— А где это ты так хорошо выучил нашу историю, — подозрительно спрашиваю я, — в разведцентре?
— Нет, — неожиданно ошарашивает меня Хаким, — ни в каком разведцентре я не учился. А историю России хорошо знаю, потому что сам я русский.
— Не лепи горбатого, — перешёл я на зековский сленг, — а то обратно в зону отправлю. Какой-же ты русский, если в карточке ясно написано — японец. И место рождения у тебя указано — Япония. И приговор тебе зачитали на японском языке через переводчика. Ты мне голову не морочь, пожалуста. Потому что, если ты русский, то приговор твой могут пересмотреть. Так тебя судили как иностранного подданного, а так подвесят ещё измену родины в форме шпионажа. А это уже верный “вышак”, хоть он сейчас и официально отменён.
Мы к этому времени уже до Москвы добрались обратно. На аэродроме меня мой генерал встречал с машиной.
— Золотой кадр, — докладываю я, — где мы его разместим, товарищ генерал? На Лубянке или на какой-нибудь точке?
— Ты рехнулся, Лукич? — спрашивает генерал, — вези к себе домой, держи на квартире, никуда не выпускай. Деньги мы на его содержание выделим. И, давай, работай!
Денег на содержание Хакима полагалось 3 рубля 70 копеек в день плюс ещё 30 копеек как “лагкомандировочные”. Генерал решил не мелочиться и сразу же отсчитал мне 300 рублей.
— Ничего не жалко, — заявит он, — только дай результат. И никому ни звука, пока я лично всё не проверю.
Привёз я Хакима к себе домой, поставил раскладушку, купил хлеба, сарделек и “маленькую”, чтобы смазать взаимоотношения.
— Нет, нет, — отказался Хаким, — не пью я, гражданин начальник. В рот не беру. Капля алкоголя может привести к непредсказуемой катастрофе.
— Ну, будет, — увещеваю я, — какая там катастрофа! Отправим тебя в зону обратно или здесь расстреляем. И дело с концом. А в рапорте что-нибудь придумаем. Напишем, что отправили тебя проводить геологическую разведку в Антарктиду вместе с полковником Лукьяновым. Он, кстати говоря, хотел взять тебя с собой на первом пароходе. Вместе с ломами и колючкой.
— Не поедет в Антарктиду полковник Лукьянов, — отвечает Хаким, — не поедет. Потому что его диссертацией по экономике социализма интересуется сам товарищ Сталин. От этого полковник Лукьянов так разнервничается, что умрёт в какой-то местной роскошной больнице.
“Интересно, — думаю я, — у нас на Лубянке почти все знали, что товарищ Сталин пишет книгу по экономике социализма. Не подсылал ли Лукьянов душу Хакима, чтобы подсмотреть тезисы вождя на предмет плагиатного использования в своей диссертации? Или Хаким инициативно прочёл сталинскую рукопись и подсказал тезисы Лукьянову. Теперь с лукьяновской диссертацией ВАК доложил вождю, и Сталин, конечно, даст команду разобраться, каким образом документы с его стола стали известными какому-то полковнику Лукьянову из далёкой сибирской зоны. Разборка, разумеется, начнётся с того, что Лукьянова возьмут. Он — в этом можно не сомневаться — тут же сдаст Хакима. Другими словами, и меня тоже”.
“Да, — вздохнул я, — не дожить тебе, Лукич, с такими заданиями до 100 лет”.
— Ладно, — говорю я Хакиму, — не пей, если душа не принимает. Я один выпью. А что со мной будет — можешь подсказать? Генерала получу?
— Нет, — отвечает Хаким, — не будете вы, гражданин полковник, генералом. И не мечтайте. Когда душа первую жизнь живёт, тело никогда высоко не поднимается, но и в пропасть, вместе с тем, не срывается. Я говорил уже, что душа ваша женская, она интуитивно высоко не лезет, а больше приглядывается. Ей всё интересно, потому вы, наверное, много всякого такого знаете, что другому знать не положено, да и вам тоже.
— Твоё здоровье, Хаким! — поднял я стакан, чокнулся с бутылкой и выпил. Моя душа, хоть и женская, по утверждению Хакима, но приняла хорошо. Зажевал я сарделькой и спрашиваю Хакима:
— Значит, говоришь, что ты — русский? Как же тебе сподобилось в японца-то превратиться?
И рассказал мне Хаким такую историю.
Родился он в Петербурге. Зовут его Савелием Александровичем Волжским. В 1911 году окончил он факультет Восточных языков Петербургского университета. В следующем, 1912 году, уехал в Тибет, поскольку всегда интересовался мистическими учениями Востока. Прошёл полный цикл послушания в одном из тибетских монастырей, а затем стал монахом. Был даже приближен Далай-ламой. Был знаком с художником Николаем Рерихом и его женой. В это время его и застукал тогдашний иностранный отдел НКВД.
Под видом странствующего монаха бродил по тылам Квантунской армии, собирая информацию для нужд нашего Дальневосточного фронта. После событий на Халкин-Голе вернулся в СССР и служил переводчиком при штабе фронта в Хабаровске. С самого начала советско-японской войны был личным переводчиком генерала Пуркаева. Как-то был послан генералом в Улан-Батор договориться с монгольскими товарищами насчёт кавалерийского фуража. В Улан-Баторе с криками “Японец! Японец!” был арестован контрразведчиками маршала Чойбалсана, которые, к удивлению Савелия Александровича, изъяснялись только по-японски, и он вынужден был отвечать им на том же языке.
Монгольские особисты передали Волжского нашим, которые сразу начали обращаться с ним на японском языке. Все попытки Волжского начать говорить по-русски пресекались переводчиком Тихоокеанского флота. Этот же переводчик был при Волжском и на заседании трибунала.
Объяснения Савелия Александровича и захваченные при нём его личные документы послужили почему-то чистосердечным признанием и вещественным доказательством, что он — офицер Квантунской армии при выполнении шпионско-диверсионного задания пользовался липовыми документами на имя старшего лейтенанта Волжского.
Ему хотели пришить заодно и убийство Волжского с целью завладения его формой и документами, но, к счастью, проверка показала, что никакого Волжского Савелия Александровича в кадрах Дальневосточного фронта не значится. Поэтому Волжский отделался 25-ю годами лагерей.
Я налил себе ещё стопочку и выпил. Зажевал хлебом.
— Занятно, — сказал я, — но не очень правдоподобно, дорогой Хаким. Ты мне эти сказки рассказываешь в надежде, что я не смогу их проверить. А, между тем, они проверяются в шесть секунд. Те, кто при больших штабах ошивался во время войны, все были на особом учёте. Проверить ничего на стоит. Особенно переводчиков. Ведь их во время войны с Японией было человек семь.
— Проверяйте. — говорит Хаким, — вы убедитесь, что я говорю чистую правду.
Снимаю я при нём трубку и звоню кадровому особисту, прикомандированному в Управление кадров Министерства Вооружённых Сил. Он, можно сказать, с работы вообще не уходил, поскольку заявки сыпались из Кремля, как конфетти на новогоднем празднике. И каждая третья заявка — из аппарата товарища Сталина. То это выяснить, то другое. Где служил, откуда взялся, не пора ли посадить…
Узнал меня кадровик по голосу, говорит:
— Привет, Лукич, чего не спится?
— Дело есть маленькое, — отвечаю я, — посмотри, будь добр, переводчиков, которые при фронтовых штабах состояли на момент начала войны с Японией.
— А ты, часом, не знаешь, при каком генерале он работал? — уточняет особист, — тогда мигом найду.
— Знаю, — говорю, — при Пуркаеве.
— Можешь подождать у телефона? Сейчас скажу.
Пока он искал, я, не кладя трубку, спросил Хакима:
— А чего ты не жрёшь ничего. Перекуси.
— Спасибо, — отвечает он, — не голоден я, начальник.
Он и в дороге ничего не ел, а от Лукьянова я слышал, что свою пайку в зоне другим отдавал.
— Ты вообще, что ли, можешь без еды обходиться? — поинтересовался я, но, прежде чем Хаким успел ответить, на том конце провода снова возник особист с информацией:
— Лукич, ты меня слушаешь? У Пуркаева было два переводчика: один — монгол. Сейчас прочту его фамилию: Шамлораторамсел. Он спился и умер. Похоронен в Улан-Баторе. Второй — грузин — Имакадзе. Имени нет. Только инициалы — X.П. Ранее работал в ТАСС. Но он разоблачён как японский шпион, получил срок. Ищи его через ГУЛАГ.
Я поблагодарил коллегу, повесил трубку и спрашиваю:
— Хаким, а ты, случаем, не грузин?
— Нет, — отвечает он, — грузином был Имакадзе. А я русский. Волжский Савелий Александрович.
— Хорошо, — говорю, — а кто ещё у вас в группе был переводчиком?
— Монгол один был. Двадцать восточных языков знал, — вздыхает Хаким, — звали его Шамлораторамсел. Ему однажды в чашку аместо молока спирту налили в виде шутки. Он выпил и умер. Я его гроб сопровождал в Улан-Батор, где и был арестован.
— И назвался Имакадзе. — продолжаю я. — Зачем?
— Ну зачем мне было называться Имакадзе, — почти взмолился Хаким, — когда у меня была при себе офицерская книжка на имя Волжского Савелия Александровича, командировочное предписание, аттестат и личное письмо генерала Пуркаева маршалу Чойбалсану, которое я сам переводил на монгольский язык. Сразу же после ареста они составили протокол на имя Имакадзе, японского шпиона. Так меня и начали с тех пор называть.
— А куда девался сам Имакадзе? — спросил я, чувствуя, как у меня ноет затылок.
— Вообще-то я не должен был вам этого говорить, — как-то виновато сказал Хаким, — но никакого Имакадзе среди переводчиков в штабе не было. Имакадзе — это тёплый ветер, дующий с Японских островов, почитаемый корейскими, китайскими и японскими рыбаками во время ловли сайры…
— Хватит! — довольно грубо прервал я его. — Хватит мне уши тереть, Хаким. А то я рассержусь, слово чекиста! Ты знаешь, что мы обычно делаем после того, как выслушиваем подобные сказки? Отправляем подумать над своим поведением в специальные камеры, где воды на полу сантиметров десять-пятнадцать и нет ни койки, ни табурета. Мне пока безразлично, кто ты такой и откуда взялся. Главное, чтобы ты сумел выполнить поставленную перед нами задачу.
— Понятно, начальник, — говорит он, — не буду вам больше про себя рассказывать. А в камерах таких, как вы говорили, я в общей сложности года два провёл, да ещё зимой при открытом окне.