Муж по прозванию Филигранщик увиделся с Лао-цзы и спросил:
– Я слышал, что вы, учитель, мудрый человек, и поэтому пришел с вами повидаться. Меня не удержала и дальняя дорога. Прошел мимо сотни постоялых дворов, ноги покрылись мозолями, но не смел остановиться. Ныне же я увидел, что вы не мудрец: у мышиных нор остатки риса, бросать его как попало – не милосердно. У вас полно и сырого и вареного, а вы собираете и накапливаете без предела.
Лао-цзы с безразличным видом промолчал.
На другой день Филигранщик снова увиделся с Лао-цзы и сказал:
– Вчера я над вами насмехался. Почему же сегодня мое сердце искренне от этого отказывается?
– Я сам считал, что избавился от тех, кто ловко узнает проницательных и мудрых, – ответил Лао-цзы. – Если бы вчера вы назвали меня Волом, и я назвался бы Волом; назвали бы меня Конем, и я назвался бы Конем. Если, встретив какую-то сущность, кто-то дает ей название, то, не приняв названия, примешь от такого беду. Я покорился не оттого, что был покорен, а покорился, не изменившись.
Филигранцик пошел бочком, избегая его тени, вошел прямо в дом, не сняв обуви, и спросил:
– Как же мне совершенствоваться?
– Ведешь себя высокомерно, смотришь дерзко, – сказал Лао-цзы. – Лоб у тебя высокий и простой, а рычишь, словно тигр, вид неестественный. Стоишь будто конь на привязи, умчался бы, а насильно себя удерживаешь. Кинешься – так стрелой, разбираешься – так в мелочах, познал все хитрости, а смотришь безмятежно. Никто не найдет тебя достойным доверия. На окраинах бывают такие, и имя им – воры.
Учитель[112] сказал:
– Путь в огромном не исчерпывается, в мельчайшем не отсутствует. Поэтому-то он представлен полностью во всей тьме вещей. Обширный-обширный, он все в себе объемлет. Глубокий, он неизмерим. Тела же, их свойства, милосердие, справедливость – лишь верхушки разума. Кто, кроме настоящего человека, способен его определить? Разве мир, которым обладает настоящий человек, не велик? А ведь считает мир недостойным, чтобы возложить на себя его бремя. Настоящий человек не идет вместе с теми, кто борется за рукоять власти в Поднебесной. Изучая, он отвергает ложное. Не идет вместе с теми, кто гонится за выгодой. Познает до конца истинную природу вещей и способен соблюсти их основу. Поэтому относится к небу и земле как к внешнему, покидает всю тьму вещей и никогда ничем не отягощает разум. Проникая в Путь, сливаясь с его свойствами, отвергая милосердие и справедливость, изгоняя церемонии и музыку – так утверждает настоящий человек свое сердце.
Речи, которые в мире ценят, записывают. Записи – это лишь речи. В речах есть ценное. Ценится в речах мысль. Но мысль за чем-то следует, а то, за чем следует, нельзя передать словами. Однако в мире, ценя речи, передают их записями. Пусть в мире их ценят, я все же считаю, что они этого не достойны[113]. Ведь ценят их не за то, что в них ценного. Ибо, когда смотрят, видны лишь форма и цвет; когда слушают, слышны лишь название и голос. Увы! Люди в мире считают форму и цвет, название и голос достаточными, чтобы постичь природу другого; а воистину формы и цвета, названия и голоса недостаточно, чтобы постичь природу другого. Разве в мире понимают, что «знающий не говорит, говорящий не знает»?![114]
Хуаньгун читал нараспев книгу в зале, а подле зала тесал колесо колесный мастер Маленький. Отложив молоток и долото, мастер вошел в зал и спросил:
– Осмелюсь ли задать вопрос: что за слова, вы, государь, распеваете?
– Слова мудрецов, – ответил царь.
– Живы ли те мудрецы?
– Уже умерли.
– Значит, государь повторяет лишь отголоски тленных душ древних людей?
– Как смеешь ты, колесный мастер, рассуждать о книге, которую читаю я, единственный? Если есть что сказать – говори, а нечего – так умрешь!
– Я, ваш слуга, отнесся к этому как к своему делу, – ответил Маленький. – Если я работаю медленно, мне легко, но колесо получается непрочным. Если спешу, мне тяжело, а колесо не прилаживается. Когда же не спешу и не медлю, то овладеваю мастерством руками и откликаюсь сердцем. Но уста мои безмолвствуют – в этом есть какой-то секрет[115]. Я, ваш слуга, не могу в притче передать его сыну. Сын слуги также не способен воспринять его от меня, вашего слуги. Оттого-то, проработав семь десятков лет, я все еще мастерю колеса. Тем менее способны передать свое мастерство древние люди. Они мертвы, и, значит, то, что повторяет государь, лишь отголоски тленных душ древних людей.
Глава 14Вращается ли небо?
– Вращается ли небо? Покоится ли земля? Борются ли за свое место солнце и луна? Кто-нибудь это направил? Кто-нибудь эти связи установил? Кто-нибудь от безделья их толкнул и привел в движение? Значит ли это, что их принудила скрытая пружина? Значит ли это, что они не могут сами остановить свое движение? Облака ли порождают дождь? Дождь ли порождает облака? Кто-нибудь посылает эти обильные деяния? Кто-нибудь все это подталкивает, развлекаясь от безделья? Ветер, возникнув на севере, дует то на запад, то на восток, блуждает в вышине. Это чье-либо дыхание? Кто-нибудь от безделья приводит его в волнение? Дозвольте спросить: каковы для этого причины?[116]
– Подойди! Я тебе поведаю, – ответил Колдун, Всех Призывающий[117]. – В природе существуют шесть полюсов и пять элементов. Когда предки и цари с ними считались, царил порядок; шли им наперекор, случалась беда. Когда появились из реки Ло девять начертаний[118], порядок установился совершенный, свойства обрели полноту. Предки, как зеркальное отражение, освещали все внизу, на земле. Все в Поднебесной их поддерживали. Они-то и назывались высшими предками.
Дан, главный жрец, ведавший закланием жертвенного скота в Шан, спросил Чжуанцзы, что такое милосердие.
– Милосердны тигры и волки[119], – ответил Чжуанцзы.
– Что это значит?
– Как же не милосердны, если волчица и волчата любят друг друга?
– Разрешите спросить о настоящем милосердии!
– Для настоящего милосердия не существует родственных чувств.
– Я, Дан, слышал о том, что без родства нет и любви, без любви нет у сыновей почтительности. Ведь не может быть настоящего милосердия без почтительного отношения к родителям!
– Нет, это не так, – ответил Чжуанцзы. – Настоящее милосердие высоко. О нем, конечно, не стоит и говорить исходя из сыновней почтительности. В твоих же словах сыновняя почтительность не преувеличена, а преуменьшена. Ведь отчего, подходя к Ин[120] с юга, не замечают на севере гору Миншань? Оттого, что она далека от Ин. Поэтому и говорится: уважать родителей легче, чем их любить, любить родителей легче, чем их забыть, забыть родителей легче, чем заставить родителей забыть о тебе, заставить родителей забыть о тебе легче, чем самому забыть обо всем в Поднебесной, забыть обо всем в Поднебесной легче, чем заставить всех в Поднебесной о тебе забыть. Ведь обладающий свойствами забывает про Высочайшего и Ограждающего и предается недеянию. Блага его распространяются на тьму поколений, а Поднебесная о нем и не знает. Как можно только вздыхать да твердить о милосердии, о сыновней почтительности? Ведь всем этим – почтительностью к родителям и старшим братьям, милосердием и справедливостью, преданностью и доверием, целомудрием и честностью – люди заставляют себя служить собственной добродетели, большего все это не стоит. Поэтому и говорится: «Настоящее благородство отвергает царские почести, настоящее богатство отвергает царскую сокровищницу, настоящие чаяния отвергают имя и славу». От всего этого Путь не изменяется.
Совершенный от Северных Ворот сказал Желтому Предку:
– Вы, владыка, исполняли мелодию «Восход солнца»[121] на просторах у озера Дунтин. Я стал ее слушать и сначала испугался, затем предался бездействию, под конец пришел в смятение, взволнованный, молчал и долго не мог овладеть собой.
– Ты близок к истине, – ответил Желтый Предок. – Я сложил эту мелодию с помощью человеческого, настроил цинь с помощью природного, исполнил с помощью обрядов и долга, наполнил ее великой чистотой. Ведь настоящая мелодия сначала соответствует людским делам, согласуется с естественными законами, осуществляется с помощью пяти добродетелей, отвечает естественности; затем она приводит к гармонии четыре времени года, к великому единству – всю тьму вещей[122]. Одно время года сменяется другим и соответственно рождается вся тьма вещей, то расцветая, то увядая, с постоянным распределением дел гражданских и военных[123]. Эфир прозрачный и эфир мутный с помощью сил жара и холода гармонически соединяются, в потоках света слышится их звучание. Чтобы насекомые очнулись от спячки, я пробуждаю их раскатами грома. Конец без исхода, начало – без зачина. То смерть, то рождение, то упадок, то подъем – эти явления постоянны и бесконечны, но каждый раз неожиданны, поэтому ты и испугался.
Я снова заиграл мелодию, объединяющую силы жара и холода, озарил ее сиянием солнца и луны. Звуки, то прерывистые, то протяжные, то нежные, то суровые, изменяются в единстве. В них постоянство, ибо нет главенствующего. В долине звуки наполняют всю долину, в котловине – всю котловину. Размах мелодии определяется объемом вещи; прегради все щели – и сохранится ее сила. Она широка и свободна, название ее высокое и светлое. Поэтому души предков и боги будут держаться во мраке, а солнце и луна, планеты и звезды – продвигаться своим порядком. Я останавливался вместе с теми, у которых есть предел, двигался вместе с теми, которые бесконечны. Я размышлял о них, но не мог их постичь; смотрел на них, но не смог их увидеть; следовал за ними, но не мог их догнать. Бездумно стоял я на пути к четырем пустотам, опираясь на высокий платан, и пел. Зрение истощилось в стремлении все увидеть, силы истощились в стремлении все догнать. Я не сумел всего достичь, и тело наполнилось пустотой, успокоилось, поэтому-то и ты успокоился и предался бездействию.