Наконец, наступил сам день Столетия. Я уж и радио боюсь включать, а телевизор тем более. Газеты, не читая, выбросил в мусоропровод.
С утра взял авоську и пошёл в булочную, что через дорогу. Купил сайку и пачку чая. Выхожу — вижу: большущая машина прямо против булочной стоит с открытыми дверцами и двое молодых людей в модных пиджаках и галстуках облокотились на машину и широко улыбаются. Мне улыбаются.
По улыбкам и глазам их стеклянным всё было ясно. Можно было и удостоверений у них не спрашивать.
“Здравствуйте, Василий Лукич, — говорит один из них, — садитесь, подвезём.”
Я было уже собрался что-то ответить, глянь, а ещё один у меня прямо за спиной объявился и брюхом меня подталкивает в сторону машины.
“Садитесь, папаша, — говорит, — не заставляйте меня нервничать.”
“Ах ты, сопляк, — отвечаю я ему, не оборачиваясь, — ты думаешь, я тебя сильно боюсь! Сайку жалко, а то бы перепахал ты у меня рожей весь асфальт.” “Это да, — соглашается он, — я с вами согласен. Перепахать асфальт рожей — дело не хитрое и лихое, а сайку растопчем — грех большой, ибо треть населения планеты голодает.”
Пока мы таким образом беседовали, я уже в машине оказался. На заднем сиденье между двумя сопляками. А третий за руль сел.
Поехали. Выехали на кольцевую и поехали куда-то в сторону Балашихи. Нырнули в какой-то тоннель, вынырнули и остановились у железных ворот, пробитых в глухом заборе из белого кирпича высотой метра три. Посигналили.
Створки разошлись, открыв другие ворота, метрах в пятнадцати от первых. На вторых воротах надпись: “Стой! Стреляют без предупреждения!”
Въехали. Первые ворота за нами закрылись. “Василий Лукич, — обращается ко мне один из сопляков, — вы машину водить умеете?”
“А что?” — осторожно осведомляюсь я. “Дело в том, — объясняет сопляк, — что у нас нет допуска через вторые ворота проезжать. Придётся вам самому. Если водите машину, то проезжайте. Если нет — то пешком идите. Там недалеко.”
“Интересно, — говорю я, — у вас допуска нет, а у меня, выходит, есть?”
“Нам сказали, что у вас есть, — объясняют они мне, — сами убедитесь. Если не пристрелят, значит, допуск выписан. А если нет, то…”
В этот момент вторые ворота разошлись тоже, открывая натянутый между деревьями красный плакат с надписью: “Добро пожаловать на съезд!”.
Тут сопляки сразу засуетились и повыскакивали из машины, скуля:
“Пересаживайтесь за руль, Василий Лукич. Не подводите нас под монастырь.”
Делать нечего. Сел я за руль и проезжаю ворота. Там аллея дубовая. Ворота за мной закрылись, еду по аллее. Никого не вижу. Ни тех, кто стрелять должен без предупреждения, ни тех, кто гостей съезда приветствовать обещал.
Два шлагбаума проехал. Шлагбаумы подняты, вокруг — никого. И тишина, как в склепе. Только мотор “Волги” урчит на малой скорости. Наконец, аллея кончается и открывается вид на трёхэтажный особняк позднесталинской постройки. На греческом портике лепниной изображены “щит и меч”. На одной половинке щита начертано ВЧК, а на второй — КГБ. Ну, а меч, он и в Африке меч… Но это, так сказать, дело привычное. Значит, привезли меня на какую-то “спецточку” КГБ. Я таких спецточек за службу повидал достаточно. Этим меня не удивишь.
Удивило другое. Слева от дома — большая вертолётная площадка, а на ней большущий вертолёт с белой звездой на фюзеляже и надписью: “US AIR FORCE”. То есть — Военно-воздушные силы США. И три негра в комбинезонах, блестя белоснежными улыбками, вокруг крутятся. Это были первые живые существа, которых я увидел на этом “спецобъекте”. Думал — мерещится. Глаза протёр — нет, всё на месте… А один из негров, у которого на спине было написано по-ихнему “офицер”, улыбаясь подходит к машине, поднимает сжатый кулак вверх и кричит: “Рот фронт. Говарич!”
Я стекло в машине опустил и спрашиваю: “Ты откуда здесь взялся, чумазый?”
А он кулаком машет и повторяет: “Рот фронт! Ленин! Карашо. Вери велл…”
Понятно — русского языка не понимает. Жестами предлагает мне выйти из машины и показывает на вертолёт. Выключил я мотор, иду к вертолёту… Негры вокруг меня крутятся и щебечут: “Рашен! Карашо! Ленин! Квикли! Бистро ходить нада!”
Влез я в салон вертолёта, негры люк закрыли. Тот, который офицер, погрозил мне пальцем и сказал: “Ноу смокинг!”.
И полетели… Куда — не знаю. Но недалеко, потому что примерно через полчаса сели. Вокруг лес. Из пилотской кабины вылезает какой-то молодец в шлеме, показывает в иллюминатор: “Вот дорожка. Пойдёте по ней. Шаг вправо, шаг влево — сами понимаете — огонь без предупреждения на поражение”.
Я настолько удивлён был, что и не понял, по-русски это было сказано или нет. Впрочем, я в академии английский учил и кое-что понимал.
Негры трап вывалили, прокричали: “Рот фронт!” и выпихнули меня из вертолёта.
Иду я по асфальтовой дорожке среди могучих елей и выхожу к небольшому каменному строению. Домишко одноэтажный, но добротный. Двери полуоткрыты, а над ними надпись: “Опытная сельскохозяйственная станция Академии наук СССР”.
Только я подошёл к крылечку, как вдруг оттуда выбегает низкорослый полный мужчина и плачущим голосом причитает:
“Ну, Василий Лукич! Ну что же вы опаздываете? Разве можно так долго? Все уже заждались!”
Хватает меня за руку и тянет внутрь. Успел я заметить, что в прихожей сложен разный сельхозинвентарь: грабли, лопаты, вилы, мотыги и косы. В коридоре пол из досок. На дверях таблички типа: “Старший агроном”, “Отдел семян”, “Сектор удобрений”. На стене газета “Наши достижения”.
Подводит он меня к двери с надписью: “Кладовая органических удобрений”. Дверь в кладовую была закрыта на маленький висячий замок. Даже не закрыта, поскольку замок был открыт и просто висел дужкой на петельке. Товарищ в халате снял замочек, и мы вошли в кладовую, заставленную картонными коробками разных габаритов, бумажными мешками и бочками.
У противоположной от входа стены стоял большой железный шкаф, украшенный черепом и костями с надписью: “Опасно для жизни!” Чуть ниже висела табличка “Ядохимикаты. Не вскрывать без респиратора. Ответственный тов. Митрофанов”.
На полированных стальных дверцах шкафа с ядохимикатами переливался никелированными кнопками наборный замок. Человек в халате, не произнеся ни слова, стал нажимать кнопки наборного замка и, прежде чем я успел опомниться и спросить респиратор, дверцы шкафа разъехались в стороны, открыв вход в довольно обширное помещение, куда незнакомец буквально втащил меня за руку.
Дверцы шкафа с ядохимикатами бесшумно закрылись за нами, и зажёгся яркий свет скрытых в потолке ламп. Сопровождавший меня наклонился к одной из стенок и пробормотал что-то вроде: “Третий уровень”, и тогда я понял, что мы в лифте… Я вспомнил, что домишко одноэтажный — значит, лифт может идти только вниз, если не собирается, как в популярном мультфильме, лететь в тридевятое царство.
Впрочем, я находился в таком состоянии, что мысль у меня работала не совсем чётко и правильно оценить обстановку я не мог.
Похищение у булочной, поездка по каким-то странным дорогам, таинственная “спецточка” КГБ, где дежурил американский вертолёт и, наконец, шкаф с ядохимикатами, оказавшийся лифтом, — всё это никак не настраивало на хладнокровное осмысление происходящего.
В этот момент стальные двери шкафа для хранения ядов снова разошлись и ещё более яркий свет ударил мне в глаза. Это был свет нескольких хрустальных люстр, освещавших зал, которому мог бы позавидовать и Георгиевский зал в Кремле. В зале был накрыт огромный стол, ломящийся от обилия сказочных яств. Вокруг стола в белоснежных ливреях суетились стройные негры с подносами. А на стене висел огромный транспарант: “ЛЕНИН ЖИЛ, ЛЕНИН ЖИВ, ЛЕНИН ВЕЧНО БУДЕТ ЖИТЬ!” и под ним стоял бюст вождя из красного камня.
Я облегчённо вздохнул, решив, что всего навсего приглашён на какой-то закрытый банкет по случаю ленинского юбилея, но здорово ошибся, поскольку товарищ в белом халате протащил меня за руку мимо столов с яствами, суетящихся негров, потом втолкнул в небольшую дверь с надписью “Выход на сцену. Левая сторона”.
Он закрыл за мной дверь и исчез, а я оказался в полутьме кулис. С моего места можно было видеть какой-то президиум, над которым возвышалась огромная цифра сто на фоне красной лавровой ветви и столь же красного профиля вождя.
Выступавшего с трибуны я мог видеть только со спины, но его голос заставил меня вздрогнуть и попятиться. Я хотел убежать обратно в банкетный зал, но дверь, в которую меня только что втолкнули, оказалась запертой. Вернее — я вообще никакой двери не обнаружил.
Мне стало страшно, как никогда в жизни. И вообще, я не знаю, что произошло бы со мной, если бы мне в ухо не засвистел чей-то пронзительный шёпот:
“Проходите на сцену и садитесь в президиум. Там для вас оставлено место с краю. Здесь стоять не положено. Не оглядывайтесь!”.
Но я всё-таки оглянулся и, хотя никого за своей спиной не обнаружил, всё-таки неровным шагом направился к выходу на сцену, внутренне трепеща от голоса, вещавшего с трибуны.
“Нет, нет, нет и ещё хаз нет, товагищи! — обращался выступавший к залу, отчаянно при этом жестикулируя. — Вопгос на данном этапе заключается не в том, как гхабить нагхабленное, а в том, как сохганить и пхеумножить то, чем наша пагтия владеет на совегшенно законном основании! А как вам известно, некотогые холуи, пегевёхтыши и хенегаты, не говогя уже о политических пгоститутках, пытаются поставить под сомнение саму законность существования нашей пагтии как таковой! Как вам все это нгавится, товагищи?”
В зале раздался гул, говорящий о том, что всем присутствующим подобная постановка вопроса совершенно не нравится. Я посмотрел в президиум. Там, положив голову на руки, сидел сам Андропов, а справа от него — генералы армии Цвигун и Чебриков. Слева одно место было свободным, затем сидел доктор Чазов — начальник Четвёртого Управления Минздрава и какой-то тип с холёным, явно нерусским лицом. Именно этот тип взглянул на меня, когда я вышел из-за кулис, и жестом показал мне на свободное место рядом с собой.