— Так что же? — Юньфэн шагнул с дорожки следом за ним. С мокрых от утреннего дождя листьев сыпались капли. — Мы же промокнем!
— Дёись, дёись! — радовалась И-эр, шлепая ладошкой по растопыренным веткам.
— Она так славно говорит, — сказал Нежата. — Может, назвать ее Благоречивая? Шаньхуа?
— Чудесное имя, — согласился Юньфэн. — Только давай выбираться отсюда на дорожку. И кстати, как ни приятно тебе общество этой милой барышни, все же надо собирать вещи. А вон и нянька сюда спешит: наверняка ребенка пора или кормить, или спать укладывать — что там у них обычно принято делать?
— Жаль, — вздохнул Нежата, отдавая девочку няньке. Та торопливо удалилась в сторону женских покоев.
— Если тебе так жаль с ней расставаться, то не хочешь ли оставить свои мысли о возвращении на родину? Ты будешь жить с нами, а лет через четырнадцать, когда Шаньхуа станут делать взрослую прическу, ты можешь жениться на ней.
— Да что ты! — Нежата замахал на него руками. — Я не могу жениться.
— Почему же? — продолжал Юньфэн, внимательно глядя на Нежату. — Разница в возрасте, конечно, большая, да, но ты сможешь взять ее наложницей. Я вовсе не буду возражать.
— Нет, я не могу, потому что… гм… я… Я, конечно, не приносил обеты, но уже принял малый постриг, когда собирался остаться в монастыре навсегда, — Нежата потупился, перебирая и рассматривая камушки в ладони. — Значит, я просто обещаю жить чистой непорочной жизнью, посвятив себя Богу. Это еще не обеты, которые нельзя нарушить, но обещание, которое не хочется нарушать.
— М-м, понятно, — вздохнул Юньфэн. — Можешь считать мои слова неудачной шуткой. Прости.
— Ты прости. Ты же не знал…
***
Вернувшись в Линьань, они были потрясены следами страшных пожаров, охвативших город в их отсутствие. Город с трудом приходил в себя, тяжело залечивая ожоги.
Когда Юньфэн сдал отчеты, как раз пришло время шоуицзя — «отпуска для получения теплой одежды в девятый лунный месяц». Так что на семь дней Юньфэн оказался предоставлен себе, и они с Нежатой решили снова посетить монастырь Линъиньсы и старичка отшельника, как просил Ди-тай. Уже начинался сезон выпадения инея, и рано утром, когда друзья вышли из ворот Монастыря прибежища душ, под ногами похрустывала белая трава, еще не тронутая теплым светом. Солнце, выныривало из-за горных хребтов, торопливо расправляя крылья, чистило перышки, умывалось прозрачной голубизной рассвета.
Желтые, красные, зеленые деревья, пушистые от инея, отмирали, сверкая в холодных еще лучах, начинали дышать, перешептываться.
Друзья шли молча, наслаждаясь пронзительной красотой утра, исполненного благодарности за свою неповторимость.
Когда проходили вдоль реки, Нежата внезапно остановился, долго смотрел на воду, колышущую водоросли, на трепещущие кусты, мокрую траву.
— Как бы сохранить это сокровище в сердце навсегда? Чтобы, даже далеко отсюда всегда можно было вернуться в это утро, дышать этим воздухом, любоваться небом, горами, заводями цвета цин…
— Зачем же быть далеко отсюда?
— Ну мало ли… К тому же нельзя ведь всю жизнь простоять здесь, над рекой.
— Человеку, конечно, нельзя.
— Вот я и говорю…
— Можно нарисовать. Берешь тушь, кисть, лист бумаги и рассказываешь обо всем, что увидел и что почувствовал в это мгновение. А потом повесить свиток на стену.
— Я пока не очень научился.
— Почему же? У тебя хорошо получается, — возразил Юньфэн, наблюдая, как Нежата сходит к реке и, присев на камень, опускает пальцы в воду. — Зачем ты так делаешь? У тебя же руки замерзнут.
— Я просто хочу пить, — отозвался Нежата.
— Господин, — вставил Саньюэ. — Может, сделаем привал? Приготовите чай: здесь прекрасный вид.
— Чжай-эр, а ты что думаешь?
— Кажется, нам не обязательно спешить? Можно и в самом деле здесь отдохнуть, — согласился Нежата.
Так, не торопясь, время от времени останавливаясь и любуясь видами, они добрались до хижины Цуйчжу-иньши. Старичок, прикрыв глаза, сидел на соломенной циновке под старым утуном.
— А-а, деточки пришли! — обрадовался он, едва они приблизились. — Господин Ао принял решение?
Нежата вопросительно глянул на Юньфэна. Какое решение? Юньфэн замер в замешательстве.
— Ничего, погостите у меня немного, и все определится.
И они остались. Чтобы гости не скучали, Цуйчжу-иньши придумал для них множество занятий: подметать во дворике опавшие листья, рубить дрова, ходить за водой, прибираться в доме, готовить еду. В перерывах между делами они собирались около утуна, и бамбуковый отшельник рассказывал им что-нибудь поучительное или просто занятное, вроде истории про монаха с удивительным аппетитом, который съедал целое поле лакрицы. Все поражались, но мало кто мог видеть, что вместе с ним ходят голодные духи. Или о праведнике, который, едва увидев, как птица обгадила благородного молодого человека, сразу понял, что на того наложено проклятье, и всю ночь пребывая в молитве, смог уберечь юношу от гибели.
А Юньфэн смотрел на Нежату и, видя, как тому здесь хорошо, как он рад жить вот так, питаясь кашей, выполняя простые дела, внимая наставлениям старца, и понимал, какая между ними разница.
— Тебе здесь так нравится, Чжай-эр, — сказал он как-то, когда они возились на кухне.
— Да! А разве тебе тут плохо?
Юньфэн только вздохнул. Ему не было плохо, но он понимал, что жить так всегда не смог бы. Ему не хватало красивых вещей, утонченных книг, изысканной живописи и вкусной еды, наконец. Вместо живописи еще мог сгодиться пейзаж, который они ежедневно наблюдали с порога хижины, но все остальное… Хорошо, конечно, что здесь можно укрыться от земных невзгод и бурь. Жаль, отсиживаться в тишине, когда мир готов обрушиться (Юньфэн ясно это почувствовал, путешествуя по Хэнани), бросить тех, кто от него зависит, он не мог. Так, несмотря на мирное течение жизни в горах, пренебрегая даже тем утешением, которое он получал, осознавая, как доволен, как счастлив здесь Чжайдао, Юньфэн не был здесь спокоен, временами его охватывала тревога.
Сидя под деревом, растерявшим почти все листья, Юньфэн наблюдал медленные тяжелые облака и пытался унять торопливые мысли, спешащие в Линьань, а затем еще дальше — в Чанша, где ждали вестей от него матушка и жена… Когда он сможет забрать их в столицу? Непонятно теперь, где опаснее. Он слышал, будто мэнгу устремились на юг и юго-запад, обходя Поднебесную, но, захватив те далекие страны у моря и в горах, они могут вернуться, и тогда под ударом окажется Цзянхунань… Но и вдоль восточного побережья, и в сторону Сычуани уже проходили войска мэнгу, разоряя и разрушая все на своем пути. До столицы пока не дошли, однако… И все же лучше, если бы его близкие были рядом.
— Вижу, господин Ао, ты чем-то обеспокоен, — сказал Цуйчжу-иньши. — Я бы хотел «рассеять мысли, собирающие облако скорби»[1]. Что тебя так смущает? Почему взволнован твой дух?
— Можно ли не беспокоиться о бедах Поднебесной? Сейчас, когда земля сотрясается под копытами конницы мэнгу, то здесь, то там случаются набеги, пожары, наводнения… Как чувствовать себя хоть в чем-то уверенным? Как не волноваться — не о себе, а о тех, кто дорог?
— Одним словом, ты так расстроен, потому что «растет гибель вселенной»[2]?
Юньфэн кивнул.
— Мир этот никогда не был спокойным местом, господин Ао. Он подобен морю, где то штиль, то буря несет на скалы наши утлые суденышки. Есть только один Великий Кормчий, способный одним лишь мановением усмирить волны и ветры. Уповай на Него и никогда не погибнешь ни ты, ни те, кто тебе дорог.
— Почему же, если Он такой всемогущий, допускает несчастья и беды?
— Таков у Него обычай, как у отца, который учит свое дитя, предоставляя свободу действовать по своему разумению и пожинать плоды собственных ошибок. Лишь осознав свою беспомощность, прибегает дитя к Отцу, но Тот ждет, вырабатывая терпение и упорство в доброделании, а после явит свою силу.
— Но кто-то может и не дождаться, — язвительно заметил Юньфэн. — Многие умирают, так и не получив утешения.
— Мы не можем судить о Его путях, но я верю, что каждый получит воздаяние не по справедливости щедрое, исполненное великой милости.
— Все равно…
— Но ведь, в сущности, господин Ао, страшно только одно — грех. Ни козни врагов, ни ненависть, коварство, клевета, ложь — ничто из этого не имеет значения. Как говорится, на что ни укажи, хоть на войну всей вселенной[3]— все это, каково бы ни было, временно и скоропреходяще, и вредит лишь смертному телу, но не касается трезвой души. А, Чжай-эр, что скажешь?
— Ибо видимое временно, а невидимое вечно[4], — с улыбкой отозвался Нежата. Цуйчжу погладил его по голове, и у Юньфэна болезненно сжалось сердце, так сияли глаза его Чжайдао в это мгновение.
— Все видимое временно, — повторил Цуйчжу, согласно качая головой. — Так зачем же бояться временного, проливающегося дождем и уходящего в землю, в небытие? Все это как цвет травы[5]. Сердцем прилепись к вечному и незыблемому, и станешь тверд, точно камень, омываемый водой житейских бед.
— То есть надо отрешиться от реальности? Уйти в горы и жить отшельником, как господин Цуйчжу-иньши? — Юньфэн скептически глянул на старца.
— Нет, господин Ао, не обязательно. У каждого свой путь и свое место в жизни. Мое место здесь, твое — в столице, в Юйшитае, место Чжай-эра — в далекой стране за морем Бэймин.
От этих слов Юньфэн похолодел и с тревогой глянул на Нежату, будто тот мог растаять в воздухе, прямо сейчас перенесенный в далекие земли, укрытые глубокими снегами. Нежата заметил его испуг и взял за руку, глянув мягко и спокойно. Нет, еще не сейчас.
— Пусть видимое временно, — согласился Юньфэн. — Но как же тогда невидимое? Как же тепло человеческих отношений? Если я потеряю… — он бегло глянул на Нежату.
— Я бы хотел верить, — проговорил тот, — что любовь уходит в вечность, и все, кого ты любишь, окажутся с тобой. Если только мы будем достойны войти в любовь Творца со своей маленькой человеческой н