non falsi errori», «неложные грезы». Иначе говоря – поэтическая правда[167].
Пример подобной истины, открывающейся через «лживые сказания», – большое полотно Чимы да Конельяно, датированное 1506–1508 годами и ныне хранящееся в Венеции. На фоне пейзажа, холмы которого венчаются башнями и стенами морского порта, изображен лев святого Марка, стоящий как на суше, так и на воде, олицетворяя двойную природу Венеции: Stato da terra и Stato da mare[168][169]. Зверя с цветными крыльями, возложившего правую лапу на открытую книгу, окружают четверо святых: окаймленная нимбом голова льва обращена к святому Иоанну Крестителю и святому Иоанну Богослову; со стороны крестца – фигуры Марии Магдалины и святого Иеронима. В глубине, у подножия утеса, на котором взгромоздились строения далекого города, – всадник в тюрбане, на белом коне. Открытая книга – это Библия, на ее страницах видны слова, которыми, по преданию, ангел приветствовал Марка, когда тот впервые прибыл в Венецию: «Pax tibi, Marce, Evangelista meus» («Мир тебе, Марк, евангелист мой»). Святые стоят парами, фигурные группы словно дополняют друг друга: Иоанн Креститель и Мария Магдалина олицетворяют деятельность – зачитывают Божественное слово миру; Иоанн Богослов и Иероним, созерцательные фигуры, изображены со Священным Писанием в руках и читают Божественное слово по книгам. Лев в равной мере участвует в обоих аллегориях.
В мастерстве прочтения нет предела совершенствованию. Даже если каждый слог в тексте подвергнуть исчерпывающему анализу и истолкованию, все равно настойчивому читателю останутся трактовки предшественников, которые, подобно звериным тропам в лесах, образуют новый текст, изложение и смысл которого также открыты для интерпретации. Можно осуществить и второе прочтение, но все равно останется текст, возникший при знакомстве с изначальными трактовками, комментариями к комментариям и глоссами к глоссам – так может продолжаться, пока последние крупицы смысла не будут рассмотрены со всем тщанием. Финал книги – это желаемое, принятое за действительное. Читатель должен принять парадоксальную истину, сродни доказательству невозможности движения у Зенона: чтение – постоянный, но не бесконечный процесс; в один прекрасный и невероятно далекий день последнее слово последнего текста будет наконец прочитано. В XVIII веке рабби Леви Ицхак из Бердичева на вопрос, почему во всех трактатах Вавилонского Талмуда отсутствует первая страница, ответил: «Сколько бы страниц ни одолел усердный читатель, он должен помнить, что еще не дошел до первой»[170]. Заветная страница по-прежнему нас манит.
Но если поиск ее так и не увенчался успехом, то всяко не от недостатка усилий. Приблизительно во второй половине XV века португальский философ Ицхак Абрабанель, живший в Испании, а впоследствии, будучи изгнанным оттуда, совершивший исход в Венецию, весьма необычным образом возразил Маймониду, придерживаясь строгих принципов ученого чтения. Маймонид не только пытался примирить Аристотеля и Библию, но и хотел выделить в священных словах Торы базисные принципы иудейской веры[171]. Незадолго до своей смерти в 1204 году, следуя традиции сводного толкования, заложенной в I веке Филоном Александрийским, он расширил список Филона, состоявший из пяти ключевых догматов веры, до тринадцати[172]. По замыслу Маймонида, в таком расширенном виде тринадцать догматов должны были служить мерилом для различения истинно верующих и гоев. Возражая против догм Маймонида, Абрабанель замечал, что если Тора есть богоданное целое, из которого нельзя изъять ни единого слога, то попытки при чтении священного текста выбрать в нем ряды аксиом – суть уловка, если не ересь. Тора, – утверждал Абрабанель, – совершенна сама по себе, и нет в ней ни одного слова, которое было бы значимым более или менее других. По его мнению, несмотря на то что искусство толкования является дозволительным и даже похвальным дополнением к мастерству чтения, Божественное слово не допускает двоякого понимания и являет себя в буквальном, однозначном виде. Таким образом, Абрабанель косвенно различал Автора-творца и автора-читателя. Задача читателя – не редактировать священный текст, будь то мысленно или явно, а вбирать его целиком – так же как Иезекииль проглотил книгу, принесенную ему ангелом, чтобы судить, сладка она на вкус или горька, или же есть в ней и горечь и сладость, и этим руководствоваться.
Абрабанель принадлежал к одному из наиболее почитаемых еврейских семейств на Иберийском полуострове, якобы представлявшему потомков царя Давида: его отец служил финансовым советником у португальского инфанта, а сын, Леон Эбрео, был автором классического неоплатонического труда «Диалоги о любви», который князь Сансеверо позднее напечатал в Неаполе. Абрабанель был ненасытным «книжным червем» и предавался чтению Слова Божия, не только начертанного в пергаментных и бумажных томах, но и запечатленного в пространной книге мироздания. В еврейской традиции восприятие естественного мира как материального воплощения Слова Божия проистекает из очевидного противоречия, которое обнаруживается в Священном Писании. Книга Исход гласит, что после того, как Моисей принял от Бога заповеди на горе Синай, он пришел «и пересказал народу все слова Господни и все законы. И отвечал весь народ в один голос, и сказали: все, что сказал Господь, сделаем. И написал Моисей все слова Господни» (24, 3–4; см. также Второзаконие, Левит и Числа). Но в трактате «Авот», в Мишне, говорится: «Моше принял Тору на Синае и передал ее Йегошуа, Йегошуа – старейшинам, старейшины – пророкам, пророки передали ее мужам Великого собрания» (I, I). Как свести воедино эти описания, если оба они истинны? Маймонид и Абулафия пытались объединить философию Аристотеля и Слово Божие – Абрабанель размышлял над тем, как примирить кажущиеся противоречивыми священные тексты.
В первые годы IX века появилось целое собрание библейских комментариев – «Пиркей де рабби Элиэзер»; произведение приписывалось жившему во II веке рабби Элиэзеру бен-Уркеносу, который предложил свой выход: «Моисей провел сорок дней на горе перед Всевышним, да будет свято имя его, как ученик, сидящий перед учителем, читая днем заповеди из письменной Торы, а ночью – заучивая из устной»[173]. В этом представлении Тора – двусоставная книга, письменная и устная; письменная – незыблемая основа, созданная из слов Всевышнего, запечатленных в книге, которая стала называться Библией; устная Тора – непрерывный диалог Бога с его созданиями, изложенный в пояснениях вдохновенных учителей и воплощенный для всех в холмах, реках и лесах сущего мира. Бенедикт Спиноза сформулировал двоякость Божественного явления в знаменитой максиме: «God sive natura», «Бог, или [иными словами] Природа». Для Спинозы Бог и Природа были двумя «изданиями» одного и того же текста.
Очевидно, Абрабанель понимал, что наше дело – строго прочитывать этот текст, не добавляя в него собственных слов, и, видимо, потому умудренный мыслитель сомневался в идее божественного вдохновения и скептически относился к пророкам. Он предпочитал лингвистическую задачу сравнения различных версий, а навыки в политике и философии использовал для расшифровки книги мироздания в свете письменной Торы. Раз уж Господь посредством одного из своих причудливых орудий, католической короны, распорядился удалить евреев и арабов из Испании, обрекая его, дона Ицхака Абрабанеля, на тягостное изгнание, то он воспользуется превратностями судьбы, чтобы вынужденные скитания принесли ему опыт познания: он будет изучать страницы Божественного фолианта, которые теперь распахнулись перед ним во времени и в пространстве.
Прибыв в Венецию в 1492 году, Абрабанель пытался применить свои знания Священного Писания в новом обществе, противостоять которому он был вынужден и в малом, и в большом. Размышлял он, к примеру, о том, каким в свете Торы видится столь безучастный к нему правящий альянс дожей по сравнению с жестокими и безраздельно властвующими католическими королями. Во Второзаконии (Втор 17, 14–20) определено, как следует выбирать правителя, чтобы он хорошо правил; Абрабанель считал, что испанский король нарушил священные заповеди. Фердинанд не потрудился «списать для себя список закона сего с книги», не стал добросовестно читать его, как предписано Второзаконием владыке «во все дни жизни своей, дабы научался бояться Господа, Бога своего, и старался исполнять все слова закона сего и постановления сии». Расширяя для себя границы интерпретации, Абрабанель утверждал: если истолковывать эти слова в духе Талмуда, то выходит, что евреи не обязаны подчиняться воле короля или императора. Однако если они назовут его своим правителем, монаршая власть, безусловно, должна оставаться в пределах, предписанных Второзаконием. Король Фердинанд открыто не пожелал им следовать. А потому, – делает вывод Абрабанель, – венецианские дожи в большей мере придерживаются закона Торы, и, несмотря на то что они откровенно пренебрегают другим запретом Второзакония, предписывающим, чтобы правитель «серебра и золота не умножал себе чрезмерно», в целом можно сказать, что они верны уложениям, ограничивающим траты в Венецианской республике.
Опыт в политических делах позволил Абрабанелю возглавить в Венеции еврейскую общину, жившую в изгнании, и помогать собратьям. Он был прежде всего добросовестным и строгим читателем, последователем критической мысли и практицизма, ученым, которому хватало смелости осуждать «пророческие пристрастия» у Иеремии и Иезекииля; он мог, вероятно, слышать о Данте и о его «Божественной комедии», ведь в Риме, Болонье и Венеции были иудейские мыслители, читавшие и обсуждавшие поэму. Теолог Иегуда Романо рассказывал о «Божественной комедии» в своей о