С этими словами вынимаю я из ящика стола кипятильник, чтобы хотя бы стакан чаю себе сделать. С утра не успел дома попить. Кипятильники иметь запрещалось, и при Шкирятове его доставать было опасно (наверняка, выдаст), но уж очень чайку захотелось. “Ладно, — думаю, — чем я рискую. Ну, отберут кипятильник. Новый принесу. Цена-то ему без рубля копейка”.
Но товарищ Шкирятов, как увидел у меня в руках кипятильник, весь аж затрясся и кричит:
— Не я эти документы украл! Не я! Не надо, Лукич!
— Ну, чего ты разорался? — говорю. — Не хочешь чаю — не пей. Что я тебя заставлять буду. Не ты, говоришь, украл? А кто?
А сам кипятильник в сеть втыкаю и ищу стакан, а стакана нет. Я его тогда в чайник засовываю — там воды немножко было, а чай с рафинадом у меня всегда в ящике стола лежали.
Ты имеешь в виду завещание товарища Сталина? — спрашивает Шкирятов, и капельки пота выступают у него на лбу.
— Вот именно, — отвечаю я, хотя ничего о завещании товарища Сталина не слышал.
— Отключи кипятильник, — хрипит Шкирятов, — тогда скажу.
— Удивляешь ты меня, Матвей Фёдорович, — признаюсь я, — как ты можешь в такой момент ещё думать о правилах пожарной безопасности? Какое тебе дело — есть у меня кипятильник или нет? Я, может, уже двое суток на ногах, и чаю не имею права попить? Мне из буфета, как тебе, чай не приносят. Видишь — даже телефона у меня нет…
И вынимаю кипятильник из чайника. А оттуда уже пар валит.
Глаза у него круглые стали, рот приоткрылся, дышит тяжело.
— Ладно, — говорю, — если тебя так мой кипятильник расстроил, то уж я без чая обойдусь. Потом в столовой попью. Так что ты там о завещании говорил?
Выдёргиваю кипятильник из розетки и прячу в стол.
— Товарищ Сталин, — переведя дух, говорит Шкирятов, — последнее время работал над программной книгой, которую он хочет оставить народу в качестве своего политического завещания. Враги же народа пытаются это завещание выкрасть и заменить поддельным. Пользуясь тем, чш товарищ Сталин очень загружен работой, они подменяют листы его завещания прямо в его рабочей папке, а настоящие листы изымают.
— А кто же эти враги? — интересуюсь я.
В этот момент дверь приоткрывается и в кабинет засовывается голова старшины Шевчука в пилотке.
— Чего тебе? — спрашиваю я недовольно, — сказано же — стой за дверью.
— Разрешите доложить, товарищ полковник, — певуче говорит он, — солдат с носилками нужно отпустить. Им на политзанятия надо. Сегодня ж понедельник.
— Отпускай, — соглашаюсь я, — сам потащишь.
— Одному-то неспособно, — возразил Шевчук, — может, тогда не на носилках, а так.
Как это “так” я не понял и раздражённо приказываю:
— Выдь, Шевчук. Не видишь — мешаешь.
Скрылся Шевчук за дверью, а я горестно говорю:
— Дисциплины никакой! Член ЦК беседует с полковником МГБ, а он, даже не постучавшись, лезет в кабинет. Неудивительно, что товарищ Сталин не может даже завещание написать, чтобы ему не помешали.
А товарищ Шкирятов снова нить нашей беседы потерял, потому как спрашивает:
— А зачем там солдаты с носилками ждут? Кого они на носилках нести собираются?
— Меня понесут, — зло отвечаю я, — потому что ты, Матвей, меня своим поведением до кондрашки доведёшь.
Вижу — совсем не удовлетворён товарищ Шкирятов моим ответом. Его на мякине не проведёшь. Понимает, что носилки для чего-то другого. Решил я его не мучить и честно говорю:
— Ежели мы с тобой, Матвей Фёдорович, ни до чего хорошего не договоримся, есть мнение отправить тебя в Кремлёвку. Ну так не за ноги тебя по коридору тащить? На носилки положим, чин-чином донесём до “скорой помощи”. Плохо тебе стало во время инспекции. Смекаешь?
— А если я всё скажу? — побледнел он.
— Тогда у нас останешься, — обещаю я, — а там посмотрим.
Он-то понимает, что от нас ещё можно выпутаться, а из Кремлёвки одна дорога — на тот свет.
Я на часы смотрю и говорю:
— Ну, давай, рассказывай. Мне ещё сегодня нужно реферат закончить.
Он опять молчит. Тут у меня терпение лопнуло.
— Щевчук! — кричу. — Давай носилки! Товарища на носилки, и во двор. Там “скорая” из Кремлёвки ждёт!
— Ты зачем, Лукич, психуешь? — вскочил товарищ Шкирятов, — мне подумать надо. С мыслями собраться.
— Вот в Кремлёвке с мыслями и соберёшься, — отвечаю я, — полежишь там, подумаешь…
— Да я тебе всё расскажу, Лукич, — уверяет он, — не отправляй меня никуда…
— Ладно, — сдаюсь я, — отставить, Шевчук. Иди в коридор. Нервов со всеми вами никаких не хватит. В Кремлёвке укол сделают — и всё. А здесь вообще ничего нельзя. Даже кипятильник или картину с изображением товарища Сталина нельзя. Ну, так на чём мы остановились? Значит, стащил ты со стола у товарища Сталина завещание, а потом что было?
— Нет, — твёрдо отвечает Шкирятов, — не крал я у вождя нашего народа и нашей партии ни завещания, ни чего другого. И кто там сейчас этим занимается — ума не приложу. Поскрёбышев — сидит, Власик — сидит, личные врачи — сидят, охраны — никакой.
“Самое время писать завещание”, — думаю я, а вслух спрашиваю:
— Может, Матрёна Ивановна?
— Матрёна Ивановна, — отвечает товарищ Шкирятов, — выше подозрений.
— Значит, никого не остаётся, — резюмирую я, — кроме тебя, Матвей Фёдорович. Давай, колись!
— Если ты хочешь знать всю правду, Лукич, — неожиданно говорит товарищ Шкирятов, — то честно скажу — не писал товарищ Сталин никакого завещания. Кто-то за него эти завещания пишет, чтобы, во-первых, создать соответствующую обстановку на случай внезапной смерти вождя, а, во-вторых, чтобы узурпировать власть.
— Вот как? — удивляюсь я. — А что же пишет сам товарищ Сталин?
— Я бы тебе сказал, — прошептал товарищ Шкирятов, — но не осмеливаюсь.
— Осмелься, — подбодрил я его, — а то Шевчука позову.
— Товарищ Сталин, — прошептал снова Шкирятов, — работу пишет, где полемизирует с товарищем Лениным на тему об империализме как последней и загнивающей стадии капитализма. Товарищ Сталин считает неизбежным слияние империализма и социализма в общественную форму, которую он определил как сионизм. А потому он и развернул столь беспощадную борьбу с сионизмом, чтобы попытаться предотвратить столь печальное развитие событий. Враги же партии и народа, пронюхав о работе товарища Сталина, распустили слух о том, что он пишет завещание, крадут у него листки с его новой работой и пишут завещание сами.
— И что же в этом завещании? — спросил я.
— Я видел два варианта. — признался товарищ Шкирятов. — В одном Сталин завещает свою власть нынешнему Президиуму ЦК во главе с Лаврентием Павловичем Берия и Никитой Сергеевичем Хрущёвым, а в другом Сталин предлагает создать расширенное Политбюро из двадцати пяти человек, куда ни один из нынешних членов Президиума не включён.
— А как же с ними он предлагает поступить? — задаю я детский вопрос.
Товарищ Шкирятов сокрушённо молчит. Он сам принадлежит к старой гвардии ещё ленинского партаппарата и хорошо знает, как поступают с теми, кто вдруг исчезает из списков. Точно так же, как и с теми, кого неожиданно в эти списки вносят.
— Ты же понимаешь, Лукич, — прерывает товарищ Шкирятов молчание, — что в стране зреет откровенный заговор с целью убийства товарища Сталина и захвата власти. Я составил подробную записку на имя товарища Сталина и записался к нему на приём, чтобы лично вручить эту записку, а мне в секретариате сообщили, что товарищ Сталин просит меня проинспектировать ваше министерство, а уже потом придти к нему на приём. Видишь, что творится. Нужно что-то делать, Лукич!
— А где записка эта? — спрашиваю я.
— В моём сейфе в ЦК, — отвечает товарищ Шкирятов, — пошли кого-нибудь… Я тебе ключ дам и записку напишу.
Он помолчал и добавил: “Там же и третий вариант завещания товарища Сталина”.
— Третий вариант? — не поверил я. — А этот у тебя откуда?
Он опустил голову и признался:
— Матрёна Ивановна передала для согласования с членами ЦК нового созыва. Когда всех старых… того.
— И что же товарищ Сталин завещает новым членам Политбюро и новым членам ЦК?
Не успел товарищ Шкирятов ответить, как с шумом открылась дверь и ко мне в кабинет, тяжело дыша, влетели сразу три генерал-лейтенанта. Я встал, как и положено, по стойке смирно.
“Товарищу Шкирятову плохо, — закричали они чуть ж не хором. — Плохо товарищу Шкирятову. Его нужно немедленно отправить в Кремлёвку”.
— Лукич!.. — успел крикнуть Матвей Фёдорович, когда старшина Шевчук заткнул ему рот кислородной кишкой, а двое солдат уложили на носилки, пристегнули к ней ремнями и бегом помчались по коридору в сопровождении двух генерал-лейтенантов.
Третий же генерал-лейтенант пожал мне руку и сказал: “Быстро возвращайся в академию и дописывай реферат. В наше время без ночной степени не проживёшь”.
— Вот такие истории, браток, у нас случались, когда тебя ещё на свете не было, — закончил Лукич.
— А с товарищем Шкирятовым что потом случилось? — спрашиваю я.
— Что в Кремлёвке, окромя смерти, случиться может, — пожимает плечами Василий Лукич. — Помер там товарищ Шкирятов. Лежал без сознания аж до января 1954 года. Потом в сознание пришёл и сразу помер. Но зато похоронен в Кремлёвской стене.
Помолчали мы с Василием Лукичом с минуту. Подумали. Каждый о своём.
— Это были герои! — вздохнул ветеран, — сейчас уже таких нет.
— Лукич, Шкирятов у тебя картину, которая в розыске была, обнаружил. Куда она девалась? Тебе что-нибудь известно? Как ты потом от контрольной комиссии отвертелся?
— Да просто. Передал её в музей. Потом с неё копию сделали “Товарищ Хрущёв вручает золотую звезду Героя Советского Союза Президенту Египта Гамаль Абдель Насеру”. Шверника заменили на Хрущёва, а товарища Сталина переоборудовали в египетского президента.
— А с завещанием товарища Сталина разобрались потом? — тормошу я Лукича.
— С завещанием? — ворчит старый чекист. — Скрыли от народа завещание вождя. Вот и развалилось всё. Радуйтесь. Они все считали себя умнее товарища Сталина. А умнее товарища Сталина оказалась только Матрёна Ивановна.