии». Куда ни плюнь, — Козырев, правда, всех уже оплевал, — одни лауреаты. Премий нынче, слава Богу, на всех хватает. У каждого лито своя премия. Как писал Сукнов, «где три поэта собраны во имя литро, там создано будет очередное лито».
Великих провинциалов много. Все они пасутся на веб-кладбищах текстов и периодически выезжают на фестивали. А когда выезжают, то, спев отходную печени, с порога заявляют о своём величии. Сомневаться в этом не приходится, ибо если гении тщеславны, то гениальности в провинциалах — за год не съешь.