Чжунгоцзе, плетение узлов
Глава 1. Да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей
Нежата (в крещении Александр, сын Жданов) родился примерно в 6719 году от сотворения мира[1] в Пскове в кожевенной слободе. Он был самым младшим ребенком в семье дубильщика кож, между ним и его старшим братом разница была около пятнадцати лет. Родился он слабым и болезненным, даже боялись, что малыш может не выжить. Но Божьей милостью он остался жив. Однако довольно скоро стало понятно, что по стопам отца мальчик пойти не сможет, ведь дубильщику кож нужно обладать немалой силой. Когда ребенку было два года, посады Пскова разорили и сожгли эсты, однако семье Нежаты удалось укрыться в Мирожском монастыре, где жил насельником дядя его матери.
Поначалу родители думали отдать сына в ученики к скорняку, но, увидев любовь мальчика к чтению, мать снова вспомнила о своем дяде-монахе. Так, когда Нежате исполнилось шесть лет, его принял в ученики отец Авраамий. У отца Авраамия рядом с келейкой был небольшой огород, так что луком и репой они с Нажатой были обеспечены. Старец переписывал и украшал орнаментами книги и тому же учил Нежату. Переписыванием книг они немного зарабатывали, так что жили неплохо.
Хотя Нежате никто не запрещал видеться с родными, а на праздники матушка и сама приходила в монастырь на службу, но искренних родственных отношений и взаимопонимания между ними не было. Отец Авраамий стал настоящей семьей для Нежаты, самым дорогим и близким человеком — наставником и другом.
Когда Нежате исполнилось четырнадцать, Псков снова был разорен и настал голод. Отцу Авраамию и Нежате как-то хватало их запасов, но в городе многие умирали от истощения. Однажды в монастырь пришла старушка из Завеличья с внуком, прося подаяния. Никто не хотел, да и не мог им помочь, а отец Авраамий сжалился и накормил их. Старушка вскоре умерла, мальчика же приютил старец. Так у Нежаты появился младший названый брат Незнанка. Незнанка не обладал такими способностями и стремлением к учению, как Нежата, зато он обожал ловить рыбу в Мирожке, бегать с мальчишками из Завеличья, сражаться на палках, спорить и драться. Отец Авраамий говорил, что из мальчика вырастет славный воин.
Так они и жили втроем. Копались в огороде отца Авраамия, помогали на монастырском сенокосе, ходили в лес за ягодами и грибами, рыбу удили.
Нежата искренне не понимал, как можно не любить писать и читать, как можно не таскать с собой материалы для письма и не помнить наизусть хотя бы некоторые псалмы. Но Незнанка постепенно сумел его убедить в том, что есть и другие взгляды на жизнь.
***
…Стены крома на том берегу Великой сияли в лучах низкого уже солнца и, казалось, не принадлежали этому миру — небесный град в водянистой вечерней синеве. «Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимские…» Когда Нежата в мечтах представлял себе, как подходит ко Граду Господню, он всегда видел эти горящие неземным огнем стены над рекой, укрытой тенью деревьев.
На темнеющую воду падала тень Мирожского монастыря, стараясь своими крестами и ветвями дотянуться до залитого солнцем противоположного берега. Зазвонили к вечерне. Пора собираться. Мысли летели так же медленно и торжественно, как колокольный звон, отраженный подвижной поверхностью реки: «Воздвигоша реки, Господи, воздвигоша реки гласы своя». Летели в небеса, не встречая помех.
— Эй, Нежата! У тебя клюет! — Незнанка метнулся к Нежатиной уде, дернул, и на траве запрыгал небольшой голавлик.
— На службу пора, — заметил Нежата, наблюдая, как Незнанка достает крючок.
— Да ну-у, — протянул названый братец. — Сейчас самый клев будет. Гляди, и у меня заплясал, — он оставил Нежатину трепещущую рыбку и выудил свою — окуня размером с ладонь.
Нежата присоединил голавля к прочему сегодняшнему улову, продев прутик сквозь жабры.
— Я все-таки пойду, — он стал собираться, но Незнанка, насадив червя на его крючок, попросил:
— Не ходи, останься. Вдвоем больше наловим, а? Что ты на этой вечерне не слышал? Вчера был, позавчера был...
— Сегодня другие тропари будут петь, преподобным Исаакию, Далмату, Фавсту и Косме Отшельнику…
— Да у всех же преподобных тропари одинаковые, только имя меняется, — заспорил Незнанка.
— Имя же меняется, — возразил Нежата. — Это ведь совсем другие люди, у них другая история, другие дарования… Да и вообще… Разве можно о службе все узнать? Каждый раз по-новому.
— А как же любовь к ближнему? Если любви не имеешь, то ты этот, бубен гремящий.
Нежата улыбнулся:
— «Медь звенящая или кимвал звучащий»[2]. Я могу остаться: мне сегодня в алтаре не прислуживать, на клиросе не петь…
Он присел обратно на траву. Поплавок снова зашевелился, и Нежата поспешно дернул удочку. Еще голавль.
Незнанка тоже поймал очередную рыбешку. Он весь лучился от радостного азарта.Нежата опять закинул удочку и погрузился в свои мысли.
Сияющий горний Иерусалим постепенно мерк, бледнел, поглощаемый душистой водой летних сумерек. Превращался из живого видения в недосягаемую мечту.
Кажется, клевать перестало, но Нежата не заметил. Он все думал о красоте мира, непрестанно прославляющего Творца: глядя на реку, на траву и деревья, на небо, он не мог об этом не думать. В этом великолепии разнообразия он сам казался себе крошечным и бесполезным, но милость Божия, наполняющая даже самую незаметную частичку мира, и его существованию давала смысл. Благодарность переполняла его сердце.
— Ну, Нежата, чего сидишь? Собираться давай, — торопил Незнанка. — Глянь, стемнело совсем, есть хочется… А старец, небось, беспокоится, куда мы пропали.
— Да знает он… — отрешенно проговорил Нежата, поднимаясь и помогая Незнанке собирать их нехитрый скарб.
От реки, кое-где подернутой туманом, тянуло влажной прохладой, точно сказочная боярышня, задвигая легкий полог над своей постелью, колыхнула прозрачной тканью воздух, и свежая волна коснулась столпившихся вокруг мамок и нянек.
И вдруг Нежату потрясло узнавание. Он словно бы уже пережил это много сотен лет назад, стоя вместе с другими в лодке, дрожащей на мелких волнах Тивериадского моря. Молодая луна, точно как и сейчас, заливала светом воду: «река Божия наполнися вод», и воды эти были на самом деле неземным сиянием вечной жизни. Рыбы они тогда не наловили, но на берегу их ждал возлюбленный Господь. И в них горели сердца, как безводная земля, жаждущая влаги. Это было уже под утро.
Он велел закинуть сети, и уже тогда они знали, что с ними говорит Иисус, по Которому они так тосковали. Не сдержавшись, Иоанн прошептал: «Это Господь». А Петр кинулся в воду. Если бы на другом берегу сейчас стоял Христос, Нежата тоже, не раздумывая, бросился бы в реку, даже не умея плавать. Но в этом не было необходимости, потому что Господь был сейчас везде: Он изливал Свою милость лунным светом, движением темной реки, шелестом деревьев, влажной прохладой росистой травы, звездами на холодном шелке неба. И не было необходимости идти в Иерусалим, ведь весь мир освящался Божественным присутствием — Его добротой, любовью, милостью, — и каждый уголок вселенной становился святой землей.
***
…А потом появилась Ариша. И было это очень таинственное явление. Именно она первая нарушила все границы.
Накануне у Нежаты разболелась голова, и отец Авраамий велел ему ложиться пораньше. Ему снился смутный сон про заросший сад, где он блуждал между деревьями без всякой цели, и ему казалось, будто он бродит там не для себя, а для кого-то другого. Словно ищет что-то для другого человека или должен встретиться с кем-то незнакомым. Ему казалось, он видит: то тут, то там среди листвы мелькает красноватая девичья рубаха, окашенная корой дуба или мареной. И даже пошел навстречу, но никого не нашел. Лишь когда сон стал рассеиваться, Нежата услышал шаги позади и, оглянувшись, краем глаза заметил девочку, а потом проснулся.
Загадочная девочка в нарядной одежде появилась будто бы ниоткуда. Она ничего не рассказывала о себе, и Нежата не спрашивал. Глядя на ее посеребренные височные кольца и браслеты, на ее яркую рубаху, он подозревал, что она дочь какого-то знатного горожанина. Ариша часто угощала Нежату и Незнанку чем-нибудь вкусным: пирогами с диковинной капустой, сладкой белой кашей из сорочинского пшена… Она каждый раз старалась принести что-нибудь съестное, хотя бы вареные яйца. Нежата не придавал значения еде, а для вечно голодного, быстро растущего Незнанки это было настоящим спасением. Пока Незнанка ел, Нежата с Аришей говорили о разном. О Боге, об удивительном мире вокруг, о книгах, которые он читал и которые советовал прочесть Арише. Она была необыкновенной. Глядя на ее руки, можно было точно сказать, что она не пряла, не ткала, не шила. Зато на ее среднем пальце была маленькая мозоль от пера, как у Нежаты, потому Ариша казалась мальчику такой родной. Когда он смотрел на эту мозоль, ему становилось тепло на душе.
Однажды Нежате довелось переписывать жизнеописания подвижников Киево-Печерского монастыря. Житие Иоанна Многострадального поразило Нежату и вызвало много вопросов.
— Отче, — приставал он к отцу Авраамию. — Что это преподобный старец говорит: «…я, сильно разжигаемый похотью, много претерпел ради своего спасения»[3]. Как это? Зачем он истязал себя, закопав в землю? И почему он жалуется, что у него «и от этого не прекратилась жгучая плотская страсть»? О чем он повествует?
— Нежатко, чадо, сколько тебе лет?
— Шестнадцатый год.
— Раз тебе это не ясно, то и не надо понимать. Я, пожалуй, не сильно больше твоего знаю о таких вещах. Может, нас с тобой миловал Господь, не посылая нам испытаний свыше силы. Но помни, что, если подобное ощутишь вдруг, проси блаженного Иоанна и Моисея Угрина о помощи.
Привыкнув обо всем рассказывать Арише, Нежата и об Иоанне Многострадальном ей поведал. Ариша посмотрела на него непонятно — то ли ласково, то ли строго, подумала немного и, вздохнув, согласилась с отцом Авраамием.