ь, в преддверии, на пороге того, чему еще только предстоит осуществиться: встречи с «другим».
За описанием сумрачного леса последуют еще тридцать две песни «Божественной комедии», прежде чем Данте к концу своего спуска в Ад доберется до застывшего озера, где по шею вмерзли в лед души предателей. Оказавшись среди устрашающих голов, которые стонут и шлют проклятия, поэт задевает одну из них ногой и смутно узнает черты дрожащего от холода Бокки дельи Абати, флорентинца, предавшего партию Данте и выступившего с оружием на стороне ее врагов. Данте требует, чтобы по обычаю, сложившемуся во время этого магического странствия, гневливый дух назвал себя и, обещая грешнику написать о нем по возвращении в мир живущих, сулит ему посмертную славу. Тот отвечает, что его чаяния совсем в другом, он не раскаивается и велит поэту оставить его в покое. Оскорбленный и разгневанный Данте хватает наглеца за волосы и грозит вырвать их все до последнего, если не получит ответа.
И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,
Я не скажу, не обнаружу, кто я,
Хотя б меня ты изувечил сплошь».
При этих словах Данте «не одну ему повыдрал прядь», заставив терзаемого грешника выть от боли. (Но тут другая про́клятая душа прикрикивает на него: «Бокка, брось орать!» – раскрывая тем самым его имя[284].)
Немного поодаль Данте и Вергилий видят новые души – они тоже застыли во льду, и «самый плач им плакать не дает»: их глаза подернуты заледеневшими слезами. Услышав разговор Данте и Вергилия, один из грешников молит незнакомцев снять «гнет со взгляда моего», чтобы излить скорбь, пока глаза снова не затянет морозом. Данте соглашается и даже клянется: «…Если я солгал, / Пусть окажусь под ледяной корою!» – но за это дух должен назвать себя. Тот говорит, что он инок Альбериго, проклятый за убийство брата и племянника, совершенное в отместку за оскорбление. Дух просит Данте протянуть руку и исполнить обещание, однако поэт не держит слова и даже добавляет, что «…было доблестью быть подлым с ним». Между тем Вергилий, ниспосланный свыше наставник Данте, все время молчит[285].
Молчание Вергилия можно принять за одобрение. Несколькими кругами ранее, во время переправы двух поэтов через реку Стикс, Данте видит поднявшуюся из зловонных вод душу грешника, наказанного за гнев, и, как обычно, хочет узнать, кому она принадлежит. Вместо имени в ответ он слышит: «Я тот, кто плачет», но остается равнодушен к этим словам и хулит собеседника. Обрадованный Вергилий заключает Данте в объятия и без меры хвалит подопечного, повторяя слова, которыми святой Лука в своем Евангелии превозносит Христа («Блаженна несшая тебя в утробе»)[286]. Воспользовавшись одобрением Вергилия, Данте признается, что для него нет большей радости, чем видеть, как грешник погружается обратно в болотный смрад. Вергилий соглашается с ним, и эпизод заканчивается благодарением, которое Данте возносит Творцу, исполнившему его желание. За кромкой леса правила не соответствуют нашим моральным принципам: не мы одни их устанавливаем.
На протяжении веков исследователи пытались оправдать поступок Данте, интерпретируя его как проявление «благородного негодования» или «праведного гнева»: в представлении Фомы Аквинского это вовсе не грех гнева, а «справедливо» возмущенная добродетель[287]. Души других мучеников только рады выдать имя грешника: это Филиппо Ардженти, тоже флорентинец и один из бывших политических противников поэта, которому после изгнания Данте досталась часть его конфискованного имущества. Свое прозвище, Серебряный, Ардженти получил за то, что подковывал собственных лошадей серебром вместо стали; он настолько не любил людей, что, проезжая по Флоренции верхом, широко расставлял ноги, вытирая сапоги о прохожих. Боккаччо описывал его как «человека высокого ростом, жилистого и крепкого, надменного, бешеного и большого чудака»[288]. Его история словно привносит в поэму оттенок личной мести, каким бы высоким чувством ни руководствовался Данте, считавший, что «справедливо» проклинает его.
Проблема, безусловно, в том, как трактовать эту «справедливость». В данном случае речь идет о дантовском понимании неоспоримости божественного суда. «Человек праведнее ли Бога? – спрашивает один из друзей Иова, – и муж чище ли Творца своего?» (Иов 4, 17). В этом вопросе подспудно присутствует вера в то, что «неправильно» сострадать про́клятым, ведь это значит восставать против непостижимой божественной воли и оспаривать высшую справедливость. Всего тремя песнями выше Данте был способен лишиться чувств, проникшись жалостью к поведавшей ему свою историю Франческе, которая обречена вечно кружиться в вихре, карающем сладострастников. Теперь же, продолжая свой путь по кругам Ада, он уже не так сентиментален и предпочитает верить в высший закон[289].
Это вера в то, что порядок, установленный Всевышним, не может быть ошибочным или порочным; и потому все, что определено им как справедливое, является таковым, даже если для человеческого сознания это непостижимо. Рассматривая, как соотносятся истина и божественная справедливость, Фома Аквинский называл истиной единение разума и реальности: в человеке оно всегда будет неполным, ибо человеческий разум по природе несовершенен; зато Бог с его всеохватным разумом зрит абсолютную и непреложную истину. А потому, если высший закон устанавливает порядок вещей сообразно мудрому замыслу Всевышнего, то нам следует рассматривать его как соответствие истине. Фома Аквинский объясняет: «Поэтому Божественная справедливость, утверждающая вещи в порядке, согласующемся с установлениями Его мудрости, которая [в свою очередь] суть закон Его справедливости, и называется истиной. В подобном смысле и мы, рассуждая о человеческих деяниях, говорим об истине справедливости»[290].
«Истина справедливости», которой ищет Данте (нарочно заставляя страдать пленника во льдах или вожделенно стремясь увидеть истязания другого грешника в смрадной топи), должна пониматься (говорят его единомышленники) как смиренное повиновение Божественному закону и принятие Его высшего суда. Но для большинства читателей эта стройная идея не так уж прозрачна. Довод, созвучный суждениям Фомы Аквинского, сегодня выдвигается теми, кто возражает против проведения следствий и судебного преследования «официальных» убийц и палачей, которые, как считается, действовали по приказам властей. И все же почти все читатели Данте согласятся, что какими бы убедительными ни были теологические или политические аргументы, эти сцены в Аду оставляют горький привкус. Быть может, дело в том, что если оправдание Данте – в природе божественной воли, значит, религиозная догма не искупает его поступков, а, наоборот, они ее подрывают, и божественное начало не возвышает, а только принижает человеческую природу. Во многом мы так же негласно закрываем глаза на жестокости палачей и просто говорим: что было, того уже не изменишь, и действовали тогда правовые нормы предыдущих властей; мы поступаем так вместо того, чтобы поддерживать веру в принципы властей нынешних, и тем самым определяем свойства этой веры и этих принципов. Но самое печальное, что избитая отговорка «я лишь выполнял приказ» принимается и, с нашего молчаливо согласия, становится веским аргументом – основанием для следующих оправданий.
Вместе с тем на жест Данте можно взглянуть иначе. Грех, говорят теологи, легко передается другим, и в общении с нечестивцами поэт проникается их греховностью: перед сладострастниками испытывает столь великую жалость к слабой плоти, что лишается чувств; перед гневливыми переполняется дикой злобой; перед изменниками предает собственную натуру, ибо никто, не исключая, конечно, самого поэта, не защищен от греха, если грешны другие. Наше падение заложено не в возможности, а в приятии зла. В окружении, где явное зло процветает, смириться с ним проще.
Окружение в «Божественной комедии» всегда существенно: где происходит действие – почти так же важно, как и происходящие события. Эта связь символична: география потустороннего мира наделяет своими красками события и души, которые к ней причастны, а они придают особые оттенки расщелинам и уступам, лесам и водам. На протяжении веков в представлении читателей поэмы обстоятельства загробной жизни должны были соответствовать материальной реальности, и именно эта точность немало способствует монументальности «Божественной комедии».
Данте во многом придерживался взглядов Птолемея, хотя и корректировал его модель Вселенной под ощутимым влиянием Аристотеля: Земля виделась ему неподвижной сферой в центре мироздания, вокруг которой движутся девять концентрических небесных сфер, соответствующих девяти ангельским чинам. Первые семь сфер – планетарные и относятся к Луне, Меркурию, Венере, Солнцу, Марсу, Юпитеру и Сатурну. Восьмая – небесная сфера неподвижных звезд. Девятая, кристаллическое небо, – это primum mobile, незримая движущая сила, поддерживающая суточное вращение небесных тел. Вокруг нее – эмпирей, в котором цветет райская роза: ее сердцевина и есть Бог. Земля же поделена на два полушария: Северное, населенное людьми, с центром в Иерусалиме, на равном расстоянии от Ганга на востоке и от Геркулесовых столбов (Гибралтара) на западе; и Южное – водное царство, запретное для человеческого познания, в центре которого, на одном горизонте с Иерусалимом, возвышается остров – гора Чистилища. На ее вершине расположился Эдем, райский сад. Под Иерусалимом – опрокинутый конус Ада, вершина которого удерживает Люцифера, чье падение вытолкнуло сушу, образовавшую гору Чистилища. Две реки, священный город и гора на юге образуют внутри сферы земли крест. Ад поделен на девять нисходящих кругов, напоминающих ярусы в амфитеатре. Первые пять – верхние круги, следующие четыре – нижние, представляющие собой град, укрепленный железными стенами. Воды Леты проделали щель в днище Ада, открыв путь к основанию горы Чистилища.