Революционеры в общем и целом верили, что, несмотря на культурные и политические особенности любого общества, все человеческие существа испытывают общие базовые потребности. Избрав в качестве исходной предпосылки представление о всеобщности «естественных прав», описанных Жан-Жаком Руссо в «Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства между людьми», они пытались определить эти права в контексте нового общества. Долг мужчины, как утверждал Руссо, продиктован не только доводами разума, но и инстинктом самосохранения и состраданием к себе подобным. Следовательно, общество, состоящее из мужчин с равными обязанностями и правами, может выбрать собственную форму правления и правовую систему. В таком случае понятие личной свободы основывается не на традициях или исторической иерархии, а на естественном законе: человек свободен, потому что он человек. Робеспьер объявил, что Французская революция «защищает дело гуманизма». В чем это проявляется, освещено в «Декларации прав человека и гражданина»[320].
«Декларация» готовилась долго. Изначальная версия, состоящая из семнадцати статей, утвержденных Национальной ассамблей в августе 1789-го, стала вводной частью Конституции 1791 года. Позднее, с некоторыми изменениями и сокращениями, как «Декларация прав человека» она использовалась в качестве введения к Конституции 1793 года и последующих ее редакций, а затем, снова в расширенном виде, как «Декларация прав и обязанностей человека и гражданина» предваряла текст Конституции 1795 года. «Декларация» (как и сама Революция) провозглашала «единственный принцип: исправление всего, что неправильно. Но поскольку в условиях существовавшей власти неправильным было все, то в результате все и было изменено»[321].
Дискуссии при создании формулировок были долгими и непростыми. В ходе дебатов столкнулись две стороны: противники революции, которые боялись дестабилизации политического, общественного и нравственного порядка, и idéologues[322], последователи философов, выдвигавших теорию общественного утилитаризма. До принятия документа в 1789 году были рассмотрены около тридцати «деклараций»; направленность многих редакций должна была предотвратить в городах и в сельской местности распространение насилия и новой «чумы деспотизма». Большинство согласилось с лидером французских протестантов Рабо Сент-Этьеном: основные положения «Декларации» должны быть изложены «с такой ясностью, правдивостью и прямотой, <…> чтобы усвоить и понять их мог кто угодно и чтобы они могли служить вместо азбуки и изучаться в школе»[323].
Самым красноречивым участником прений был аббат Сийес. Все люди, утверждал он, испытывают различные нужды и потому постоянно желают комфорта и благополучия. В природе, благодаря разуму, человеку удается управлять естественной средой себе во благо. Но в социуме его благополучие зависит от того, в каком качестве видятся ему окружающие – как средство или как препятствие. Поэтому отношения индивидов могут оборачиваться враждой или взаимной пользой. Первую форму Сийес считал неправильной, поскольку исход таких отношений зависит от преимущества сильного над слабым. Вторая, напротив, ведет к взаимодействию всех граждан и меняет характер общественных обязательств от жертвенности к выгоде. Поэтому первое право индивида – «распоряжаться собой». По словам Сийеса, «каждый гражданин имеет право оставаться на месте, перемещаться, думать, писать, печатать, публиковать, трудиться, создавать, защищать, перевозить, обменивать и потреблять». Осуществление этих прав ограничено лишь теми пределами, за которыми нарушаются права других[324].
Но «всеобщность» этих прав, конечно же, не была всеобщей. Первое разграничение, предусмотренное «Декларацией» для граждан, которые заслуженно могут пользоваться гражданскими правами, и для тех, кому эти права не предоставлены, разделяло подданных Франции на «активных» и «пассивных» членов общества мужского пола. Конституция 1791 года определяла «активных граждан» как мужчин старше двадцати пяти лет, обладавших независимыми источниками существования (то есть они не могли состоять в личном услужении). Такие особенности, как наличие земли, денег и социального положения, считались отличительными характеристиками гражданина. После 1792 года гражданином считался мужчина, достигший двадцати одного года и зарабатывающий на жизнь; владение собственностью уже не было обязательным. Тем не менее, хотя казалось, что различия между богатыми и бедными, аристократами и плебеями устранены, разница между полами продолжала считаться естественной и продолжала существовать. Верховный прокурор Парижской коммуны Пьер Гаспар Шометт, оспаривая право женщин на роль в политике, ставил вопрос так: «С каких пор стало позволено забывать про свой пол? Давно ли приличествует женщинам, забыв о благочестивых заботах по дому и о нянченье детей, являться в общественные места для участия в дискуссиях, проходящих в галереях или перед оградой Сената? Неужто природа вверила заботы о домашнем очаге мужчинам? И наделила нас грудью, чтобы кормить детей?» На это маркиз де Кондорсе, математик и философ, отвечал: «Почему возможность забеременеть и подверженность преходящим недугам не позволяет пользоваться правами, которые никто и не думал отнимать у тех, кто каждую зиму страдает от подагры и легко простужается?»[325]
Революция все же наделила женщин некоторыми правами, разрешив им разводиться и распоряжаться частью супружеского имущества, но позднее, при Наполеоне, эти права были ограничены, а при Реставрации упразднены. Конвенция 1893 года гласила, что «дети, душевнобольные, женщины и лица, приговоренные к позорным видам наказания», не считаются гражданами Франции[326]. По мнению революционеров, естественные права не подразумевали прав политических. Но некоторые были с этим не согласны. Через два года после первой «Декларации», в 1791-м, сорокатрехлетняя писательница и драматург Олимпия де Гуж опубликовала «Декларацию прав женщины и гражданки», желая дополнить документ, видевшийся ей как принципиально неправильный и несправедливый.
Олимпия де Гуж родилась в Монтобане в 1748 году. В угоду условностям в ее метрике в качестве отца фигурирует Пьер Гуж, монтобанский мясник, но предположительно она родилась от внебрачной связи литератора – довольно заурядного – маркиза Лефрана де Помпиньяна и Анны-Олимпии Муиссе. Всю жизнь дочь будет идеализировать пребывавшего где-то далеко маркиза, которому она приписывала «бессмертный талант». Современники не разделяли ее высокого мнения о Помпиньяне: аристократическое презрение ко всем, кто менее знатен, и посредственный литературный стиль Вольтер наградил насмешкой, сказав о его «Сакральных стихотворениях», что они достойны присвоенного эпитета, ибо «никто не дерзнет к ним прикоснуться»[327].
В шестнадцать лет Олимпия вышла замуж за человека гораздо старше ее («которого я не любила и который не был ни богат, ни знатен»); когда ей было двадцать, он умер. Отказавшись зваться «вдовой Обри» после смерти мужа, как было положено, она придумала себе псевдоним, использовав имя матери, данное при крещении, и измененный вариант собственной фамилии. Она мечтала писать пьесы, а поскольку была неграмотна, – как большинство женщин в то время, если они не воспитывались в высших кругах, – сама выучилась читать и писать. В 1870 году она переехала из Монтобана в Париж. Ей было двадцать два[328].
Практически все пытались отговорить ее от мыслей о литературном поприще. Отец, пожилой маркиз, хоть и не признавший ее своей дочерью, старался разубедить ее в желании заниматься драматургией. В письме, адресованном ей незадолго до смерти, Помпиньян высказался так: «Если в своих сочинениях вы покажете, что существа вашего пола рациональны и мудры, то каковы будем мы, мужчины, и без того нынче недалекие и несостоятельные? Прощай, превосходство, коим мы так гордились! Теперь нами будут повелевать женщины. <…> Женщине, может, и позволено сочинять, но, во имя благополучия в этом мире, им запрещено, берясь за это занятие, на что-либо претендовать». Вопреки всему она настояла на своем и написала около тридцати пьес, многие из которых оказались утеряны, но некоторые исполнялись на сцене Комеди Франсэз. Она настолько не сомневалась в собственном драматургическом даре, что, похвалившись, будто за пять дней сумеет написать полноценную пьесу, бросила вызов наиболее преуспевающему драматургу того времени – Карону де Бомарше, автору «Женитьбы Фигаро», и предложила ему устроить литературную дуэль, поскольку он как-то заявил, что Комеди Франсэз не следует исполнять пьесы, сочиненные женщинами. В случае победы де Гуж обещала передать выигрыш в качестве приданого шести молодым особам, чтобы они могли выйти замуж. Бомарше не потрудился ответить[329].
В своих пьесах и в политических трактатах Олимпия де Гуж боролась за то самое эфемерное всеобщее равенство, превозносившееся деятелями Революции. Она защищала права как женщин, так и мужчин, выступала против рабства, доказывая, что за предрассудком, допускающим покупку и продажу людей с черной кожей, нет ничего, кроме жадности и корысти. Рабство в конце концов было отменено декретом революционного Конвента 4 февраля 1794 года; почти пятнадцать лет спустя был составлен почетный список «отважных людей, выступавших с обоснованиями или трудившихся ради отмены работорговли». Олимпия де Гуж – единственная женщина, которая в нем упомянута[330].
В отличие от других участниц Революции – таких как знаменитая мадам Ролан, – де Гуж стояла на том, что женщины должны иметь право голоса в политике и получить место в Национальном собрании. Когда мадам Ролан кротко объявила: «Нам не нужно иной империи, кроме той, которой правят наши сердца, и иного престола, кроме престола в нашей душе», де Гуж решила поспорить: «Женщинам дано право взойти на эшафот; у них должно быть право взойти на трибуну». Историк XIX века Жюль Мишле, приводя эти слова, в то же время не принимает де Гуж всерьез и считает «истеричной» особой, менявшей свои политические взгляды по настроению: «Она была революционеркой в июле 1789-го, а 6 октября, увидев, что король сделался узником в Париже, стала роялисткой. В июне 1791-го она перешла на сторону республиканцев, впечатленная попыткой бегства Людовика XVI, в результате обвиненного в измене, и вновь начала ему сочувствовать, когда он предстал перед судом»