– Ведь ты, Хой, не изведал, как легко утратить природное, не изведал, как трудно приобрести человеческое. Таким испытаниям не было начала и не будет конца, ведь человек и природа едины. Так кто же из вас теперь будет петь?
– Осмелюсь ли задать вопрос, – спросил Янь Юань, – что означает «не изведал, как легко утратить природное»?
– Голод и жажда, холод и жара, бедность, оковы и все другие несчастья – это действие Неба и Земли, которое проявляется в движении вещей. Легко утратить, ибо вместе с ним и все исчезает. Тот, кто служит другому человеку, не смеет от него уйти. Если слуга человека поступает так, то тем более должен поступать так слуга Неба!
– Что означает «не изведал, как трудно приобрести человеческое»?
– Вначале используются все четыре преимущества, – ответил Конфуций, – ранги вместе с жалованьем растут без конца. Но польза, приносимая вещами, зависит не от меня самого, моя судьба зависит и от внешнего. Государь не разбойничает, добродетельные люди не воруют, как же я стану брать?
Поэтому и говорится: «нет птицы умнее ласточки». Увидев, что место для гнезда непригодное, больше туда не заглянет; уронив свою добычу, ее не подбирает и улетает. Она боится людей, но к ним в дом влетает, гнездится же в храме Земли и Проса[153].
– Что означает «таким испытаниям не было начала и не будет конца»?
– Тьма вещей изменяется, а кто кому свое место уступает – неведомо. Как узнать, что испытания кончаются? Как узнать, что они начинаются? Остается лишь ожидать.
– Что означает «человек и природа едины»?
– Есть природное в человеке; есть природное в природе; но то, что в человеке не может быть природным, – это характер. Мудрый человек спокойно уходит телом и на этом кончается.
Зайдя за ограду, Чжуан Чжоу бродил по заброшенному кладбищу, когда с юга прилетела странная птица: крылья – три-четыре локтя размахом, глаза с вершок. Пролетая, она задела лоб Чжуана и села в каштановой роще.
– Что за птица! – удивился Чжуан Чжоу. – Крылья большие, а не улетает, глаза огромные, а не видит.
Подобрав полы, он поспешил за ней, держа наготове самострел. Но тут заметил, как цикада, наслаждаясь тенью, забыла о самой себе; как кузнечик-богомол, незаметно подобравшись, на нее набросился и, глядя на добычу, забыл о самом себе; как затем схватила их обоих странная птица и, глядя на добычу, забыла о своем истинном самосохранении.
– Ах! – воскликнул опечаленный Чжуан Чжоу. – Различные виды навлекают друг на друга беду, вещи, конечно, друг друга губят.
Он бросил самострел, повернулся и пошел прочь, но тут за ним погнался Лесник и стал его бранить.
Вернувшись, Чжуан Чжоу три луны не выходил из дома.
– Почему вы, учитель, так долго не выходили? – спросил ученик Лань Це[154].
– Сохраняя телесную форму, я забыл о самом себе, – ответил Чжуан Чжоу. – Так долго наблюдал за мутной лужей, что заблудился в чистом источнике. А ведь я слышал от своего учителя[155]: «Пойдешь к тому пошлому и последуешь за тем пошлым». Ныне я бродил по заброшенному кладбищу и забыл о самом себе. Странная птица задела мой лоб и летала по каштановой роще, забыв об истинном. Лесник же в каштановой роще принял меня за браконьера. Вот почему я и не выходил из дому.
Придя в Сун, Янцзы заночевал на постоялом дворе. У хозяина постоялого двора были две наложницы: красивая и безобразная. Безобразную хозяин ценил, а красивой пренебрегал. На вопрос Янцзы, какая тому причина, этот человек ответил:
– Красавица сама собою любуется, и я не понимаю, в чем ее красота. Безобразная сама себя принижает, и я не понимаю, в чем ее уродство.
– Запомните это, ученики, – сказал Янцзы. – Действуйте достойно, но гоните от себя самодовольство, и вас полюбят всюду, куда бы вы ни пришли.
Глава 21Тянь Постоянный
Тянь Постоянный[156], беседуя с вэйским царем Прекрасным, неоднократно упоминал Работающего у Ручья.
– Работающий у Ручья ваш наставник? – спросил царь Прекрасный.
– Нет, – ответил Тянь. – Он мой, Постоянного, односельчанин. Я, Постоянный, потому его хвалю, что он не раз очень верно говорил об учении.
– Значит, у вас нет наставника? – спросил Прекрасный.
– Есть, – ответил Постоянный.
– Кто же ваш наставник?
– Учитель Кроткий из Восточного предместья.
– Почему же вы, учитель, никогда о нем не упоминали? – спросил царь Прекрасный.
– Разве я, Постоянный, достоин упоминать о нем? Ведь он – настоящий человек! Облик у него – человека, а пустота – природы; следуя за ней, хранит истинное. Чист сам, но относится терпимо ко всем другим вещам. Тех, которые не обладают учением, он вразумляет снисходительно, так что человеческие намерения у них рассеиваются, – сказал Постоянный и ушел.
От удивления царь Прекрасный целый день не промолвил ни слова. Затем подозвал стоявших перед ним придворных и сказал:
– Ах, как далеко нам до благородного мужа с целостными свойствами! А прежде я считал совершенными речи мудрых и знающих, поведение милосердных и справедливых. Когда же услышал о наставнике Постоянного, тело мое освободилось, не хотелось двигаться, уста сомкнулись и не хотелось говорить. Тот, у кого я прежде учился, просто глиняный болванчик! А ведь царство Вэй для меня поистине тяжелое бремя!
Дядя из рода Мягких по прозванию Белоснежный[157] по дороге в Ци остановился на ночлег в Лу. Некоторые лусцы просили разрешения с ним повидаться, но Белоснежный сказал:
– Нет, я не хочу с ними встречаться! Я слышал, что благородные мужи в Средних царствах постигли обряды и долг, но невежественны в познании человеческого сердца.
Побывав в Ци, на обратном пути снова остановился на ночлег в Лу. Те же люди снова просили разрешения с ним повидаться. Белоснежный сказал:
– Прежде просили о встрече со мной, ныне опять просят о встрече со мной. Они, конечно, собираются поколебать мою твердость.
Он вышел, принял гостей, а вернувшись к себе, вздохнул.
На другой день снова принял гостей, а вернувшись, снова вздохнул.
– Почему вы, возвращаясь после каждой встречи с гостями, вздыхаете? – спросил раб.
– Тебе я, конечно, поведаю, – ответил Белоснежный. – Жители Срединных царств постигли обряды и долг, но невежественны в познании человеческого сердца. Те, что недавно меня навещали, входили точно по циркулю, выходили точно по наугольнику[158]. Обращались со мной снисходительно, один – подобно дракону, другой – подобно тигру. Они советовали мне будто сыновья, наставляли меня будто отцы. Поэтому-то и вздыхаю.
Повидавшись с Белоснежным, Конфуций ничего не рассказал, и Цзылу его спросил:
– Почему вы, мой учитель, ничего не рассказываете о встрече? Ведь вы так давно хотели повидаться с Белоснежным!
– Я, твой учитель, увидел с первого взгляда, что он хранит в себе учение. В словах это объять невозможно! – ответил Конфуций.
Янь Юань сказал Конфуцию:
– Когда вы, учитель, идете, и я иду; вы, учитель, спешите, и я спешу; вы, учитель, бежите, и я бегу; но когда вы, учитель, мчитесь, не поднимая пыли, то я, Хой, лишь вперяю в вас взор и отстаю.
– Что значат твои слова, Хой? – спросил учитель.
– «Когда вы, учитель, идете, и я иду» означает: вы, учитель, говорите, и я говорю; «вы, учитель, спешите, и я спешу» означает: вы, учитель, спорите, и я спорю; «вы, учитель, бежите, и я бегу» означает: вы, учитель, рассуждаете об учении, и я рассуждаю об учении. «Когда же мчитесь, не поднимая пыли, то я, Хой, лишь вперяю в вас взор и отстаю» означает: я просто не понимаю, почему вам, учитель, доверяют, хотя молчите; всюду вас поддерживают, хотя ни с кем не сближаетесь; народ к вам стекается, хотя нет у вас регалий.
– О! – воскликнул Конфуций. – Разве это не ясно? Ведь нет печали сильнее, чем о смерти сердца, даже печаль о смерти человека слабее. Солнце восходит на востоке, а заходит на западном полюсе, с его положением и сообразуется вся тьма вещей. Обладающие глазами и ногами, дождавшись его, вершат свои дела. Оно восходит – появляются, оно заходит – исчезают. Так и со всей тьмой вещей. В зависимости от этого – умирают, в зависимости от этого – рождаются. Однажды я воспринял свою завершенную телесную форму, и она остается неизменной в ожидании конца. Подражая вещам, двигаюсь без перерыва и днем, и ночью и, когда она, форма, придет к концу, – не ведаю. Сама собой образовалась моя телесная форма, и даже знающий судьбы не определит ее будущее. Я, Цю, таким образом с каждым днем все далее ухожу. Разве не горько утратить нашу дружбу: мою жизнь, проведенную с тобой рука об руку? Ты раскрыл почти все, что раскрыл я, и это уже исчерпал. Думая, что еще что-то осталось, ты ищешь так же напрасно, как искал бы коня на опустевшей рыночной площади. Как я покорил тебя, ты во многом забыл; как ты покорил меня, я во многом забыл. И все же разве стоит тебе скорбеть? Пусть забудется, каким был я прежде. От меня останется и незабываемое.
Конфуций увиделся с Лао-цзы. Тот только что вымылся и, распустив волосы, сушил их, недвижимый, будто не человек. Конфуций подождал удобного момента и вскоре, когда Лао-цзы его заметил, сказал:
– Не ослеплен ли я, Цю? Верить ли глазам? Только что вы, Преждерожденный, своей телесной формой походили на сухое дерево, будто оставили все вещи, покинули людей и возвысились, как единственный.
– Я странствовал сердцем в первоначале вещей, – ответил Лао-цзы.
– Что это означает? – спросил Конфуций.
– Сердце утомилось, не могу познавать, уста сомкнулись, не могу говорить. Но попытаюсь поведать тебе об этом сейчас. В крайнем пределе холод замораживает, в крайнем пределе жар сжигает. Холод уходит в небо, жар движется на землю