— И что ты скажешь?
— Что ты хочешь услышать?
— О чем это?
— Об одиночестве, которое не может разрушить даже присутствие человека рядом. Потому что человек находится вне, он не способен проникнуть в душу и исцелить ее. На самом деле это может только Бог, но Он войдет в душу, лишь если ты Его туда пустишь…
О страхе, что одиночество никогда не закончится, а будет только разрастаться, затягиваясь все туже, ведь ты не можешь пустить к себе в сердце Целителя, пока не откажешься от гордыни. Пусть не избавишься, но хотя бы скажешь себе, что она тебе не нужна. Тишина здесь равна одиночеству, потому что в одиночестве нет звуков человеческого голоса.
— Ты понимаешь…
— А что тут непонятного?
— Знаешь, что Сюэлянь сказала? «Должно быть, это очень красивая мелодия. Ты записал ее?»
— Но эта мелодия вполне может быть красивой, если очистить ее от страха и гордости.
— Только это ведь очень трудно.
— Конечно. Это очень, очень трудно, — Нежата вздохнул. Похоже, Юньфэн не собирался менять отношение к своему браку, по крайней мере, перед Нежатой. Даже разговор увел в другую сторону. Нежата мысленно перебирал все, что знал об отношениях мужчины и женщины, о семейной жизни, и вдруг вспомнил письма Иоанна Златоуста к Олимпиаде, гимн девству во втором письме.
— А знаешь, — сказал Нежата, глянув на Юньфэна. — Один святой так вот рассуждал. Он говорил, мол, девство такое великое дело, что Цзиду, сойдя с неба для того, чтобы людей сделать ангелами, все же не решился сохранение девства возвести в закон, хотя даже умирать за веру повелел. То есть Он считал, что умереть легче, чем сохранить свое тело и душу в чистоте. И святитель Иоанн приводит в пример таких великих ветхозаветных праведников, как Моси, Яболахань и Юэбо[4], которые перенесли множество скорбей, преодолели человеческую природу, но все же имели жен, не отважившись приступить к подвигам девства и предпочтя покой, какой дает брак.[5]
— М? — Юньфэн был удивлен этой речью. Прежде их разговоры никогда не касались подобных тем. — Хочешь сказать, что я не мог бы сохранять помыслы в чистоте? А ты можешь?
— Я… у всех ведь разная природа, разное устроение… — смутился Нежата. — Это же не значит, что я лучше, чем ты. Я тоже ведь знаю про то… ну, про этих мерзких жуков, ползающих внутри. И…
— Много ты там знаешь, — хмыкнул Юньфэн. — Про жуков… Но ты в чем-то прав. Сюэлянь — лучшая для меня жена, ведь она меня любит. Стала бы другая терпеть мое равнодушие, мои причуды? Я бы точно не нашел никого, кто был бы мне по сердцу.
— Значит, ты тоже ищешь равноангельского, бесстрастного жития? А я тебе говорю тут про трудность девства, — сокрушенно проговорил Нежата.
— Нет, какое там бесстрастное житие, — махнул рукой Юньфэн. — Ты и в этом прав. Я не сумел бы держать в чистоте помыслы, и эти жуки доставляли бы мне большие неприятности, если бы не Сюэлянь, хотя на самом деле… — он вдруг замолчал, стиснув пальцы. — Нет, вовсе не стоит об этом говорить.
— Прости, я не хотел огорчать тебя! — поспешно отозвался Нежата, касаясь его руки. — Просто госпожа Сяхоу такая заботливая, она так внимательна к тебе, так предупредительна, а ты всегда отмахиваешься от нее. Со стороны это выглядит очень… Это заставляет испытывать неловкость. Но я тебя так хорошо понимаю! — горячо продолжал он. — Я ведь тоже так говорил с одной девушкой, очень хорошей и доброй. Но я-то тогда хотел уйти в монастырь, и думал, она меня понимает… На самом деле, я не испытывал ответных чувств. Разве могло выйти у нас что-то хорошее?
— Вот и я о том же, — согласился Юньфэн. — И у нас ничего хорошего не вышло.
— С другой стороны, кто в нашем мире может рассчитывать на роскошь взаимной любви? — улыбнулся Нежата. — Мои родители вовсе не любили друг друга. И даже не были знакомы до свадьбы. Однако жили всегда во взаимном уважении и согласии. То же и брат с женой. И сестра… Ведь госпожа Сяхоу заслуживает любви! Она такая красивая, утонченная, образованная. Вы вскормлены с ней одними и теми же стихами, книгами. Тебе должно быть с ней интереснее, чем со мной: я ведь так многого не понимаю!
— Сюэлянь все воспринимает слишком поверхностно, как ты мог уже убедиться на примере моих стихов. Я не всегда готов выслушивать пустые восторги о том, в чем она не смыслит. Она восторгается всем, что я пишу, всем, что я играю, всем, что я говорю, потому что она влюблена в некий воздушный образ меня. Это все только снаружи и это — только ее представления, это ее, только ее чувства. Она понятия не имеет о том, какой я.
— Вот уж нет, ты и сегодня показал ей, какой ты на самом деле, — возразил Нежата с горечью.
— А, это… — Юньфэн вздохнул. — Это другое. Но все же… Пускай смотрит, пускай разрушает придуманный образ сюцая Ао.
— А если она тебя разлюбит?
— Перестанет ко мне приставать.
— Тогда она будет еще более несчастной. Ты не можешь этого допустить, Юньфэн-сюн. Она ведь доверила тебе всю свою жизнь. Ты не можешь так с ней поступить.
— Не могу? — он долго смотрел на Нежату: на пушистые волосы цвета песка, всегда выбивающиеся из прически, лежащие колечками надо лбом и на шее, большие, даже немного навыкате, глаза цвета воды, веснушки на щеках, забавный какой-то вздернутый нос, на его руки, совсем лишенные изящества. Во всем его облике было что-то трогательное, бьющее Юньфэна в самое сердце. — В самом деле, я не могу с ней так поступить. Ты прав. Пойду к ней, попрошу прощения. Ты не будешь скучать?
— Нет, нет! — радостно отозвался Нежата. — Я с большим удовольствием почитаю эту детскую книжку, «Троесловие», повторю сегодняшний урок… Мне надо учить вэньянь.
— Отлично. Приду, проверю, выучил ли ты. А вчерашнее уже помнишь?
— Да-да: «Цуй Вэньцзи могла воспевать стихи. Се Даоюнь могла воспевать стихи». «Они, будучи девицами, показали остроту ума. Вам, юноши, надлежит возбуждать в себе рвение».
— Намек на госпожу Сяхоу? Мы ведь вчера не только это разбирали! — усмехнулся Юньфэн.
— Как-то эти слова быстрее всего запомнились, — невинно улыбнулся Нежата. — Ты иди, а то все никак не уходишь, — и он мягко вытолкал Юньфэна за дверь.
Оставшись один, он раскрыл «Троесловие» и принялся усердно переписывать стихи оттуда.
Собака сохраняет во время ночи;
Петух поет на заре.
Если не учиться,
Можно ли почитаться человеком?
Шелковичный червь даст шелк,
Пчела составляет мед.
Если человек не учится,
Ставится ниже тварей.
Он переписывал до тех пор, пока не смог воспроизвести текст, не подглядывая в книгу. Продекламировав эти четверостишия несколько раз, он попробовал разобрать еще не читанные с Юньфэном тексты, но найдя непонятные слова, отложил тетрадь и задумался.
Этот удивительный язык был таким сложным! Нежата хотел узнать его как можно лучше, чтобы рассказать Юньфэну о своей вере. То есть он, конечно, пытался рассказывать, но получалось довольно плохо: за простыми словами вставали тени множества смыслов, а сложные слова теряли значение и съеживались, как сухие листья. Нужно было учить и учить этот неудобный язык, где каждое слово могло значит так много, что трудно было подобрать подходящее, чтобы объяснить хоть что-то. Надо было учиться усерднее, ведь, кто знает, когда Нежате придется возвращаться?
И он поспешно взял в руки кисть и бумагу и принялся писать письмо Юньфэну о том, о чем недавно они говорили, читая то же «Троесловие». Если они не успеют снова вернуться к этой теме, когда-нибудь Юньфэн прочтет письмо Нежаты и, может быть, что-то для него станет яснее?
«Помнишь ли, Юньфэн-сюн, как ты объяснял мне эти стихи:
Три существуют Деятеля:
Небо, земля и человек.
Три находятся светила:
Солнце, луна и звезды?
И помнишь, как мы согласились с тобой во многом?
В том согласились, что легкая сущность, поднявшись вверх по повелению Божию, стала небом, а тяжелая, опустившись вниз стала землей. Но мы не могли сойтись на том, откуда произошла материальная сущность. Я не знаю, почему так трудно тебе понять, что материя не могла быть совечной Богу, но была сотворена Им, что не сам по себе из предначального беспорядка стал возникать мир, но был призван из небытия Божьим повелением. Что в этом сложного? Предположить ли, что материя была изначально и Бог стал творить из нее, или же — что Бог был изначально и одно лишь Его желание произвело вещественную сущность, из которой были сотворены вода, небо, земля — весь видимый мир?»
Нежата задумался, вспоминая их недавний спор. Мир Юньфэна был двуединым, состоящим из двух равноправных начал, не могущих существовать друг без друга. Для Нежаты это было безумием. Разве добро не может существовать без зла? Зло — это всего лишь отсутствие добра, как темнота — отсутствие света. Но Юньфэн говорил и о другом…
«Помнишь ли, как не могли мы договориться о том, каковы силы, действующие в мире? Ты уверял, что «под небом разумеется Дух, разлитый по его пространству, которое почитается беспредельным; под землею разумеется Дух, оживотворяющий нашу планету. Сии две действующие силы в существе составляют одну»[6].
Я же пытался убедить тебя в том, что лишь Бог действует повсюду, сами же по себе ни земля, ни небо не имеют собственной силы. То есть сила проливать дожди или сила давать урожай даны им Богом при сотворении мира. Душа и жизнь же даны лишь живым существам, и человек отличается от них образом Божиим, запечатленным в нем, призванием и стремлением уподобиться Богу — получить совершенство обожения в Цзиду.
И верно ты говорил, что человек на земле должен совершенствовать ее произведения, и «посему почитается третьим деятелем, вспомоществующим природе в том, чего она сама по себе не может сделать»[7].
Все же, должно быть, в мире единый деятель — Бог, а человек призван уподобляться Ему и помогать. Но грех исказил душу человека, и все его занятия на земле приносят по большей части разрушения.
Мы толковали с тобой об этом и, надеюсь, вернемся еще к этой беседе.