Впрочем, среди всех чудес, которыми отмечена разнообразная литературная история, не многие изумляют так же, как появление «Алисы в Стране чудес». Широко известный эпизод стоит еще раз вспомнить. Как-то раз, 4 июля 1862 года, преподобный Чарльз Лютвидж Доджсон и его друг, преподобный Робинсон Дакворт, устроили для трех дочерей доктора Лидделла, декана колледжа «Крайст Черч», лодочную прогулку по Темзе протяженностью в три мили, от Фолли Бридж, близ Оксфорда, до селения Годстоу. «Солнце так палило, – вспоминала много лет спустя Алиса Лидделл, – что мы причалили к берегу и укрылись в лугах ниже по реке, где только и удалось найти небольшую тень под свежим стогом сена. Там мы втроем, как водится, стали просить, чтобы нам „что-нибудь рассказали“, и так началась самая чарующая сказка на свете. Время от времени, чтобы нас подразнить, а может, и вправду утомившись, мистер Доджсон вдруг замолкал и говорил: „Продолжение – в следующий раз“. „Следующий раз уже наступил“, – восклицали мы; и после непродолжительных уговоров рассказ продолжался». Когда компания вернулась с прогулки, Алиса попросила Доджсона записать для нее все эти приключения. Он обещал попробовать и просидел почти всю ночь, перенося на бумагу рассказ, дополненный множеством выполненных пером иллюстраций; позже небольшой экземпляр «Приключений Алисы под землей» часто видели в доме декана на столе в гостиной. Через три года, в 1865-м, книга была опубликована в Лондоне в издательстве Macmillan под псевдонимом Льюис Кэрролл и называлась «Приключения Алисы в Стране чудес»[242].
Вот как в точности вспоминал об этой поездке преподобный Дакворт: «В том знаменитом путешествии в Годстоу во время летних каникул, когда нашими пассажирками стали три мисс Лидделл, я сидел на веслах, а он – на носу, и вся история для Алисы Лидделл, которая была на нашей шлюпке „рулевым“, сочинялась и рассказывалась буквально через мое плечо. Помню, я обернулся и спросил: „Доджсон, это что, экспромт?“ И он ответил: „Да, я сочиняю на ходу“». В придумывание приключений Алисы «на ходу» верится с трудом. Яма, в которую она проваливается, странное место, встречи и открытия, силлогизмы, каламбуры и остроумные шутки в их гротескном и таком стройном виде – придумать все это мгновенно, пока идет рассказ, кажется почти невозможным. Осип Мандельштам, рассуждая о композиции «Божественной комедии» Данте, пишет, что наивно со стороны читателя полагать, будто текст, который они видят перед глазами, оформился по мановению руки поэта, минуя вечную волокиту с черновиками и вариантами. Литература не рождается из сиюминутного озарения, – говорит Мандельштам, – это кропотливый процесс проб и ошибок, в котором помогают опыт и мастерство[243]. Но с «Алисой», насколько мы знаем, все было иначе: похоже, случилось невозможное. Несомненно, многие шутки и каламбуры, которыми обильно «приправлена» эта история, Кэрролл придумал раньше и держал в уме: он любил головоломки и шарады и немало времени проводил, составляя их ради интереса или чтобы развлечь своих юных друзей. Но одной россыпью словесных трюков не объяснить выверенную логику и забавные типажи, правящие безупречно закрученным сюжетом.
Через шесть лет за «Приключениями Алисы в Стране чудес» последовала «Алиса в Зазеркалье»: эта история действительно потребовала кропотливой работы за письменным столом, однако зеркальная шахматная партия во второй книге выстроена не лучше безумной карточной игры в первой, а чарующий абсурд обеих историй явно берет начало в той родившейся «экспромтом» фантазии, рассказанной в полуденный час. Говорят, что мистикам все диктуется свыше, и история литературы может похвастаться некоторыми широко известными примерами подобных произведений in toto (два из них – «Гимн творению» Кэдмона[244] и «Кубла-хан» Кольриджа), однако нам практически неизвестны беспристрастные свидетели таких поэтических чудес. Но в случае с «Алисой в Стране чудес» свидетельство преподобного Дакворта кажется убедительным.
Впрочем, совершенно необъяснимых чудес не бывает. Сказка Кэрролла уходит корнями в глубины «психе» куда глубже, чем мы думаем, считая ее «детской». «Алису в Стране чудес» нельзя читать так же, как любую другую книгу для детей: в ее топографии отчетливо прочитываются другие общеизвестные мифические края – например, Утопия или Аркадия. В «Божественной комедии» Мательда – дух, охраняющий вершину горы Чистилища, – рассказывает Данте, что воспетый поэтами золотой век есть не что иное, как далекие воспоминания о потерянном рае, утраченном состоянии совершенного счастья; быть может, в этом случае Страна чудес – неосознанное воспоминание о явлении совершенного разума, которое сквозь призму общественных и культурных условностей кажется нам абсолютным умопомрачением[245]. Неважно, назовем ли мы это архетипом, но Страна чудес в том или ином виде как будто существовала всегда: спуск вслед за Алисой в кроличью нору или путешествие по лабиринтообразным владениям Червонной Королевы никому не кажется в новинку. Только сестры Лидделл и преподобный Дакворт вправе утверждать, что наблюдали процесс сотворения этого мира, но и они должны были испытать смутное чувство déjà vu: с того дня Страна чудес пополнила пространство воображаемого, подобно земному раю, о существовании которого мы знаем, хотя наша нога ни разу там не ступала. Страна чудес на карте не обозначена («настоящие места никогда не отмечаются на картах», как сказал Мелвилл об еще одном архетипическом пространстве[246]), но ее ландшафт периодически возникает в наших грезах.
Ведь, разумеется, Страна чудес – это наш мир или, вернее, сцена, на которой у нас на глазах разыгрываются явления этого мира – но не на символическом языке подсознания (вопреки теории Фрейда) и не как аллегория анимы (в трактовке Юнга) или христианская притча (при всей красноречивости имен собственных, сопровождающих рассказчика – от Фолли Бридж, то есть «моста Глупости», до Годстоу, «Божественного места»); это и не антиутопия в духе Оруэлла или Хаксли (вопреки утверждениям некоторых критиков). Страна чудес – это просто место, где мы ежедневно оказываемся и которое может показаться безумным; это место, где всего понемногу: райского, адского и очистительного, и где нам надлежит блуждать, как мы блуждаем по жизни, следуя указаниям Червонного Короля: «Начни с начала, – говорит он Белому Кролику, – и продолжай, пока не дойдешь до конца. Как дойдешь – кончай!»[247]
Единственное, чем вооружена в пути Алиса, – это язык (и то же самое мы уже говорили о Данте). Слова помогают нам сориентироваться в лесу Чеширского кота и на крокетной площадке Королевы. Благодаря словам Алиса выясняет разницу между тем, что есть, и тем, что кажется. Именно в ее вопросах раскрывается вся «безумность» Страны чудес, которая, как и в нашем мире, едва прикрыта приличествующими условностями. Можно пытаться найти в безумности логику, как Герцогиня, которая во всем ищет мораль, но если по правде, – которую сообщает Алисе Чеширский кот, – выбирать тут особенно не приходится: куда ни пойдешь, окажешься среди безумцев, так что язык – спасительная соломинка, за которую надо держаться изо всех сил, чтобы остаться на плаву и не утратить кажущееся здравомыслие. Слова убеждают Алису, что в этом запутанном мире бесспорно лишь одно: под маской рассудочности все мы не в своем уме. Как и Алиса, мы все (буквально каждый) рискуем утонуть в собственных слезах. Нам вместе с Додо хочется думать, что не важно, куда и насколько неумело мы бежим: победителями должны считаться все и все заслуживают награду. Как Белый Кролик, мы направо и налево раздаем приказания, словно остальные обязаны (и почитают за честь) нам служить. Как Гусеница, выспрашиваем наших ближних о том, кем они себя ощущают, но имеем слабое представление о самих себе, почти доходя до грани, за которой исчезает собственное «я». Вместе с Герцогиней мы считаем, что детей за плохое поведение надо наказывать, но причины их поведения нас мало интересуют. Как и Шляпник, мы уверены, что яства на столе, накрытом для всех, предназначены нам одним, и беззастенчиво предлагаем гостям вино, когда ни вина, ни варенья нет и в помине. Нами могут править деспоты вроде Червонной Королевы, и тогда мы вынуждены участвовать в безумных игрищах с абсурдным инвентарем – шарами, которые катятся прочь, как ежи, и молотками, извивающимися, как фламинго, – а если мы не в состоянии соблюдать правила, нам грозят отрубить голову. Методы обучения, как объясняют Алисе Грифон и Якобы Черепаха, подразумевают ностальгические упражнения (обучение «латуни» и «жреческому») и услужническую практику (бросание омаров в море). Наша система правосудия задолго до того, как ее описал Кафка, походила на суд над Червонным Валетом, малопонятный и несправедливый. Однако немногим из нас хватает смелости, чтобы, как Алиса в конце книги, встать (в прямом смысле слова) на защиту своих убеждений и не держать язык за зубами. Этим беспримерным актом гражданского неповиновения Алиса получила право пробудиться ото сна. У нас, к сожалению, такой возможности нет.
Мы, читатели и попутчики, следим за тем, как в странствиях Алисы – и Данте – возникают извечные мотивы нашей жизни: погоня за грезами и их утрата, сопутствующие слезы и переживания, борьба за выживание, кабала, мучительные блуждания в поисках себя, последствия семейного разлада, вынужденное подчинение бессмысленным вердиктам, злоупотребление властью, растлевающие догмы, беспомощность при виде безнаказанных преступлений и неправедных наказаний, продолжительная борьба разума с безумием. В этом, включая всеохватное умопомешательство, – истинное содержание книги.
«Сумасшедший, – сказано в «Гамлете», – и есть лицо, сошедшее с ума». Алиса с этим согласилась бы: ненормальность – это исключение из всего, что считается «не ненормальным», так что фраза Чеширского кота («Все мы здесь не в своем уме») в Стране чудес распространяется на кого угодно. Но Алиса – не Гамлет. Ее грезы – это не мрачные видения, она не впадает в уныние, не видит себя карающей десницей призрака, не требует доказательств того, что ясно и прозрачно, и верит в эффективность неотложных мер. Слова для нее – самостоятельно живущие существа, и мысль (в отличие от представлений Гамлета) не несет благо или зло. Конечно же, ей не хочется, чтобы ее собственное тело, такое надежное, вдруг таяло, как и нежелательно, чтобы оно росло или уменьшалось (хотя, чтобы пролезть в дверцу, ведущую в сад, она не против сложиться, «как подзорная труба»). Алиса никогда не приняла бы удар отравленного лезвия и не стала бы пить из кубка с ядом, как мать Гамлета: схватив пузырек, на котором написано «ВЫПЕЙ МЕНЯ», она первым делом смотрит, нет ли там пометки