– Такой, как ты, а еще споришь о добродетели с Высочайшим? – возразил Цзычань. – Подсчитай-ка свои достоинства! Не хватит ли тебе, чтобы раскаяться?
– Многие рассказывают о себе так, будто лишились ноги незаслуженно; редко кто признается, что лишился ноги заслуженно. Лишь достойные способны понять неизбежное и спокойно покориться своей судьбе. А если кто-либо бродит перед натянутым луком Охотника[40] в центре мишени и в него стрела не попадет, это также судьба! Многие, сохранившие обе ноги, смеялись надо мной, одноногим, и меня охватывал гнев. Только попав к Преждерожденному, я освободился от позора и вернулся к обычному состоянию. Преждерожденный незаметно очистил меня добротой. Уже девятнадцать лет странствую с учителем, не сознавая, что я – подвергшийся наказанию. Ныне мы с тобой изучаем внутреннюю жизнь, а ты выискиваешь что-то в моем внешнем. Не ошибаешься ли ты?
Цзычань от волнения изменился в лице и сказал:
– Тебе не придется больше так говорить.
В Лу жил изувеченный в наказание за преступление по прозвищу Беспалый с Дяди-горы. Ступая на пятках, он пришел повидаться с Конфуцием, но тот сказал:
– Раньше ты был неосторожен и навлек на себя такую беду. Зачем же теперь ко мне пришел?
– Ведь я всего-навсего не разбирался в делах, вот и лишился пальцев на ногах – отнесся легкомысленно к собственному телу, – ответил Беспалый. – Ныне же я принес вам, учитель, нечто более ценное, чем ноги, что стараюсь сохранить в целости. На вас, учитель, я смотрел как на небо и на землю. Ведь небо все покрывает, а земля все поддерживает. Разве ждал от вас, учитель, такого приема?
– Я, Цю, был невежлив, – извинился Конфуций. – Дозволь рассказать тебе, чему я научился. Почему же ты не входишь?
Но Беспалый ушел.
– Старайтесь, ученики, – сказал Конфуций. – Если даже Беспалый, изувеченный в наказание, еще стремится к учению, чтобы возместить содеянное в прошлом зло, тем более должен стремиться тот, чья добродетель в целости.
Беспалый же поведал обо всем Лао-цзы:
– Конфуций еще не сумел стать настоящим человеком. Почему он без конца тебе подражает? Он стремится прославиться как человек удивительный и чудесный. Ему неведомо, что для настоящего человека это лишь путы, связывающие по рукам и по ногам.
– Нельзя ли освободить его от этих пут? – спросил Лао-цзы. – Почему бы не показать ему прямо единство жизни и смерти, возможного и невозможного?
– Как его освободишь? Ведь это кара, наложенная на него природой.
Луский царь Айгун[41] спросил Конфуция:
– Что за человек безобразный вэец, которого звали Жалкий Горбун То? Мужчины, которым приходилось с ним вместе жить, так к нему привязывались, что не могли уйти. Увидя его, девушки просили родителей: «Лучше отдайте ему в наложницы, чем другому в жены». Их не пугало, что наложниц у него было уже больше десятка. Никто не слыхал, чтобы он запевал – всегда лишь вторил. Он не стоял на престоле, не мог спасать от смерти; не получал жалованья, не мог насыщать голодных; своим же безобразием пугал всю Поднебесную. Он лишь вторил, никогда не запевая, слава его познаний не выходила за пределы округи, и все же к нему стремились и мужчины и женщины – он был, наверно, выдающимся человеком! Я, единственный[42], призвал его и увидел, что безобразием он воистину пугает всю Поднебесную. Но не прожил он у меня, единственного, и одной луны, а я, единственный, уже привязался к нему. Не прошло и года, а я, единственный, стал ему доверять. В царстве не было тогда ведающего закланием жертвенного скота, и я, единственный, хотел назначить его, а он опечалился. Позже согласился, но с такими колебаниями, будто отказывался. Мне, единственному, стало досадно, но в конце концов я ему вручил должность. Вскоре, однако, он покинул меня, единственного, и ушел. Я, единственный, горевал, точно об умершем, как будто никто другой не мог разделить со мной радости власти.
– Однажды, – начал Конфуций, – когда я, Цю, ходил послом в Чу, я заметил поросят, которые сосали свою уже мертвую мать. Но вскоре они взглянули на нее, бросили сосать и убежали, ибо не увидели в ней себя, не нашли своего подобия. В своей матери они любили не тело, а двигавшую им жизнь. Погребая погибшего в бою, его провожают без опахала из перьев, – продолжал Конфуций. – Ибо для таких знаков отличия нет оснований, как нет смысла заботиться о туфлях тому, кому отрубили ногу в наказание. Никто в свите Сына Неба не срезает ногтей, не прокалывает себе ушей. Новобрачный не выходит из дома, свободен от службы. Этого достаточно для них, сохранивших в целости свое тело, тем более же для тех, кто сохранил в целости добродетель! Обратимся же ныне к Жалкому Горбуну То. Ничего не говорил, а снискал доверие; не имел заслуг, а пользовался общей любовью; ему вручали власть и боялись лишь его отказа. Он должен был быть человеком целостных способностей, добродетель которого не проявлялась во внешней форме.
– Что означает «человек целостных способностей»? – спросил Айгун.
– Веление судьбы, развитие событий: рождение и смерть, жизнь и утрату, удачу и неудачу, богатство и бедность, добродетель и порок, хвалу и хулу, голод и жажду, холод и жару – он воспринимает как смену дня и ночи. Ведь знание не способно управлять их началом. Поэтому он считает, что не стоит из-за них нарушать гармонию внутри себя, нельзя допускать их к себе в сердце. Предоставляет им гармонично обращаться, а сам не утрачивает радости; предоставляет дню и ночи сменяться без конца, а сам подходит к другим нежно, будто весна. И тогда в сердце у каждого рождается это время года. Вот это и называется «целостными способностями».
– Что означает «добродетель, которая не проявлялась во внешней форме»?
– Вот пример: самое ровное – это поверхность воды в покое. Подобно ей он все хранит внутри, внешне ничуть не взволнуется. Совершенствование добродетели и есть воспитание в себе гармонии. Его добродетель не проявляется во внешней форме, поэтому его и не могут покинуть.
Передав об этом через несколько дней Миньцзы[43], Айгун сказал:
– Раньше я считал высшим пониманием долга то, что, стоя лицом к югу, правлю Поднебесной, храню в народе порядок и печалюсь о смерти людей. Ныне же я услышал о настоящем человеке и боюсь, что подобным совершенством не обладаю: легковесно отношусь к самому себе и веду к гибели царство. Мы с Конфуцием не царь и слуга – мы с ним друзья по добродетели.
Безгубый калека с кривыми ногами подал как-то совет вэйскому царю Чудотворному и так понравился Чудотворному, что шеи у нормальных людей стали казаться тому слишком короткими.
Человек с Зобом, похожим на кувшин, как-то подал совет цискому царю Хуаньгуну и так царю понравился, что шеи нормальных людей стали казаться тому слишком тонкими.
Так что преимущества в свойствах заставляют забыть о телесном. Если человек не забывает о том, что забывается, а забывает о том, что не забывается, то это – истинное забвение.
Поэтому у мудрого есть где странствовать. Для него знания – зло, клятвенные союзы – клей, добродетель – средство приобретения, предметы ремесла – товар. Мудрый не строит планов, зачем ему знания? Не рубит, зачем ему клей? Не утрачивает, зачем ему добродетель? Не торгует, зачем ему товар? Вместо всего этого его кормит природа. Природа кормит естественной пищей. Поскольку пищу он получает от природы, зачем ему людское? Тело у него человеческое, но он не знает человеческих страстей. Телом – человек, поэтому и живет среди людей, не страдая человеческими страстями, не принимая ни хвалы, ни хулы. В незначительном, в малом он – человек. Высокий, величественный, он в одиночестве совершенствует в себе природное.
Творящий Благо спросил Чжуанцзы:
– Бывают ли люди без страстей?
– Бывают, – ответил Чжуанцзы.
– Как можно назвать человеком человека без страстей?
– Почему же не называть его человеком, если Путь дал такой облик, а природа сформировала такое тело?
– Если называется человеком, как может он быть без страстей?
– Это не то, что я называю страстями. Я называю бесстрастным такого человека, который не губит свое тело внутри любовью и ненавистью; такого, который всегда следует естественному и не добавляет к жизни искусственного.
– Если не добавлять к жизни искусственного, – возразил Творящий Благо, – как поддерживать существование тела?
– Путь дал человеку такой облик, природа сформировала такое тело, – повторил Чжуанцзы. – А ты относишься к своему разуму как к внешнему, напрасно расходуешь свой эфир: поёшь, прислонясь к дереву; спишь, опираясь о столик. Природа избрала для тебя тело, а ты споришь о том, что такое твердое и белое.
Глава 6Основной Учитель[44]
Знание созданного природой и знание созданного человеком – знание истинное. Знание созданного природой дается природой. Тот, кто обладает знанием созданного человеком, с помощью познания познанного упражняется в познании непознанного. Такой человек не умирает преждевременно, доживает до естественного предельного возраста. Это знание наиболее полное. И все же в нем есть и пагубное. Ведь знание точное от чего-то зависит, а то, от чего оно зависит, – совершенно неопределенное. Как знать, называемое часто природным – это, быть может, человеческое, а называемое человеческим – это, быть может, природное? Только настоящий человек[45] обладает истинным знанием.
Кого же называют настоящим человеком? Настоящий человек древности не шел против малого, не хвалился подвигами, не входил в число мужей, представляющих замыслы. Поэтому, ошибаясь, не раскаивался, а поступив правильно, не впадал в самодовольство. Такой человек мог подняться на вершину и не устрашиться, войти в воду и не промокнуть, вступить в огонь и не обжечься. Своим познанием он, даже умирая, мог восходить к Пути. Настоящий человек древности спал без сновидений, просыпаясь, не печалился, вкушая пищу, не наслаждался. Дыхание у него было глубоким, исходило из пят, а у обычных людей идет из горла. У человека, побежденного в споре, слова застревают в глотке, будто его тошнит, – чем сильнее страсти в человеке, тем меньше в нем проявляется естественное начало.