Нежата порылся в своем мешке, отыскал кусок засохшего пирога с кашей и с жадностью принялся его грызть. Ничего: дождь закончится, и он уйдет. Доев, он подставил канопку под стекающие с крыши струйки и запил свой ужин дождевой водой. Разулся, подумав немного, снял подрясник и зарылся в сено. Но, едва смежив веки, он увидел Нежку, теплую, ласковую и смешливую. Он заворочался, ощутив новый прилив сладкого беспокойства, поднимающегося снизу-вверх и колючими искрами бьющего в грудь. «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, — начал Нежата быстрым речитативом, — и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое». Знакомые слова появлялись сами собой, и он по привычке легко хватался за них. С речитатива Нежата перешел на шепот, потом замолчал и закончил уже не вслух, еле продираясь сквозь навалившуюся дрему: «Тогда благоволиши жертву правды, возношения и всесожигаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы»[1].
Он проснулся от того, что Нежка трясла его за плечо. Нежата открыл глаза, но никак не мог понять, что происходит и чего она от него хочет, а она, смеясь, повторяла:
— Проснись, проснись! Я тебе поесть принесла.
Очнувшись наконец, он улыбнулся ей в ответ и стал выбираться из сена. Нежка, опустив глаза, протянула ему подрясник. Потом подала хлеб и плошку с гороховой кашей, еще теплой.
— Ложка-то у тебя есть?
Нежата порылся в мешке, отыскал ложку. Нежка присела рядом.
— Я сказала: пойду скотину покормлю и корову встречу. Мать думает, будто мне стыдно, что тебя притащила, и теперь я стараюсь загладить вину. Она ни о чем не догадывается, — девушка положила голову ему на плечо. У Нежаты перехватило дыхание. Он вздохнул, сглотнул и сосредоточился на каше.
Когда он доел, Нежка налила ему кваса.
— Пойду со скотиной разберусь.
— Тебе помочь?
Нежка фыркнула:
— А ты сумеешь?
— Ну, у матери была корова, и свинья была… Я иногда носил ей пойло. Только вот не помню, донес ли хоть раз, — он улыбнулся заливистому смеху Нежки. — Разве это так сложно?
— Ладно, давай. Только за коровой я одна схожу: если кто нас увидит и матери расскажет, она мне косу оторвет, — Нежка поморщилась. Нежата вспомнил, как его однажды ударил отец. Давно. Когда он налил слишком горячей воды в замоченные кожи и испортил всю партию. Собственно, после этого мать и отвела его к старцу Авраамию. Он помнил жгучую обиду, сейчас казавшуюся острее боли от удара. Ему стало очень жаль Нежку, и тоскливо от сознания своего бессилия, от того, что он не может ей ничем помочь, защитить ее.
— Ну, идем скотину кормить.
Они управились со скотиной. Нежка очень смеялась над любым его неловким движением: «Что ты даже ведро поднять не можешь? Ай, что ж ты мимо льешь?»
Потом девушка пошла за коровой, а Нежата достал маленький медный складень (предсмертный подарок старца) и, раскрыв его на ладони, стал читать псалмы, внимательно рассматривая темные зеленоватые изображения на створках. Чтобы не думать о Нежке. Но она пробивалась отовсюду, прорастая сквозь горьковатые, пряные слова песен. Как же теперь он уйдет? Разве это возможно? Преподобный отче Моисее… Лучше надо скорее уйти. Дождь как раз перестал. Только там все равно мокро. «Вот и охладишь свой пыл», — мрачно сказал себе Нежата. А попрощаться с Нежкой? Лучше не надо. Но увидеть ее в последний раз? Разве нельзя? И хотя он ясно понимал, что лучше уйти сразу, как можно быстрее, он так же ясно понимал, что не в силах это сделать.
Нежка вернулась с коровой, подоила ее и вошла в сенной сарай с ведром.
— Хочешь молока? — спросила она ласково. Нежата мотнул головой. — Давай канопку, налью.
Нежата стоял, не шевелясь, и смотрел на ее подвижный мягкий силуэт в дверном проеме. На улице сгущались сумерки.
— Эй, ты чего? — Нежка подошла к нему. — Где твоя кружка?
— Я убрал уже. Я уйду, ладно?
— Куда? Ночь скоро. Под кустом будешь спать, как заяц? Да там мокрое все! Боишься, что тебя утром кто-то увидит? Я встану раньше всех и провожу тебя, хочешь?
— Нет, Нежка. Мне надо идти.
— Да что ты… — сказала девушка тихо и, помолчав, добавила: — Давай молока тебе налью.
Нежата послушно достал канопку из мешка, протянул Нежке, и смотрел, как, зашуршав, перекинулась через край ведра голубоватая в темноте плоская и широкая струя.
— Пей, — настойчиво сказала девушка. — Сейчас молоко отнесу и приду, принесу тебе чего-нибудь в дорогу. Не уходи пока. Хорошо?
Нежата присел на сено, медленно выпил молоко и попытался сосредоточиться на молитве: «…Господи, пред Тобою все желание мое, и воздыхание мое от Тебе не утаися. Сердце мое смятеся, остави мя сила моя, и свет очию моею, и той несть со мною…»[2]
«Сердце мое смятеся… сердце мое смятеся…» — повторял он бездумно. А воображение его рисовало Нежку. «Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя; страх и трепет прииде на мя, и покры мя тма. И рех: кто даст ми криле яко голубине? И полещу, и почию. Се, удалихся, бегая, и водворихся в пустыни»[3], — он рассеянно продолжил совсем другой текст, понял это и замолчал, прислушиваясь к звукам, доносящимся из хлева. «Се, удалихся, бегая…» — повторил он снова. И вздрогнул от ясного твердого сознания того, что нужно скорее уходить. И его смятенное трепещущее естество накрыла спокойная мысль: потом может быть еще труднее. Нежата вздохнул и направился к воротам. Кажется, он даже слышал, как Нежка окликнула его, но чувствовал себя уже по другую сторону жгучего искристого потока, в который его повергали мысли о ней. Здесь была влажная прохлада тихих сумерек, запах вымытой дождем земли, свежей травы. И с каждым шагом он ощущал, как прибывающая чистая теплая сила вытесняет из его души смятение, холодную горечь разлуки.
Заночевал Нежата в стогу сена, а утром свернул с проезжей дороги на лесную тропу. Он уже второй день шел по лесу, тихому и зеленовато-сумрачному, как Спасо-Преображенский собор Мирожского монастыря. О Нежке он вспоминал теперь как о сладком утреннем видении, прозрачном и томительном, очнувшись от которого становишься легким и свободным, словно деревья после дождя, стряхнувшие с листьев тяжелую воду. Тропинка, петляя, следовала изгибам ручейка, а густой подлесок будто расступался перед ней: ни один куст не протягивал ветки, цепляя путника, ни одно упавшее дерево не лежало поперек дороги. Но Нежата больше удивлялся тому, что не подумал, чем будет питаться вдали от людей. Впрочем, кто-то будто заботился о нем: он находил и пек на углях грибы, в изобилии выросшие после дождя, а малина усыпала кусты вдоль тропы в таком изобилии, что можно было насытиться, не забираясь в колючие заросли. И все же, хотя диких зверей Нежата почему-то не боялся, он чувствовал смутную тревогу, ведь уже вторые сутки ему не попадалось ни души (если не считать белок, ежей и лесных пташек).
В нем дрожало смутное желание услышать человеческую речь, поговорить с кем-то. Нежате вспомнилась беседа с просвещенным купцом, утверждавшим, будто Земля плоская и четырехугольная. И тут же он в мыслях принялся горячо спорить, подбирать доказательства, выискивать примеры. Так увлекся — даже про голод забыл, но почему-то не смог найти ничего достаточно убедительного. Как бы он хотел знать все это! О том, как устроен прекрасный Божий мир, для чего он именно такой и почему. Нежата со сладким вздохом обвел взором спокойные деревья, трепетные кусты, сонные травы и веселые лесные цветы. Вот росинки на изогнутом узком листе травы точно мелкий жемчужный бисер… отчего так? Птицы щебечут, говорят друг с другом — о чем они говорят? А цветы? Нежата наклонился, рассматривая розоватое пушистое соцветие мяты. Как дивно они устроены! Неужели просто для красоты, чтобы радовать взор? Он поднял глаза и увидел сквозь дрожащие листья прохладную голубизну. И небо… Почему оно голубое, а листья — зеленые. Чудесен Божий мир.
Он так увлекся, что не заметил, как его догнал невысокий старичок, горбатый, одно плечо выше другого. Несмотря на свою хромоту, он шел быстро и бесшумно. Нежата вздрогнул, увидев его краем глаза, и обернулся.
— Ты откуда взялся? — спросил старичок, и голос его, хоть и звучал хрипловато, завораживал, как шум деревьев и журчание воды.
— Мне посоветовал один человек свернуть сюда, чтобы быстрее дойти до Смоленска, — отозвался юноша, с любопытством разглядывая собеседника. Волосы у того были курчавые и какие-то зеленовато-серые, глаза медные, как настоявшаяся в торфянике вода, борода более светлая, чем волосы на голове, доставала до пояса. Одет старичок был в длинную посконную рубаху, ничем не подпоясанную. От него веяло сыроватой прохладой, пахло глиной и конским потом. Всё это показалось Нежате весьма подозрительным.
— Онфимка сказал? Наконец послал кого-то способного! — обрадовался старичок. — Многие ведь меня искали, да заплутали: их растерзали волки да медведи. Только эта тропка заговорена мной от хищных зверей и ядовитых змей. И раз уж ты здесь, значит готов стать моим учеником.
— Вообще-то я не собирался становиться ничьим учеником, — сказал Нежата робко. — Я только закончил обучение в монастыре и хотел…
— Да ты не торопись отказываться! — перебил юношу странный спутник. — Если нашел мой путик, значит, можешь такое познать, чему у людей не научиться. Знания мои коренятся в лесной земле, во мху сыром, уходят в самую глубь, туда, где корни деревьев сплетаются в темноте.
— Что же это за знания такие? — спросил Нежата, начинавший смутно догадываться, с кем имеет дело, и от этой догадки мурашки побежали у него по спине. — Кто ты?
— Лесной человек я: лес — моя стихия. Все здесь знаю, все слышу и всех понимаю: зверей мохнатых, птиц пернатых, ползучих гадов, рыб речных. Прежде многие искали лесных людей, чтобы научиться, чтобы удача была в охоте. Лучшие сокольничие княжьи — ученики наши. Я и сам охотился с князем Владимиром Всеволодовичем да Юрием Владимировичем, пока молодой был. В лес пришлось уйти: время учить настало. Только учить стало некого: забыли нас. Онфим случайно ко мне попал, чуть волкам не достался, — объяснил старичок. — Ну пойдем, пойдем. Ты голодный, поди. Накормлю тебя, в баньке попарю, спать уложу, а завтра поговорим.