— Ко мне в спецзону его бы не отправили, даже если бы она ещё существовала. Я же тебе рассказывал, что её закрыли ещё до войны. Если бы через крематорий списали — я бы знал. Может, какое спецзадание получил и за кордоном работал. А потом спрятали. Если так, то почему решил не забирать у меня эту тетрадь, не понимаю. Значит, приказ такой был. А если в расход пустили, то не понимаю, почему я об этом не знаю. Ведь протокол соблюдали неукоснительно. Мучился я с этой “Лосиной книгой” аж до смерти товарища Андропова.
— А потом почему перестал мучиться, Лукич?
— Да это и ежу ясно! Ещё при жизни Юрия Владимировича отобрали разные мелочи, что на хранении были у таких как я. То ли переправить за кордон торопились перед тем, как самим смыться, то ли деньги нужны были здесь для начального капитала, так сказать. Ведь не все же получали из партийных фондов.
— Лукич, — осенило меня, — а может быть, тебе оставили “Лосиную книгу” в качестве твоего, как ты говоришь, начального капитала?
— Может быть, конечно, но это же такое нарушение, что и пулей не отмоешься. Да и инструкций, что с ней делать, не приложено.
— А не зашифрована ли инструкция в каком-нибудь тексте внутри книги?
— Я тоже так думал сначала. Дешифровкой занимался по вечерам, у меня даже своя книга есть, покажу как-нибудь, я её “Крысиная книга” называю. На Сильфиду Хакидовну вышел. Она мне помогла поначалу, а потом вдруг замкнулась, даже разговаривать перестала. То ли её друзья донесли, что в органах я работал, то ли конкурента во мне почувствовала.
— Лукич, ведь все дешифровщики в органах работали. Значит, она про тебя узнала сразу, а не потом. Тебе бы в какой-нибудь электронно-вычислительный центр обратиться — те бы не донесли и всё сделали в лучшем виде.
— Опять ты не понял. Никакой она не дешифровщик. Сильфида Хакидовна Чумакова Булгаковым занималась.
— Так она занималась Булгаковым от НКВД? Или ещё раньше?
— Ну и тупой же ты! Булгакова от НКВД курировал сам товарищ Сталин. Никому не доверял. И по линии ЦК тоже он курировал. Может быть, Жданов и не был клиентом в той истории, до которой нам с тобой никак не добраться. Но это даже хорошо. Ты мне тут подсказал несколько ходов. Может, снова займусь расшифровкой текстов. И вычислительный центр подключу. Да, надо подумать. Ведь если клиентом был товарищ Сталин, то может оказаться, он и натолкнул Жданова поручить разработку библиофилов помимо Берии. Тогда зачем Берия встречался со Ждановым, да ещё и Боровячего с собой прихватил?
— А это ещё что за личность со свинячей фамилией?
— Не спрашивай про Боровячего. Это не настоящая фамилия. Понял, что это — умник? Тот, с ромбами. Видишь, уже до персонажей добрались. Только вот одна закавыка — кто клиент? Если товарищ Сталин, тогда понятно, почему Жданов стал идеологию курировать, но тогда почему операцию вёл Боровячий? Ну и напустил ты мне мороки на старую голову!
— Лукич, давай закончим с Чумаковой, может быть, ещё что-нибудь прояснится в твоей голове, — предложил я ему, чтобы немного спустить с высших сфер на грешную землю.
— С Чумаковой всё просто. Стыдно тебе не знать о ней. Она пишет о Булгакове. Даже капитальный труд выпустила “Хроника жизни Михаила Булгакова”. Каждый уважающий себя интеллигент имеет эту книгу. Василий Лукич открыл дверцу секретера “Хельга” и достал с полки толстую книгу.
— Посмотри сюда, — он открыл последнюю страницу и показал место, где я прочёл: “Автор сердечно благодарит всех, кто в разные годы помогал и помогает восстанавливать биографию Михаила Булгакова…”
— Здесь должна быть и моя фамилия, но мне посоветовали отказаться от этой чести.
— Почему? — снова встрял я с наивным вопросом.
Лукич, видимо, находился в плену воспоминаний, так как ответил без всякого раздражения:
— Неприятности у неё начались по нашей линии. Вышли на неё американские издатели. Предложили материал подкинуть для издания сочинений Булгакова, а она, не доложив, проявила нездоровую инициативу. Случись всё немного пораньше — схлопотала бы на пятерик в зону.
Я промолчал. И не потому, что молчание — знак согласия, а чтобы не провоцировать старика на новые воспоминания о его работе в области дешифровки рукописей. И правильно сделал.
— Я думаю, — продолжал Лукич, допив уже остывший чай, — что и разработка “библиофила” была утверждена по той же самой причине.
От одного из кротов, засевших в библиотеке американского Конгресса, пришла шифровка, что почти каждую неделю библиотека принимает на баланс, говоря по-нашему, по пачке книг и рукописей на русском языке. Крота попросили прислать списки поступлений за последний год, — а было это, если не ошибаюсь, году в тридцать восьмом. Посмотрели в управлении список, плечами пожали, но решили отправить по инстанции.
Уж не знаю, кто к этому списку прикладывался, но вдруг такой шум начался в органах, что, если верить Боровячему, со времени утечки информации из бюро Туполева такого не наблюдалось. Резидентуру почистили, кое-кого в расход пустили, библиотеки в Москве, Ленинграде, Киеве, да и в других больших городах на учёт взяли. Короче, кое-какие источники поступлений в американскую библиотеку обнаружили.
А тут крот ещё масла в огонь подлил. Похоже, специальное задание получил. Пошли в органы контейнерами каталоги книжных аукционов, замелькали на страницах каталогов красные отметины напротив всего русского.
— Лукич, да ты рисуешь картину колоссальной культурной диверсии.
— Вот, вот — именно культурная диверсия. Слов тогда правильных не нашли, чтобы команду прессе дать. Всё больше привычными обходились, а они как-то не годились. Ты бы тогда за эту пару слов орден получить мог.
— Так уж сразу и орден, — вяло возразил я.
— А что? Не только орден. Может, кандидатом в Верховный Совет тебя выдвинули бы. А был бы в списках номенклатуры — в аппарат ЦК мог бы попасть. Тогда всё серьёзно было. А уж коли серьёзно — быстро дело делалось. Маловато оставалось специалистов, которые вот так быстро могли бы определить суть происходящего.
— Лукич! — почти заорал я, — по-моему, ты так перегибаешь палку, что страшно делается. Эти слова и ребенку бы пришли в голову, если бы кто-нибудь ему рассказал твою байку.
— Конечно, пришли бы. И приходили. Может, у всех эти слова вертелись на языке, но кто-то должен был их сказать. У кого-то духу должно было хватить — взять да и сказать их ВСЛУХ!
— A-а, вот ты о чём. Страх, значит, льдом сковал души чекистов!
— Причём тут страх! Дело, понимаешь, новое, непривычное. Это же не просто контрабанда какая! Ладно, ты послушай и помолчи. Привлекли, значит, к этому делу счетоводов. Подсчитали они сумму, за которую всё русское печатное на аукционах продано было — ахнули! Не помню точно, но тянуло на миллионы долларов! Запомнил только несколько названий и цены: малюсенькая книжка “Что есть табак” — тысяча долларов, автограф Достоевского — двадцать тысяч, сборник стихов Тютчева — три тысячи… А доллар в те времена — это тебе не современный “бакс”.
Лукич ухмыльнулся, поглаживая задний карман брюк, и продолжал:
— Разработали план. Кто разрабатывал, ты уже понял, повторяться не буду. Противно каждый раз называть ненастоящую фамилию. Подкинули одному библиофилу идею — выступить с предложением об издании словаря советских книголюбов. Откликнулись многие. Потянулись в инициативную группу книголюбы. Поначалу шушера какая-то. Собрал, скажем, токарь полное собрание сочинений классиков марксизма и революционных демократов — уже считал себя книголюбом. Главное, чтобы было не менее пятисот книг. Кумекаешь? Под старый декрет подгоняли. Но и настоящие знатоки на удочку попадались. Память-то короткая у людей!
Писали собиратели что-то вроде библиофильских анкет. Из них-то и выудили сведения о настоящих коллекционерах, их адреса, стаж собирательский, примерный состав библиотеки, разделы и всё такое прочее.
Тоненькой струйкой потекла информация, самые крутые владельцы, как правило, молчали, слухи распускали, что готовится новая экспроприация личных библиотек…
— А что, — не выдержал я, — такое уже случалось?
— Да я же тебе сказал, что под старый декрет подгоняли. Ещё в восемнадцатом году были приняты документы Совнаркома об охране библиотек и реквизиции частных книгохранилищ. Все личные библиотеки, если в них было больше пятисот книг, конфисковывались. Сам понимаешь — большинство владельцев оказывались контрой или сочувствовали контре и шли в расход. Книги учитывались, но много было, конечно, разворовано, уничтожено по неведению… Что оставалось — попало в библиотеки. Но мало. Гражданская война своё дело сделала…
Помню, сам буржуйку топил книгами из коллекции князя Долгорукова. Смотрю на огонь и радуюсь, как корчится и сворачивается в трубочку ненавистная харя контрреволюционера. Вот, думаю, и польза от тебя хоть какая-нибудь — согреть юного чекиста в тяжёлый час молодой Советской Республики. Двадцать папок гравюр сжёг, с половину этого стола каждая. Нет, сжёг меньше. Зашёл как-то товарищ Луначарский, посмотрел гравюры и предложил поменять пять или шесть папок на вязянки дров — по весу. Сначала не поверил я, — нарком всё же. Потом согласился. Принесли с полкуба сухих берёзовых поленьев и записочка: “Посылаю триста килограмм дров для неотложных нужд ЧК. С революционным приветом. Луначарский”.
А переплёты, помню, горели плохо. Особенно кожаные, с застёжками. Застёжки отрезал, на кожанку пришивал. Форсил…
— Лукич, — перебил я лирическое отступление ветерана-чекиста, а может, оно и к лучшему, что кто-то, рискуя жизнью, переправлял редкие книги и рукописи в библиотеку Конгресса.
— Почему же это к лучшему? К худшему. Это же наше культурное наследие.
— А как ты думаешь, что лучше для нашего культурного наследия — сгореть в огне буржуек, на свалках, исчезнуть в мешках старьёвщиков или быть сохранённым в книгохранилищах библиотеки американского Конгресса или Лондонской Национальной библиотеки?
— Это как посмотреть.