— Сегодня не слишком богатая добыча, Онфим?
— Давай ужинать, Доброшка, — устало отозвался тот.
Все расселись у костра. Онфим отыскал глазами забившегося под бузинный куст Нежату и поманил рукой. Юноша подошел к нему, прижимая к себе свой мешок.
— Ешь, — Онфим сунул Нежате кусок мяса, но тот отшатнулся. — Ты чего?
— Так ведь пятница сегодня, — сказал Нежата тихо, но твердо.
— И что?
— Пост.
— Ты монах что ли? — засмеялся Онфим. — Ешь, коли угощают, дурачина. А то смотри, разозлюсь… Книги отниму. Не боишься?
— Боюсь, — признался Нежата и отступил на шаг. Онфим хмыкнул.
— Ладно, не бойся. Не трону я твои книги, — он задумчиво оторвал зубами кусок и принялся сосредоточенно жевать. Потом спросил все еще стоящего рядом Нежату: — Ты разве не голодный?
Нежата помотал головой.
— Врешь ведь. Доброшка, есть у нас хлеб?
— Да откуда? — недовольно отозвался тот.
— Мало ли, завалялся. Пойди, поищи, будь другом.
Доброшка, ворча, поднялся и полез в какие-то заросли. Онфим указал Нежате на бревно рядом с собой, юноша присел, не выпуская мешок из рук.
— Что ты вцепился в него? — усмехнулся Онфим. — Сказал, не трону — значит не трону. И никому не позволю.
Нежата нехотя положил свои книги на землю. Тем временем Доброшка вылез из кустов и подошел к ним весьма довольный.
— Вот, нашел, — он протянул Онфиму черствую лепешку.
— Будешь? — спросил тот Нежату. Нежата кивнул. Лепешка оказалась сухой и заплесневелой, но он на самом деле был очень голоден, ведь последний раз ел утром, когда случайно набрел на земляничную полянку.
— Ты, поди, и мед пить не станешь? Тебе воды надо?
Нежата не ответил, но Онфим снова окликнул Доброшку и велел ему сходить за водой.
— Сходи, сходи, — разозлился тот. — Сам и сходи! В лесу темно, хоть глаз выколи.
— Не злись, — строго сказал Онфим. — Монах за угощение платит серебром, — и потряс Нежатин кошелек. Доброшка одобрительно фыркнул и ушел в темноту.
Когда разбойники, наевшись и напившись, улеглись спать прямо у костра, Онфим спросил Нежату:
— Ну, показывай, что у тебя в мешке.
Нежата достал книги и протянул одну Онфиму.
— Когда-то я тоже читал книги, — мечтательно проговорил Онфим, раскрывая «Сказание о Евстафии Плакиде». Он вздохнул и прочел вслух: — «В дни правления Трояна, когда приносили жертвы идолам, был стратилат некий именем Плакида, человек рода высокого и славного, имеющий более других золота и всякого добра…»
Он помолчал, рассматривая заставку с двумя птицами, оплетенными ветками и птицезмеями.
— И рисовал когда-то. Знаешь, я однажды нарисовал себя в виде диковинного зверя… А теперь я и есть зверь.
Нежата молчал, глядя на книгу в руках Онфима.
— Что молчишь? Хочешь сказать, что я злодей, лихоимец? Грешник великий, да?
Нежата молчал. Он вовсе не собирался это говорить, даже не думал об этом. Ему было невероятно жаль Онфима, которого непонятные обстоятельства вынудили уйти от книг в лес.
— Мы не лиходеи какие, не изверги, — продолжал оправдываться Онфим. — Стараемся зря не убивать никого: ты же видел. Мы тебя не трогали. Тебе не стоило лезть к Неждану: у него кулаки действуют быстрее, чем голова.
— Да, — согласился Нежата. — Спасибо тебе.
— Смеешься? Ты за что меня благодаришь? Я же тебя ограбил, — расхохотался Онфим.
— Ты не отдал ему мои книги, — улыбнулся в ответ Нежата. — А деньгами я почти не пользовался.
— Я сам у тебя книги заберу, — резко сказал Онфим. Нежата вздрогнул и вцепился в Псалтирь, еще пока лежащую на его коленях. — Дурачок, — усмехнулся разбойник. — Я же говорил: не трону, — он помолчал, глядя в огонь. — Разве, может, ты сам мне одну подаришь? А остальной свой скарб забирай. И ступай с миром.
Нежата кивнул. Не то чтоб все его добро было ему дороже одной из рукописей, нет, просто ему было очень жаль, что у Онфима совсем нет книг. Он искренне верил в благотворное влияние культуры на человека и потому так легко согласился, надеясь, что разбойник, хоть и грешник, а, в сущности, добрый человек, может еще раскаяться. Разве не для того и существуют книги, заключающие в себе все благое и прекрасное, чтобы наставлять и исправлять заблудшие души? Ему представился Онфим в виде Плакиды, узревшего сияющий крест между рогами оленя. Он сам не заметил, как уснул.
Нежату разбудил лунный свет и непонятное тревожное движение в лесу. Он открыл глаза и огляделся. Разбойники спали вповалку вокруг костра, только Онфима нигде не было. И в густых черных зарослях ощущалась неясная таинственная жизнь. Нежата встал и пошел к ней. Он вышел на поляну, где в неуютном свете убывающей луны жутким темным пятном проступал силуэт огромного волка. Пригнувшись к земле, волк будто бы всхлипывал, потом поднял морду к небу и завыл. Нежата смотрел на зверя и чувствовал его не звериное отчаяние, человеческую тоску. И вдруг он понял, что этот волк и есть человек. Онфим. Жалость была такой жгучей, что Нежата подошел к зверю и обнял его. Волк вздрогнул, встрепенулся, огрызнулся было, но сразу успокоился и уткнулся Нежате мордой в грудь.
Потом они почти до утра говорили с Онфимом, что так жить нельзя, что надо все исправлять, покаяться…
— Я найду человека, который поможет тебе. Я обещаю, — засыпая, повторял Нежата. А Онфим уже крепко спал, положив голову ему на колени.
На рассвете Онфим растолкал Нежату и внимательно просмотрел с ним вместе содержимое мешка. Помимо «Сказания о Евстафии Плакиде», разбойник взял у Нежаты чистую рубаху, потом подумал и снял с него грязную. «Обойдешься и подрясником: ты ж монах. А у нас в лесу ветки да сучки — рвутся рубахи», — объяснил он. Хотя даже Нежате было ясно, что его рубаха не будет впору никому из шайки, но он также понимал, что, пусть самому Онфиму и не нужно почти ничего человеческого, он должен заботиться о своих людях.
Долго и вожделенно Онфим смотрел на Нежатины черевики, уже было взял, но потом все-таки вернул со словами: «Ладно, Бог с тобой, носи уж».
Он посоветовал Нежате свернуть после Полоцка с большой дороги и пройти лесными тропами мимо деревни Лисово. Этот путь до Смоленска был короче, чем наезженный тракт.
Через час Нежата вышел из леса и увидел над лугами восходящее солнце, розовое, точно камень бакан[3].
***
Что же наш цзеюань Ао Юньфэн?
Поначалу он часто спускался в Линьань, гулял вдоль озера Сиху, пил чай с прекрасными видами, с дамбы Су любовался весенними рассветами, бродил по городу, шумному, пестрому, — кажется, все замечательные уголки его посмотрел, все знаменитые чайные, все местные сладости в компании чиновника Лю — большого гурмана и сладкоежки — попробовал. Деньги кончались, и Саньюэ — юньфэнов слуга — заложил уже все более-менее ценное, даже отыскал лавку, где брали с удовольствием каллиграфию и живопись господина Ао за небольшую цену, но все же ворчал на Юньфэна за его рассеянный образ жизни и пустые траты.
— Ах, ты говоришь, не стоит ездить в Линьань? — переспросил Юньфэн. — Лучше сидеть в монастыре и есть просяное чжоу хэшана У-паня[4]?
— А как же гулять по священным горам, красотами любоваться, наслаждаться великолепными видами пиков Фэйлайфэн и Бэйгаофэн? — парировал упрямый Саньюэ. — Ради такой нерукотворной роскоши можно и просяное чжоу пару месяцев поесть.
— Прав ваш слуга, господин Ао, — подтвердил проходящий мимо служка. — Вы посмотрите на этот блеск и благолепие!
Так что весь сезон гуйюй и сезон лися[5] Юньфэн провел в монастыре, с утра покидая Храм прибежища душ и гуляя по округе, вдыхая прохладный воздух, пронизанный солнечным светом. Мысленно не мог не возвращаться он к экзамену, и в его сердце еще шевелилась досада: как бездарность заносчивая получила не по заслугам? Несправедливость его огорчала. И, подпустив обиду поближе, глотнув эту едкую струйку, он с усмешкой ее отгонял, повторяя: «Увы! Увы! В твоей стране тебя не понял государь!»[6]. И так, заместив досаду, являлось спокойное чувство, как у Сая, потерявшего лошадь[7]. Возможно, тут скрытое благословенье? «Подъем вдохновенья, — и в мрачной дали там сомненья: служить или нет»[8]. Может, есть что-то больше, важней и надежнее в мире?
Настал месяц колошения хлебов, маньчжун, стояла жара, и Ао Юньфэн мало гулял, обмахиваясь веером, сидел во внутреннем дворике монастыря, читая и предаваясь думам. Как-то раз подсел к нему незнакомый монах. Верно, странник, пришедший издалека, и спросил:
— Что так задумчив господин цзеюань? Последним оказался Сунь Шань[9], не так ли? И вы будете довольны, топчась на месте? И готовы погубить успех из-за пустяка?
— Это вовсе не пустяк, господин, говорящий чэнъюями[10], — отозвался Ао Юньфэн. — Если бы дело было во мне, в том, что я недостаточно трудился, в том, что я недостаточно талантлив… Но дело в некомпетентности судей. Я не собираюсь отрезать ступни, чтобы мне подошли туфли[11], если вам так угодно изъясняться при помощи поговорок.
— Да-да. Все это сны над просяной кашей[12]. Верно? И вы не желаете, как господин Цзян, получив все, о чем прежде мечталось, в конце концов, оказаться ни с чем за пару благовонных палочек — время, пока кипит в котле чжоу из пшена. Ведь главное не эта жизнь, но вечность.
Юньфэн вопросительно посмотрел на монаха:
— Что вы имеете в виду?
— А вы что имеете в виду, ища ответ не в службе государству, а в прогулках по горам и в чтении книг?
— Наставьте меня, учитель, — Юньфэн почтительно поклонился.
— Что я могу сказать вам — цзюнцзи, благородному мужу — я, человек, говорящий чэнъюями? — усмехнулся хэшан. — Готова ль ваша просяная каша? — он поклонился Ао Юньфэну и ушел. И сколько юноша ни искал его, никто в монастыре его не видел.
Шли дни, сменялись сезоны. Юньфэну уже вовсе не хотелось посещать столицу, хотя приятель Лю и звал его посидеть вместе в чайной, почитать стихи, полюбоваться видом.
— Лучше ты приезжай в монастырь, — отвечал ему Ао Юньфэн.