не только то, что Он говорит нам. От этого разделение Лиц в Троице. Это во-вторых:
а. Имманентная Троица. Бог не только со мною, но Он и оставляет меня, пока я не «завоплю громким голосом». Оставление меня — Его гнев, так как Он — свят, сама святость, а я — «грех, и все помыслы мои грех», и «все помышления сердца моего — зло от юности моей». Святость не терпит греха и в малейшей степени и отвергает его. Бог, как святость, отвергает меня, грешника, полностью отвергает. Но Бог не только святость, но и любовь: «Бог так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Так как святость и любовь не атрибуты или свойства Бога, как наши относительные добродетели, но Сама Святость, Сама Любовь, Сам Бог, личный Бог, то, чтобы принять меня, грешника, святость, то есть Сам Бог, должен отказаться от святости, не принимающей никакого греха, то есть от Себя же. Он Сам отказывается от Себя Самого, жертвует Самим Собою ради меня, чтобы принять меня, грешника. — В этом различие первых двух Лиц Троицы: Бога Отца и Бога Сына. Их взаимное отношение, или совершенный ритм Божественного самосознания, — Бог Святой Дух.
б. Гносеологическое понимание Троицы. Уже апостол Павел говорил, что Сын — образ Отца, тот образ, по которому я создан (Быт. 1). На языке гносеологии: Отец — субъект, Сын — объект: мысль и Слово Отца; Святой Дух — ритм возвращения объекта в субъект, из взаимный ритм, исходящий от Отца, иначе нарушается тожество личности (поэтому filioque — дело рук человеческих, праздная выдумка испанского монаха). Совершенный ритм Божественного сознания — ratio essendi моего самосознания, поврежденного грехом. Мое же самосознание — ratio cognoscendi совершенного ритма Божественного самосознания, но только в вере, без веры же, разум сам по себе — тьма.
в. Откровенное понимание Троицы. Благая весть: Слово стало плотью. И это уже и в Старом Завете: «Бог говорит: Я высоко в Святилище, на небе, близ сокрушенного духом, смиренного сердцем. Чтобы поднять дух смиренного». Еще Лютер сказал, что Евангелие открылось уже в пророках и в псалмах, когда же наступила полнота времен, Слово стало плотью. Бог — не абстрактный Бог Аристотеля, а живой личный Бог: «Жив Господь, жива душа моя». В этом смысле контингентности, то есть фактичности, вочеловечения Слова. Я называю это неисторическим или абсолютным фактом в истории. Но без этой фактичности, контингентности Бога Бог — не Бог, в крайнем случае неподвижный двигатель, все двигающий, — но это уже не Бог, а естественная закономерность. Контингентность Бога и есть Его историческое откровение в Христе.
г. Сотериологическое понимание Троицы. «И сказал Бог... и стало». «Сказал» и есть Слово. Поэтому то же Слово, которое сотворило меня, то же Слово стало плотью, «дабы верующий в Него имел жизнь вечную». Тожество Творца и Спасителя.
Я назвал это второй степенью веры, но это та же первая степень и скорее это — первая степень, а та — вторая, потому что через Слово пришла ко мне вера. Вера не абстрактна, а фактична — дар, даром даваемый, и именно сейчас.
То, что я здесь написал под номером вторым, может показаться теорией. Но если это только теория — то она вообще ни к чему. На самом деле это экзистенциальный факт, то есть моя жизнь, и не вообще, а сейчас, жизнь, которая есть жизнь, тожественная сознанию жизни. То, что я написал под буквами а, б, в, г, — реальное ощущение, сознание моей жизни, меня самого перед Богом:
а) я перед Богом, когда Он со мною и когда оставляет меня, Его гнев и в гневе — прощение;
б) ощущение поврежденности моего ритма в моих воспоминаниях, раскаянии, в моей жизни сейчас;
в) ощущение абсолютной контингентности, абсолютной фактичности. Еще 150 лет тому назад философы считали бы безграмотным соединение слов «абсолютный» и «факт». Это еще влияние платоново-аристотелевой философии, возрожденное Лейбницем в его различии истин разума и истин фактов. Между тем апостол Иоанн еще 1900 лет тому назад сказал: Слово (то есть абсолютное) стало плотью. Причем в определенное время. Ощущение контингентности абсолютного — это экзистенциальное ощущение себя самого;
г) отделение Спасителя от Творца (гностики, Маркион) было неэкзистенциальным, и Спаситель терял Свою силу. Бог, или Ягве, переводится так: Я Сущий, или: Я Тот, Который — есть, или: Я Тот, Который буду, или: Я Тот, Который есть — есть и буду (последние два: Розенцвейг и Бубер). Поэтому, отделяя Творца, то есть бытие, от Спасителя, лишаем Его экзистенциальности. В последних же двух переводах объединяется еще начало и конец: Творец и Спаситель. Отожествление Спасителя с Творцом — это тоже мое экзистенциальное ощущение, ощущение экзистенциальности, а не абстрактности мысли, в Слове и мое слово становится экзистенциальным.
Но все это тоже сказано словами, сказано как теоретическое толкование, тогда снова станет теорией. И снова: если только теория — то бесполезно, просто ни к чему. Только Евангелие — Благая весть в словах Христа, в Самом Христе превращает эту теорию в абсолютный факт — факт моей жизни, меня самого перед Богом.
3 — уже сказано в первых двух номерах. Это ощущение моей абсолютной инвариантности в вере в Бога, «Который так возлюбил мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Об этом и о возникающих в связи с этим религиозных антиномиях я писал недавно. Здесь же добавлю:
во-первых. Л. Липавский сказал раз: может быть, когда будущая жизнь покажется мне ненужной, я увижу, что она есть. Это можно понимать и так: отношение к будущей вечной жизни не должно быть корыстным, когда отпадут последние остатки корыстного отношения к будущей жизни, тогда она уже есть: не будет, а есть, уже сейчас есть. Но так как она вечная, то не может прекратиться с моей смертью во времени.
Во-вторых. Связь вечной жизни с воскресением Христа. Это, может, один из наибольших камней преткновения и соблазнов: как понимать воскресение Христа? Это не античное бессмертие души. Тогда что? Формальный ответ: телесное воскресение и вознесение на небо. Еще Афанасий в IV в. писал, что «сел одесную Отца» нельзя понимать буквально: Бог — Дух, а ошуюю и одесную — пространственные понятия. «Сел одесную Отца» означает: вернулся к Отцу. И так же надо понимать «вознесение на небо». Видели это апостолы духовными или и телесными глазами, то есть в виде материализованного видения, — в конце концов, не имеет значения — праздные вопросы.
Телесное воскресение и возвращение к Отцу не души Христа, а всего Христа, телесно воскресшего, допускает философские толкования: духовное тело; личное, а не безличное бессмертие; непонятность вообще разделения человека на физическое и психическое, ведь и свое тело я знаю только в ощущении и сознании своего тела и др. Но все равно оно останется непонятным. Но я пишу о себе, о своей вере. Во что я верю? Если Христос — Богочеловек, то как Бог Он и не умирал, Он умер как человек, во всем, кроме греха, подобный мне, и воскрес как человек. Если же воскрес как человек, как определенный человек, Иисус, Сын Марии и, как думали, Иосифа, — если я в это верю, то верю, что Он телесно воскрес, хотя и не понимаю, как можно воскреснуть телесно и что значит духовное тело. Я не понимаю этого умом, но экзистенциально я все же что-то понимаю или имею в вере. Я не могу сказать, что я одинаково верю или экзистенциально чувствую все сообщения о явлениях Воскресшего. Может быть, наиболее экзистенциальны для меня явление Христа по дороге в Еммаус (Лука) и явление Христа Марии Магдалине, когда она вначале приняла Его за садовника. Но дальнейшие слова Христа: не прикасайся ко Мне — мне уже непонятны, ведь потом Он разрешил прикасаться к Себе (Фоме)? Но может быть, еще сильнее, сильнее всего я чувствую Его воскресение или невозможность невоскресения, когда читаю Его слова в Евангелиях и главным образом у Матфея.
Я все время хочу кругом, боясь подойти к самому центру. Я говорю: «одинаково верю», «экзистенциально чувствую», «наиболее экзистенциальны для меня», «чувствую невозможность не воскресения», но на вопрос: верю ли я в телесное воскресение Христа? — прямо не отвечаю, боюсь ответить.
Хомяков различал веру и верование. Я не помню точно, как он проводил это различие, возможно так: «верю» — полная, живая вера, исключающая всякую даже возможность сомнения. «Верую» — живая вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение. Но здесь я должен внести некоторые поправки. И в полной вере, вере, в которую верят, есть страх и трепет: страх Божий — начало веры (Пс.). Всякий страх, кроме страха Божьего, — демонизм и грех, Христос в «победе, победившей мир» (1 Ин.) — победил и страх. Но и страх Божий Христос преобразовал: «...я у же не называю вас рабами, но друзьями...» (Ин.) — Христос делает меня Своим другом. Но вера, которая не верит? Она — предел всякого сомнения, полное сомнение, полная безнадежность, полное сокрушение духа, вера, которая только вопит громким голосом: Эли, Эли, ламма савахфани, — самая сильная вера, движущая горами, воскресившая Христа телесно как человека, потому что как Бог Он и не умирал. Тогда можно ли сказать, что верование или вера, включающая со страхом и трепетом некоторое сомнение, слабее полной веры? Или я снова только оправдываюсь от маловерия и слабости веры? Или слабость веры и есть ее сила — «сила Моя совершается в немощи»? Или от страха и трепета отдаляю ответ, хожу кругом, боюсь ответить?
Со страхом и трепетом отвечаю:
верю в Бога Отца и Сына и Святого Духа, верю, что Слово стало плотью, пришло к своим и свои не признали Его, верю, что Иисус, сын Марии и, как думали, Иосифа, был Сыном человеческим и Сыном Божиим, Словом, ставшим плотью, распят и умер при Понтии Пилате, со страхом, трепетом и надеждой верую, что в третий день Он воскрес, телесно воскрес, являлся к ученикам и потом вернулся к Своему Отцу.
<1967>