Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.
Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням[349].
Изгнание сродни рабству: тебе ничто не принадлежит, зато сам ты в чужой власти и подчинен прихотям чужеземных правителей: отнята даже личность, зависимая от покровителя или благодетеля. Изгнание – своего рода утрата, когда обретенный опыт времени и места сводится на нет, становясь несуществующими более временем и местом, память о которых, многократно отдаляясь, становясь воспоминанием о воспоминаниях, воспоминанием о воспоминании о воспоминаниях, пока все, что было так дорого, не превращается наконец в далекую призрачную тень. Быть может, именно потому «Божественная комедия» представляет собой свод утрат, среди которых, разумеется, утрата Флоренции и всего того, что было «погублено» в прошлом, утрата наставников, как Брунетто Латини, утрата возлюбленной Беатриче, ушедшей в мир иной, разлука с дорогим его сердцу проводником Вергилием, который не может следовать с ним дальше, а затем – с Беатриче небесной, в эмпиреях, на этот раз навсегда, и даже расставание со святым Бернардом после того, как старец наконец указывает Данте на неизъяснимое и священное средоточие всего сущего, открывающееся тому, чьи глаза «упредили/ Глагол людей»[350]. Ничто не вечно в понимании Данте, останется только тот палимпсест, который ныне ему предстоит составлять для будущих поколений читателей. Ведь изгнанникам дозволено лишь одно: описывать происходящее.
Изгнание – это смена места пребывания, но также и «путешествие наоборот», когда недостижимой целью странника становится место, куда, как он сам понимает, ему дороги нет; в своих скитаниях он стремится к несбыточному. Едва ли покажется странным, что именно находясь в изгнании, будучи «ладьей без руля и без ветрил», как описывает себя Данте в трактате «Пир», свою поэму о потустороннем он мыслит как поучительное странствие по трем царствам, в которых он, безусловно, чужестранец: чудесное явление среди душ умерших, уникум, сохранивший «покров земного чувства», попавшая в вечность фигура, отбрасывающая тень пока еще живая сущность. «Я вашу речь запечатлел», – заверяет он, к примеру, Брунетто Латини, но при этом ни разу не говорит о возвращении во Флоренцию, как будто знает, что больше не увидит свой любимый город. «Давно отмщенной будет их вина, / А ты, как прежде, будешь жить на свете», – говорит ему Каччагвида. В этом будущем, когда для его сограждан минуют нынешние дни бесславия, Данте уготовано литературное признание, но возвращения скитальцу ждать не приходится[351].
Питаясь хлебом с привкусом слез и поднимаясь по незнакомым лестницам, поэт, должно быть, не раз искал живого присутствия, но не в лице принимавших его благонамеренных хозяев: он нуждался в спутнике, которому не нужно демонстрировать покорную признательность и который отвлек бы его от тоски по дому и жалости к себе. Книги и памятные подарки (те немногие, которые он мог перевозить с места на место) оставались его желанными спутниками, но лишь напоминали об отсутствии дома, и каждый новый появившийся у него предмет или том, как новый чужедальний опыт, невольно внушал мысль о совершенной измене. Как же свыкнуться с постепенным и непрерывным движением в будущую жизнь, все дальше и дальше уносящим от дорогих утраченных корней? Без Вергилия, без Беатриче (холодной и в любом случае слишком неприступной, чтобы стать его душевным спутником), без друзей, с которыми он когда-то бродил по улицам Флоренции, говоря о философии, поэзии и законах любви, – как запечатлеет он на бумаге видение, развертывающееся перед ним, как отыщет идеального слушателя, способного внимать музыке, которую он слышит, и первого снисходительного читателя, чтобы опробовать родившиеся слова и образы? Вот тогда Данте и заметил одного из псов, чей хозяин дал ему приют.
С ностальгией, присущей возрасту, Каччагвида напоминает Данте, что в былые времени Флоренция отличалась спокойствием и скромностью, а ее нравы – смиренностью; женщины предавались заботам о детях и домашних делах и любили рассказывать поучительные истории о героях древней Трои и Рима[352]. Во времена Данте, как бы ни осуждал их Каччагвида, образу жизни большинства тосканских семейств оставалась свойственна относительная простота и естественность. Изображения интерьеров в домах Флоренции, Сиене и других городах Тосканы в XIII веке демонстрируют нам комнаты почти без мебели, иногда украшенные редкими гобеленами и живописью, служившей созданию оптических иллюзий; часто встречаются расписные вазы с большими букетами. Принято было держать животных. Клетки с птицами подвешивали у окна, как это видно на фресках Мазаччо и Лоренцетти. Кошки устраивались у камина в спальне. (Флорентинец Франко Саккетти советовал, вставая обнаженным с постели, подумать о том, как бы кошка не приняла некоторые «вислые детали» за предмет для игры.) В доме могли находиться даже гуси; Леон Баттиста Альберти в своей «Семейной книге» рекомендует использовать гусей для охраны жилища[353]. И разумеется, были собаки.
Они лежали на кроватях, свернувшись калачиком в ногах у хозяев, или на полу, у очага; стояли на страже у входа или ожидали объедков под столом. Комнатные собачки скрашивали дамам работу за прялкой, а борзые терпеливо дожидались хозяев, чтобы идти на охоту. Брунетто Латини отмечал в своей «Книге сокровищ», что собаки любят людей больше, чем другие животные; злобным признавался лишь помет от сук с волками. Большинство собак умели хранить верность до смерти: нередко псы сторожили тело хозяина день и ночь, а порой и умирали от горя. Латини утверждал, что собака понимает человеческий голос. Пьер де Бове, современник Данте, указывал в своем «Бестиарии», что собаки зализывают свои раны для быстрого заживления и этим напоминают священников, выслушивающих наши исповеди и исцеляющих боль душевную. Исидор Севильский в своих «Этимологиях» пояснял, что собаку (canis) стали так называть, потому что ее лай напоминает певучее звучание (canor) стихов, сочинявшихся поэтами[354].
Издавна считалось, что собаки распознают появление ангелов раньше, чем их могут видеть люди. Собака, вместе с ангелом сопровождавшая в пути Товию, сына Товита, тому пример (и единственный добрый пес во всей библейской литературе). Чего не дано собакам, так это воспринимать таинства, но сами они могут стать олицетворением святости. В XIII веке в окрестностях Лиона одну такую борзую почитали под именем святого Гинфорта. По преданию, пес по кличке Гинфорт должен был охранять младенца в колыбели. На ребенка попыталась напасть змея, которую Гинфорт убил. Вернувшийся хозяин увидел собаку в змеиной крови и решил, что это она напала на младенца. От ярости он убил преданного Гинфорта, но тут обнаружил, что ребенок невредим и подает голос. Пса признали мучеником, и он обрел статус святого, призванного оберегать детей[355].
В Вероне или в Ареццо, в Падуе или в Равенне, работая за чьим-то столом и находясь во власти видения, которое он желал преобразить в слова, Данте с горечью осознавал, что о лесе в начале его пути трудно сказать, «каков он был», ибо язык человеческий, в отличие от пса, неверный спутник[356]. Пространные и гнетущие теологические, астрономические, философские и поэтические системы довлели над ним, налагая свои правила и принципы. Его творческое воображение было свободным – но лишь внутри незыблемой вселенской структуры, и только предполагая существование всеобщей, Богом хранимой истины. Смертные грехи, стадии искупления, девять небесных сфер, над которыми безраздельно властвует божественное начало, – все это было для Данте данностью; перед ним стояла задача из слов создать фигуры, обстоятельства и пейзажи, которые позволят ему и его читателям проникнуть в суть видения и познать его, как будто это географический ландшафт, в котором есть лес, вода и скалы. Образ, названный своим именем, Данте понемногу окружает знакомыми фигурами: это и его любимый поэт Вергилий, и предмет его желаний, умершая Беатриче, и вместе с ними – мужчины и женщины, встречавшиеся ему в прошлом, языческие герои из его книг, блаженные из святцев. А еще знакомые места и сцены: хранящиеся в памяти улицы и здания, горы и долины, ночные небеса и рассветы, труженики в полях и в деревнях, лавочники и мастеровые, домашний скот и дикие звери, а особенно птицы, парившие в небесах Флоренции, – все это, чтобы по мере сил изобразить то, что, как он знал, человеческие уста в точности передать не могут.
Тридцать с лишним лет жизни, проведенные в пытливых наблюдениях, также отобразились в этих сценах: облизывающий морду бык, мельком замеченный где-нибудь в полях Тосканы, подсказал образ ростовщика, который «скорчил рот» в седьмом круге; пилигримы, сновавшие в дверях собора Святого Петра в Святой год, когда их видел Данте, напомнили ему обольстителей и сводников в Аду, бредущих двумя встречными вереницами; нежданно опустившийся и скрывший все вокруг туман в Альпах, а затем луч солнца, постепенно проглядывавший сквозь облака, сравнимы с медленным прозрением разума, посетившим поэта в третьем круге Чистилища; а батрак на винограднике, назначенный следить, чтобы лоза не иссохла в летнюю жару, стал олицетворением святого Доминика в Раю, усердно исполняющего свое призвание в служении Господу[357].
Настигнутый волной всплывших из памяти картин, Данте однажды, должно быть, обернулся и посмотрел на пса. Когда их взгляды встретились, поэт, которому любой опыт служил пробным камнем для новых открытий, а каждое воспоминание – связующим звеном в бесконечной цепочке памяти, наверняка вспомнил собаку (а то и не одну), бродившую по отчему дому, где он рос ребенком, и лежавшую рядом, когда он, пятилетний, оплакивал свою мать, a еще другую собаку, которая позже не отходила от Данте-юноши, бдевшего возле бездыханного тела своего отца. Через четыре года собака просеменит рядом с его невестой по пути в церковь, где пара сочеталась браком; и будет наблюдать рождение его первого сына Джованни; собака будет тихо сидеть в углу, когда Данте узнает, что эфемерная и незабвенная Беатриче Портинари покинула этот мир, будучи супругой другого человека. Пес, представший перед Данте в изгнании, видно, возродил в его мыслях целую стаю собак, которых он помнил: собаки были во Флоренции, в Вероне, в Венеции и в Равенне, встречались на изматывающих дорогах и грязных постоялых дворах – длинная вереница собак, постепенно сливающихся друг с другом, подобно изменчивым теням воров в восьмом круге Ада: один пес превращается в другого, а тот – в следующего, или принимает облик давшего приют и покровительствовавшего поэту Кангранде делла Скалы (по прозвищу Большой Пес), которому, вероятно, посвящена часть, описывающая Рай