– Хочешь, поговорим об этом. Я не хуже Ольги умею выслушать.
– В таких личных вещах ты даже лучше. Я знаю, – я вытерла руки о полотенце и села за столик напротив него. – Я многим могу с тобой поделиться, но до этого момента думала, что Константин Сергеевич к этому списку не относится. Понимаешь… я влюбилась в преподавателя. Господи, как же просто, оказывается, сказать это вслух! Признаться не только самой себе.
Я совсем не знаю, как он ко мне относится; и то, что начало происходить, пугает меня по-настоящему. Мне кажется, я стою на краю пропасти, а он вот-вот толкнет меня вниз. Я не понимаю, о чем мне говорили староста и его жена, они несли какую-то чушь о том, что он меня любит. С такой уверенностью, будто он сам им это поведал. А мне рассказать просто не успел, потому что я пришла и разоралась, мол, не нужны мне такие проблемы, да и Вы у меня уже в печенках сидите.
– Ну вот, ты сама и ответила на свой вопрос. Скорее всего, так все и было. Подумай: сначала он разбирается со старостой и говорит ей что-то такое, что доводит ее до слез. Тебе неясно, почему она считает, что Довлатов влюблен в тебя? А, по-моему, все очевидно; и вариант тут один: он сам намекнул ей на это, если не сказал в лоб, чтобы отшить. И с женой та же история: что он мог ей такого сказать, чтобы она окончательно сдалась? Конечно, что любит другую, и только он, а не ты, в этом виноват. Думаю, она понимает: сердцу не прикажешь, он для нее уже потерян. Да и ее последние слова мою теорию подтверждают. Как она там сказала?
– «Да ты еще просто всего не знаешь», – по памяти процитировала я.
– Ну вот! А чего ты могла не знать? Того, что Довлатов собирался тебе сказать после ухода жены, но не успел! Почему не успел? Потому что ты его опередила. Ты пришла и высказалась в таком тоне, что он решил, тебе не нужны его признания. Вот и разозлился! Да неужели это так непонятно?
– Понятно, – ответила я ошарашенно, глядя, как завелся Валера. – Ты его защищаешь как мужик мужика, из солидарности?
– Да нет же, Яна! Я тебе говорю, как оно есть, следуя из понятий общей мужской логики. Я отреагировал бы точно так же: зачем говорить девушке о своих чувствах, если видишь, что ты ей не нужен?
– С чего ты взял, что у него ко мне чувства?
– Да с того, что я тоже мужчина, и как мужчина прекрасно его понимаю! Мужское внимание никогда, никогда не бывает просто так. Как тебе до сих пор не видно, что он стремится к тебе? Иначе бы просто не стал так настойчиво добиваться твоей компании, помогать тебе во всем, решать твои проблемы, ездить к тебе в общагу. Да он только и ищет способа, чтобы оказаться рядом. Вот, доклад этот как прикрытие себе придумал.
– Эти его поступки легко объяснимы с точки зрения преподавателя. Не надо преувеличивать, он ко мне ничего не чувствует.
Валера засмеялся в голос.
– Да зачем ты себя-то обмануть пытаешься? Сама себе проблемы создаешь, дура! Ой, женщины, ой, глупые… А еще нас толстолобыми называете, якобы намеков не понимаем. Да он добивается тебя, как только может, а ты закрываешь глаза, не замечая явного факта!
– Валера, я тебе говорю, это не так! Пока ничто не говорит мне об этом из его поведения.
– Ничто, говоришь? А как ты объяснишь тот случай, когда мы с тобой спускались, а внизу тебя ждал он и Вова? Ты хоть видела его взгляд? Да он чуть не взорвался, когда увидел тебя в мужском обществе! Это же самая обнаженная ревность из всех, которые я видел! А ты никак не можешь поверить в очевидное! Почему?
– Да потому что я не хочу в это верить! Не могу! Меня не могут любить, понимаешь?
– Кто тебе вбил такую глупость?
– Жизнь! Меня никогда не любили по-настоящему, только притворялись. Я не хочу даже верить в это, не хочу разочаровываться. Я не знаю, что такое любовь.
– А как же я? Ведь я тебя, как брата … – осекся Валера.
Через секунду мы рванулись друг к другу и крепко обнялись над столом. И мне стало так тепло, так хорошо, что от радости хотелось просить прощения у всего мира. Даже у тех, кто виноват. Я позвонила Ольге, но она не взяла трубку. Из гордости, – сказала я себе, решив подойти к ней в университете.
К пяти, как и было оговорено, я, полная смутных надежд от разговора с Валерой, поехала на консультацию. На кафедре мне сказали, в какой аудитории Довлатов заканчивает пару, и я отправилась туда, так как прибыла немного раньше. Дверь была открыта, изнутри доносился его сильный, серьезный голос, сочный и громкий; студенты молча слушали и впитывали каждое его слово, лекция близилась к концу, что явно расстраивало учащихся, судя по лицам.
Когда все начали неохотно и устало выгребаться из аудитории, Довлатов меня заметил и чуть не побежал навстречу. Мы подошли друг к другу, не замечая остальных. Я смотрела ему в глаза, стараясь найти в них то самое, в чем убеждают меня и Валера, и Ольга. Но не видела. Наотрез не замечала.
– Яна?.. – выдохнул он. – Я решил было, Вы не придете.
– Так мне уйти, чтобы оправдать Ваши ожидания?
– Нет-нет, что Вы! Я готов поработать сегодня. Подождите меня здесь, я сейчас, на кафедру за учебниками сбегаю, – прощебетал он и быстрым шагом покинул помещение, обгоняя зазевавшихся на нас студенток. Едва он скрылся из виду, в их перешептываниях послышалась моя фамилия.
– Хули вы тут третесь, курицы? – спросила я, делая шаг к ним и с удовольствием наблюдая, что они отступают. – Убрали себя отсюда!
Какая-то самая смелая, задержавшись в дверях, пискнула: «Ты еще хуже, чем о тебе говорят!» – и быстренько скрылась, чтобы я не успела ответить. Меня перекосило самодовольной улыбкой, такое высказывание не могло не польстить. Всегда, когда слышу подобное, смеюсь про себя. Так и хочется ответить: «И это вы видели меня пока только с лучшей стороны!»
Через десять минут вернулся Константин Сергеевич – с учебниками и моей тетрадкой, серьезный и задумчивый. Как будто собирался мне что-то сказать, но всякий раз себя останавливал.
– Меня там доцент задержала, простите, – сказал он, присаживаясь за свой стол. Я села за первую парту на том же ряду, мы оказались прямо напротив.
– Нет, это Вы меня простите. За вчерашнее. Я виновата, и я не хотела Вам грубить. День такой был… не очень. А потом еще столько о себе нового услышать, когда… ну, Вы поняли. Сорвалась, в общем, на Вас. Нашла козла отпущения.
– И Вы меня извините, что впутываю. Вчера я ясно понял, что Вам это действительно нужно меньше всего, – с грустью признался он, заставляя меня гадать, что конкретно имел в виду под словом «это». – Что ж, давайте работать. Умственная деятельность хорошо отвлечет нас обоих от проблем и разладов.
– Давайте, – согласилась я, чувствуя, как начинает ныть сердце от этого открытого, умного взгляда напротив. Такого доступного сейчас, но на самом деле такого далекого для меня.
– Вот Ваша тетрадь, я прочитал, меня устроило. Вы подумали над темой?
– Нет. Может, вместе подумаем?
– Что ж, давайте начнем с того, на чем Вы хотите сделать акцент в романе, отсюда припляшем к цели работы и результатам…
Константин Сергеевич для удобства речевого контакта переместился к моей парте на своем стуле, сев по другую сторону. И с того момента мы начали общаться только о Лермонтове, Печорине и прочих. Я не замечала, как тянулось время рядом с ним – оно летело слишком быстро. Мы живо беседовали, не занимаясь занудным чтением трудов литературоведов, а раскрывали друг другу собственное мнение и восприятие, можно сказать, раскрывали душу. И когда я поняла, что на улице заметно потемнело, была уже половина седьмого. Заметив мой взгляд, Довлатов успокоил меня:
– Пасмурно сегодня. Дождь будет ночью, верно. Вот и потемнело раньше времени. В обычные дни в такое время еще светло. Да Вы не волнуйтесь, Вы сейчас финальным забегом запишете мне свой план работы, как себе его видите, и можете быть свободны.
– Ура, – довольно хватая тетрадку, сказала я, радуясь его теплому отношению ко мне в этот вечер. Мир казался прекрасным, несмотря ни на что.
Но тут заиграла мелодия, которая стоит у меня на звонке, и мы с Довлатовым оба кинулись к своим сумкам. Я думала, может, перезванивает Ольга, но экран моего телефона оказался темным. Странно. И тут я поняла, что у моего научрука на звонке стоит та же самая мелодия.
– Металлика, – заметила я в восхищении, наблюдая, как он поднимается, показывает мне знак, что ему срочно надо выйти, и выбегает из помещения. Явно жена – лицо недовольное.
Я принялась записывать план. Наверное, Довлатов считал, что многие моменты будущего доклада я просто обязана продумать самостоятельно. Иначе никакого толка не будет от моей работы.
Через пятнадцать минут, когда за окном стало еще темнее, он вернулся в аудиторию: все лицо в каком-то мрачном сиянии, взгляд из-под нахмуренных бровей, плотно сжатые губы. Я взглянула на него по-иному – как-то он слишком встревожен, обеспокоен. Да и чем, спрашивается? Не случилось ли чего?
Неохотно оторвавшись от его бороды, я опустила взгляд в тетрадь, как того требовали правила приличия, и дописывала последнюю строчку плана, а он, все молча, что так непохоже на него сегодняшнего, приятного и приветливого, сел напротив меня и положил руки по краям парты, будто собирался ее передвинуть. Эта поза сразу создала какое-то напряжение: я ждала теперь, не бросится ли он, чтобы ударить меня. От него исходила непонятная, но ощутимая угроза.
– Ничего не случилось? – из вежливости спросила я.
– В каком смысле? – еще больше напрягся он, взведясь словно тугая пружина. Того и гляди, сейчас выпрямится и в потолок выстрелит.
– Вы вернулись с таким лицом, будто Вам сообщили что-то плохое. У Вас болезненный вид.
Он с подозрением рассматривал меня несколько долгих секунд.
– Вам показалось. Вы закончили план? – быстро проговорил он.
– Да, вот, – я пододвинула тетрадь, едва коснувшись его ладони своей, и в этот же момент в аудитории сначала замигал, а потом и погас свет.
Я ойкнула от неожиданности, глядя, как левую половину его лица теперь освещает мглистая синева уходящего вечера, проникающая с улицы. И это стало теперь единственным, очень слабым освещением для нас. Синяя гримаса злости в темноте выглядела пугающе.