Да конечно, Голду трижды наплевать на мои раны, он просто хочет знать, что ж лежит в глубинных слоях Н-2. Техники говорят ему: дескать, грузим быстро, быстрей не можем, нарочно внимания не обращают на странное подергивание в уголках моих глаз. Подергивание не прекращается, оно хуже и хуже, и я чувствую: не тело дергается, а мир вокруг него, сам воздух вокруг пляшет, а пытаюсь повернуть голову – черта лысого, я ж запряжен наглухо. Но это к лучшему, ведь дрожь ползет, растекается по полю зрения, как вода по полу, как земля навстречу, когда стабилизаторы на нуле, а скорость не погашена…
Наверное, меня закоротили. Кресло это закоротило. Вышибло меня из сейчас-и-здесь в черт-те знает что. В кошмар шизофреника. Я почти ничего не вижу, только формы и силуэты, обведенные сине-черным, темные, будто я в подводной пещере. Повсюду огромные машины – мне кажется, что это машины, судя по их очертаниям. И по ним ползут мерзкие твари, ползут по стенам, скользят по полу. Ко мне ползут – а я застыл в сиропе, у меня есть пушка, но поднять ее нет сил, не то что защищаться.
Правда, классический кошмар? Сейчас вспоминаешь, и кажется: наверное, какой-то всплеск напряжения, когда кресло подключилось, активизировало часть мозга, работающую при паническом страхе. А-а, лимбическая система – так она называется. Амигдала. Но в тот момент я ни о чем эдаком не думал, перепугался насмерть, и вдруг – не поверишь – внезапно, как с неба, – оп! Невиданное такое счастье. Знаешь, почему?
Потому что я опять слышу, как бьется мое сердце. Могу слышать дыхание – отрывистое, неровное, быстрое, – ведь я перепуган до чертиков, я по-прежнему боюсь, но меня затопляет облегчение, невиданное, сладостное. Я снова настоящий, я живой, я чувствую себя живым! Словно наконец вернулся в реальность, а до того бродил среди кошмаров.
И тут гнусненький голосок откуда-то из темени сообщает: «Нет, солдат, это не твой пульс. И дыхание не твое. Ты даже видишь чужими глазами, ты жалкий труп, мешок с мясом, догнивающий зомби. Все, что у тебя есть, – от Пророка. Все. И ты это все украл».
Но другой голос выкрикнул: «На пик пошло!» А третий добавил: «Вы посмотрите на эти чертовы дельта-волны!» Кошмар теряет силу, превращается в обычный сон, монстры становятся людьми, вопят над головой и все портят. Мир снова превращается в дерьмо, я чувствую, как исчезает дыхание, руки и ноги делаются мертвым бесполезным мясом, я возвращаюсь на гребаную землю, но думать могу только о Пророке, старине Пророке, и последних его словах перед тем, как он вышиб себе мозги: «Запомни меня!»
Запомнить… надо же, одолжение!
Как будто у меня выбор есть, мать твою.
И вот я снова в реальности, лежу парализованный, а лабораторные крысы спорят с подлецами и обманщиками, как меня получше вспороть ради данных в моем нутре. Они и раньше спорили, но теперь вижу, дела им кажутся вовсе уж скверными.
Свет вокруг сделался красным, отовсюду искры сыплются, точно фейерверк, половина присоединенных к моему креслу коробок дымится, вторая работает лихорадочно. И я вижу в мельчайших деталях, как вертятся шестеренки в головах у техников. Я включаю зум и вижу, как бьется тревога в их глазах. А глаза у них, скажу тебе, прям сейчас вылезут и гулять пойдут. Ребятки перепугались до поноса.
Кто-то орет: «Перегрузка!» А бесстрастный машинный голос отвечает: «Зарегистрирована некалиброванная нанопроцедура. Вектор чужеродного материала: тридцать три процента».
– Оно в Сети! – блеет крыса, объявившая меня трупом. – Оно передает!
– Вешай процесс! – орет Голд.
– Я пытаюсь…
Вдали рокочут винты, рассекая воздух. Уверенно, по-командирски топают говнодавы. Вдруг кто-то появляется в комнате, распугивая лабораторных крыс, хватает Голда за шкирень и швыряет мордой в стену. Голд валится наземь, как мелочь в церковную кружку, а внезапный гость поворачивается ко мне и улыбается.
Локхарт.
Внезапно становится очень тихо. Винты снаружи прекращают месить воздух. Местное железо прекращает жужжать и щелкать – техник умудрился заглушить все до того, как Локхарт погнал крыс в угол. И наемники, набежавшие в комнату вслед за боссом, не треплются, по обыкновению. Мигает красный свет – тревога, – но звука нет, сигнал замолк.
У Локхарта в руке пистолет, Локхарт улыбается мне в лицевое стекло.
Блябляблябля…
Пытаюсь двинуться – черта лысого. Я в кресле сущий Иисусик на кресте, даже тактические данные не могу вызвать.
Локхарт неторопливо минует рабочие места персонала, заходит в мою клетку. Рукава его закатаны до бицепсов. Камуфляжный рисунок на ЦЕЛЛовской униформе – сетка гексагонов: серо-голубых, зелено-серых, коричнево-серых. Медовые соты – как татуировка Пророка. Странно, но такие мелочи подмечаешь в самый неподходящий момент.
– Отлично! – изрекает Локхарт.
Всего-то легкий пистолет, М-12 «Нова». Пока не уставится прямо в лицо, и не оценишь, насколько дрянная железка велика.
«Сейчас кранты, сдохну», – думаю и тут же поправляюсь: куда уж дальше сдыхать. Голду точно кранты. Если Локхарт любитель прятать концы в воду, и крысы лабораторные сдохнут. А я нет.
Я уже мертвый. Мертвый раз и навсегда. Уже сутки мертвый.
Локхарт наклоняется.
– Мои люди весь городской центр перерыли. Твою задницу искали, жестянка драная. А ты здесь, связанный по рукам и ногам.
– Что автоматически снижает его потенциальную опасность до нуля – и превращает тебя в убийцу, если нажмешь на крючок. Я уже не говорю про нарушение законов войны.
О, Тара Стрикланд собственной персоной – и как нельзя вовремя! Машет рукой – и пара «целлюлитов» вздергивают Натана Голда на ноги.
Однако же трудно не заметить: пушка коммандера Локхарта по-прежнему глядит мне в лицо. Тара Стрикланд расслабляться себе не позволяет и пушку не упускает из внимания.
– Коммандер Локхарт, отставить!!
Ах, как ему не хочется, как он ненавидит высокомерную сучку, возомнившую, будто имеет право приказывать ему, коммандеру Локхарту. Ненавидит военные законы, а больше всего ненавидит меня.
Но все же коммандер не стреляет, опускает пистолет.
Стрикланд уже занялась другими.
– Натан Голд! Какая приятная встреча!
– О господи, Тара! – Голд качает головой, вздыхает. – Работаешь с этими негодяями? Если б только отец тебя видел…
– Натан, мой отец умер, – отвечает она и дарит Голду милую, солнечную улыбку. – Пожалуйста, заткнись, а то я передумаю и отправлю тебя вслед за ним.
Кивает мордоворотам, держащим беднягу.
– Если начнет брыкаться, постарайтесь не слишком его изувечить. Сохраните для допросов.
Повернулась к Локхарту.
– Заглуши его!
Швыряет коммандеру матово-черную штуковину размером в магазин на шестьдесят патронов. Тот нахлобучивает штуковину мне на голову, и перед глазами раздваивается: вижу двоих размытых Локхартов, рычащих подле меня, двух Стрикланд, ведущих двоих Голдов через два тамбура. Мир качается перед глазами, никак в фокус не может вплыть. В правом ухе жужжит пчелиный рой.
– Вставай!
Кресло выпускает меня, я встаю – верней, пытаюсь, едва не валюсь после первого же шага. Усилием воли заставляю зрение сфокусироваться, и, поколебавшись немного, мир сходится в одно целое. Однако все по-прежнему расплывчатое, замутненное. Почти бесцветное. Я слабей демократов на последних выборах.
– Пророк, не вздумай баловать со мной! Пошел!!!
В конце-то концов, «КрайНет» эту штуку соорудила. Само собой, придумала и аварийный выключатель.
Полюс
Мы с Голдом ни дать ни взять – Пат и Паташон. Вышагиваем рядышком по коридору, пушки глядят в лицо, пушки глядят в спину, один сложен будто титан Атлас, второй – вылитый Чарли Браун. Один без пяти минут труп, второй – труп уже сутки.
Но молчу лишь я. Голд бормочет на ходу – я улавливаю что-то про Тару, ее отца, поганый выбор карьеры – и вдруг пытается завязать разговор.
– Тара, думаешь, ты самая умная, всех к ногтю прижала и обвела вокруг пальца? Ты хоть понимаешь: это даже не Пророк, а какой-то безымянный солдафон!
– Господи, Натан, да заткнешься ты?
Заткнуться он не способен, но разговаривает только с собой, бормочет под нос.
А меня ноги не держат. Пол качается при каждом шаге, но лишь когда Стрикланд шипит: «Землетрясение!» – понимаю: не только во мне дело. И мы выходим в широкий зал как раз вовремя: обвешанный декоративной лепниной потолок вовсю трясется в восьми метрах над головой.
Из-за тряски дела идут быстрее.
Мордовороты обмениваются необыкновенно умными и полезными замечаниями вроде: «Гребаный потолок!» и «Щас грохнется!». Стрикланд приказывает всем убираться, причем немедленно – как будто мы и сами не понимаем. Одна из невсамделишных, навроде колизейных, колонн у входа звонко ломается посередке, и я снова на улице. Локхарт по-прежнему держит отупляющую комбинезон штуковину над моей головой, взвод наемников пятнает меня красными точками прицелов, и все мы дружной толпой ползем через улицу к «апачу». Голда не видно – а-а, вот он, беднягу заволокли в нагло припаркованный «хамви» дальше по улице. Пока-пока, Голд, ты уж извини – не сложилось. Рад, что хоть под конец ты не совсем тряпкой оказался.
А все-таки какой же ты мудак!
Кажется, трясется уже вся улица. Меня заволакивают в двери вертушки, Локхарт вручает штуковину ближайшему наемнику и вопит: «Отвези его в “Призму”!» Затем удаляется со сцены налево. Вертушка карабкается наверх.
И тут гребаная земля вздыбливается, летит вслед и бьет наотмашь.
Я толком не понимаю, что же происходит. Со здания, откуда мы пять минут назад вышли, дождем сыплются стекла. Думаю – землетрясение, но здание разлетается вдребезги, и гигантская штука лезет прямиком из него, протыкает слои цемента и стали, будто сраную бумажку, лезет и лезет вверх – прямо за нами. Мы вверх – она за нами, и все лезет, лезет, не отстает. И вот – обогнала, я вижу бока этой гребаной дурынды, она мчится наверх как древняя лунная ракета из музея, Сатурн-5 какой-нибудь, только она вовсе не сверкает, и не белая, и не со звездно-полосатыми узорчиками. Мля, она черная как уголь и, мать ее, костистая, и слова-то другого не найдешь, точно – костистая вся, будто патронные ленты скрутились с гусеницами от минного тральщика в тугую спираль. И она еще светится изнутри, сияет сквозь расщелины и колодцы раскаленной лавой. Эта штука все лезет и лезет из пробитого здания, все не останавливается, и так быстро, мать твою, клянусь: кажется, не она лезет, а мы падаем. Нам справа по борту отвешивают звонкую оплеуху, и уже сомнений нет: падаем, валимся с гребаных небес, движок мертвее меня, лопасти еще колотят воздух, но крутят их ра