[159]. Обе силы, взаимно проникая друг друга, соединяются, и все вещи рождаются. Нечто создало этот порядок, но никто не видел его телесной формы. Уменьшение и увеличение, наполнение и опустошение, жар и холод, изменения солнца и луны, – каждый день что-то совершается, но результаты этого незаметны. В жизни существует зарождение, в смерти существует возвращение, начала и концы друг другу противоположны, но не имеют начала, и когда им придет конец – неведомо. Если это не так, то кто же всему этому явился предком, истоком?
– Разрешите спросить, что означает такое странствие? – задал вопрос Конфуций.
– Обрести такое странствие – это самое прекрасное, высшее наслаждение. Того, кто обрел самое прекрасное, кто странствует в высшем наслаждении, назову настоящим человеком, – ответил Лао-цзы.
– Хотелось бы узнать, как странствовать? – спросил Конфуций.
– Травоядные животные не страдают от перемены пастбища. Существа, родившиеся в реке, не страдают от перемены воды. При малых изменениях не утрачивают своего главного, постоянного. Не допускай в свою грудь ни радости, ни гнева, ни печали, ни веселья. Ведь в Поднебесной вся тьма вещей существует в единстве. Обретешь это единство и станешь со всеми ровен, тогда руки и ноги и сотню частей тела сочтешь прахом, а к концу и началу, смерти и жизни отнесешься как к смене дня и ночи. Ничто не приведет тебя в смятение, а меньше всего приобретение либо утрата, беда либо счастье. Отбросишь ранг, будто стряхнешь грязь, сознавая, что жизнь ценнее ранга. Ценность в себе самом и с изменениями не утрачивается. Притом тьме изменений никогда не настанет конца, и разве что-нибудь окажется достойным скорби? Это понимает тот, кто предался Пути!
– Добродетелью вы, учитель, равны Небу и Земле, – сказал Конфуций. – Все же позаимствую ваши истинные слова для совершенствования своего сердца. Разве мог этого избежать кто-нибудь из древних благородных мужей?
– Это не так, – ответил Лао-цзы. – Ведь бывает, что вода бьет ключом, но она не действует, эта способность естественная. Таковы и свойства настоящего человека. Он не совершенствуется, а вещи не могут его покинуть. Зачем совершенствоваться, если свойства присущи ему так же, как высота – небу, толщина – земле, свет – солнцу и луне.
Выйдя от Лао-цзы, Конфуций поведал обо всем Янь Юаню и сказал:
– Я, Цю, в познании Пути подобен червяку в жбане с уксусом. Не поднял бы учитель крышку, и я не узнал бы о великой целостности неба и земли.
Чжуанцзы увиделся с луским царем Айгуном[160], и тот ему сказал:
– В Лу много конфуцианцев, но мало ваших последователей, Преждерожденный.
– В Лу мало конфуцианцев, – возразил Чжуанцзы.
– Как можно говорить, что их мало? По всему царству ходят люди в конфуцианских одеждах, – возразил Айгун.
– Я, Чжоу, слышал, будто конфуцианцы носят круглую шапку в знак того, что познали время небес; ходят в квадратной обуви в знак того, что познали форму земли[161]; подвешивают к поясу на разноцветном шнуре нефритовое наперстье для стрельбы в знак того, что решают дела немедленно. Благородные мужи, обладающие этим учением, вряд ли носят такую одежду; а те, кто носит, вряд ли знают это учение. Вы, государь, конечно, думаете иначе. Но почему бы вам не объявить по всему царству: «Те, что носят такую одежду, не зная этого учения, будут приговорены к смерти!»
И тут Айгун велел оглашать этот указ пять дней, и в Лу не посмели больше носить конфуцианскую одежду. Лишь один муж в конфуцианской одежде остановился перед царскими воротами. Царь сразу же его призвал, задал вопрос о государственных делах, и тот, отвечая, оказался неистощимым в тысяче вариантов и тьме оттенков.
– Во всем царстве Лу один конфуцианец, – сказал Чжуанцзы. – Вот это можно назвать много!
Не давая места думам ни о ранге, ни о жалованье, Раб из Сотни Ли[162] кормил буйволов, и буйволы жирели. Поэтому, забыв о том, что он – презренный раб, циньский царь Мугун вручил ему управление царством.
Ограждающий из рода Владеющих Тигром не давал места думам ни о жизни, ни о смерти, поэтому оказался способным растрогать людей.
Сунский царь Юань задумал отдать приказ нарисовать карту. Принять приказ явилась толпа писцов. Одни стояли, сложив в приветствии руки, другие, чуть ли не половина, оставшись за дверями, лизали кисти, растирали тушь. Один же писец с праздным видом, не спеша подошел последним. Принял приказ, сложил в приветствии руки и, не останавливаясь, прошел в боковую комнату.
Царь послал за ним человека последить, и оказалось, что тот писец снял одежду и полуголый уселся, поджав под себя ноги.
– Вот это – настоящий художник! Ему и можно поручить карту! – воскликнул царь.
В местности Скрывающихся царь Прекрасный увидел мужа, удившего рыбу: рыбачил без крючка, удилища не держал. Другие рыбаки сказали: «Всегда так удит». Царь Прекрасный пожелал его возвысить и вручить ему бразды правления, но, боясь неудовольствия старших советников, отцов и братьев, решил покончить с этой мыслью и от нее отказаться. И все же в опасении, что народ лишится защиты Неба, на другое утро, собрав великих мужей, сказал:
– Ночью я, единственный, увидел доброго человека с черным лицом и бородой, верхом на пегом коне с одним пурпурным копытом. Он провозгласил: «Вручите управление мужу из Скрывающихся. Народ, возможно, получит облегчение!»
– То был царь, ваш предок! – взволнованно воскликнули все великие мужи.
– В таком случае погадаем об этом на панцире черепахи? – предложил царь Прекрасный.
– Зачем гадать! Приказ царя, вашего предка, не кого-либо другого! – сказали все великие мужи, а затем отправились навстречу мужу из Скрывающихся и вручили ему бразды правления.
Этот муж не менял уставов и обычаев, не оглашал пристрастных указов, но, когда царь Прекрасный через три года понаблюдал, оказалось, что удальцы порвали со своими кликами и распустили свои шайки; что старшие должностные лица перестали блюсти лишь собственную добродетель; что через все четыре границы не смели больше вторгаться соседи со своими мерками для зерна. Поскольку удальцы порвали со своими кликами и распустили свои шайки, они стали уважать общее; поскольку старшие должностные лица перестали блюсти лишь собственную добродетель, они занялись общими делами; поскольку через все четыре границы не смели больше вторгаться со своими мерками для зерна, то правители перестали замышлять измену.
Тут царь Прекрасный признал мужа из Скрывающихся царским наставником и, став лицом к северу, его спросил:
– Нельзя ли распространить управление на всю Поднебесную?
Муж из Скрывающихся помрачнел и промолчал, а затем с безразличием отказался. Утром он отдавал приказания, а ночью исчез. И никогда о нем больше ничего не слышали.
Янь Юань спросил Конфуция:
– Разве даже царь Прекрасный не был властен? К чему он приписал все сну?
– Не говори! Помолчи! – ответил ему Конфуций. – Царь Прекрасный обладал всем. Но зачем ему были укоры? Он просто сообразовался с моментом.
Ле, Защита Разбойников, стрелял на глазах у Темнеющего Ока: натянул тетиву до отказа, поставил на предплечье кубок с водой и принялся целиться. Пустил одну стрелу, за ней другую и третью, пока первая была еще в полете. И все время оставался неподвижным, подобным статуе.
– Это мастерство при стрельбе, но не мастерство без стрельбы, – сказал Темнеющее Око. – А смог бы ты стрелять, если бы взошел со мной на высокую гору и стал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней?
И тут Темнеющее Око взошел на высокую гору, встал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней, отступил назад до тех пор, пока его ступни до половины не оказались в воздухе, и знаком подозвал к себе Ле, Защиту Разбойников. Но тот лег лицом на землю, обливаясь холодным по́том с головы до пят.
– У настоящего человека, – сказал Темнеющее Око, – душевное состояние не меняется, глядит ли он вверх в синее небо, проникает ли вниз к Желтым источникам, странствует ли ко всем восьми полюсам. Тебе же ныне хочется зажмуриться от страха. Опасность в тебе самом!
Цзянь У спросил Суньшу Гордого:
– Что вы делаете со своим сердцем? Вы трижды были советником чуского царя, но не кичились; трижды были смещены с этого поста, но не печалились. Сначала я опасался за вас, а ныне вижу – лицо у вас веселое.
– Чем же я лучше других? – ответил Суньшу Гордый. – Когда этот пост мне дали, я не смог отказаться; когда его отняли, не смог удержать. Я считаю, что приобретения и утраты зависят не от меня, и остается лишь не печалиться. Чем же я лучше других? И притом не знаю, ценность в той службе или во мне самом? Если в ней, то не во мне; если во мне, то не в ней. Тут и колеблюсь, тут и оглядываюсь, откуда же найдется досуг, чтобы постичь, ценят меня люди или презирают?
Услышав об этом, Конфуций сказал:
– Вот настоящий человек древности! Знающие не могут с ним спорить; красивые не могут вовлечь его в распутство; воры не могут обокрасть. Ни Готовящий Жертвенное Мясо, ни Желтый Предок не могли бы завязать с ним дружбу. Если из-за рождения и смерти, событий столь великих, он не изменяется, то тем менее изменится из-за ранга и жалованья. Когда такой человек восходит на высокие горы, дух его не знает препятствий; опускается в глубокий источник и не промокает; попадает в низкое, ничтожное состояние, но не чувствует стеснения. Обладая изобилием, подобно небу и земле, делится с другими и чем больше отдает, тем большим владеет.
Царь Чу уселся рядом с царем Фань, и вскоре кто-то из приближенных чуского царя сказал:
– Царство Фань трижды погибало.
– Гибели царства Фань, – ответил фаньский царь, – оказалось недостаточно, чтобы уничтожить мое существование. Если же гибели царства Фань оказалось недостаточно, чтобы уничтожить мое существование, то существования царства Чу оказалось недостаточно, чтобы сохранить ваше существование. Отсюда видно, что Фань еще не начало погибать, а Чу еще не начало существовать.