— Признавайся, кто уполномочил тебя такую ахинею нести? То, что Зюганов с вашего голоса поёт, — это понятно; то, что полстраны пересажаете, — это тоже, так сказать, факт, не требующий экспертизы; то, что партия — ваш беспомощный теоретический отряд, — это все поймут ещё до выборов. Денег у вас немеряно. Это только недалёкие думают, что “золотом партии” распоряжалась партия. Я-то знаю, кто распоряжался этими деньгами. Каркуша, делал бы ты своё дело, но не умничал! Рисуй свои гусовы распределения и диспепсии.
Лукич закашлял тяжело и махнул рукой. Выпил остаток королёвского зелья на подорожнике. Замолчал. Я не ожидал от ветерана, что он может стрелять такими убийственными очередями. “От живота — веером”, вспомнилась мне фраза из какой-то самиздатовской книги.
— Успокойся, Василий, — неожиданно тихо сказал Владлен Борисович. — Непонятно только, почему ты нам говоришь “вы”. Разве ты не с нами?
Он наклонился к Лукичу и обнял его за шею, как будто собирался удавить. Василий Лукич отстранил его рукой.
— Между прочим, — обратился ко мне уполномоченный, бросив локти на стол и чуть было не столкнув на пол тарелку с рыбьими хвостами и скелетами, — распределений “гусовых” нет. Распределения есть Гауссовы. И диспепсий нет, то есть есть, — он икнул и заплетающимся языком закончил фразу: — Диспепсия — это болезнь такая. А дисперсия — это отклонение от среднего. Впрочем, тоже болезнь.
Он встал и неверной походкой направился к двери. Потом остановился и тупо уставился на меня.
— Звездочёт, — невнятно залепетал он, направив на меня выставленные вперёд указательные пальцы, — пиф-паф! — Он дёрнул руками, с трудом удержал равновесие и выдавил из себя: — Скажи, куда мне помочиться?
Я вскочил с табуретки, чтобы проводить его в туалет, но Василий Лукич опередил меня.
— Мочись под себя, Каркуша, — с брезгливой гримасой устало сказал он уполномоченному, — всё в сапоги утечёт, и душе твоей будет тепло и сыро, когда на расстрел поведут.
Лукич подошёл к полковнику, но тот отстранился и глубокомысленно, насколько позволил плохо управляемый язык, продекламировал:
— Параллельные линии не пересекаются, но всегда идут рука об руку, запомни это, звездочёт. Держи меня, Василий.
Они вышли в прихожую. Рука об руку — трагическое прошлое и цирковое будущее. А зритель остался наедине с недопитой бутылкой “Столичной” и объедками копчёного сига.
Хозяин вернулся в комнату, сел на свой стул и отодвинул в сторону перевёрнутый стакан.
— Лукич, — обратился я к ветерану, — какой диспут испортил твой алкаш! А я-то размечтался.
— Диспут с Органами? Ты что, спятил? Он же рассказал тебе, чем они занимаются. Алкоголь выбивают из партхозактива. Кстати, — кивнул ветеран в сторону прихожей, — в операции “Королёвский напиток” он, действительно, участвовал. Ведь научные и хозяйственные кадры Органов никто не тронул. Они без мыла проскользнули сквозь все реорганизации — от КГБ до ФСК. Практически без потерь. Когда им Ильич отказал в деньгах, бросились они к бывшим партийным управленцам. А те им — фигу с маслом показали. Разжирели они на спаивании населения, классовое сознание притупилось. Или решили, что без Органов проживут.
Тогда эти — из “Феликса” — открыли стратегические запасы спиртного, которое хранилось ещё со времён антиалкогольной кампании Михаила Сергеевича, целый месяц составами гнали его за кордон. И пошёл в Россию “Рояль” всех мастей — от американского до люксембургского. Подорвал вчистую местный партийно-алкогольный промысел. Пришлось тем на попятный идти. А когда сдали в прокуратуру кой-какие материалы по старому делу “Самтреста” — вон сколько лет держали, аж с незабвенного Юрия Владимировича, — партийцам пришлось на попятный идти. Поняли они, что на крючке у Органов сидят вместе со всеми потрохами в лице секретарей, — от райкомовских до цековских.
Пришлось им малину свою собрать. То ли “Анну Каренину” оседлали, то ли “Надежду Крупскую” — уж не помню. Пришли-таки к соглашению. Решили от греха подальше монополию государству вернуть, “здоровые силы” перестали “Рояль” местного производства гнать из-за кордона. А на радостях пароход продали какому-то подставному совместному предприятию.
Василий Лукич замолк. Потом неожиданно повернулся в сторону прихожей и громко крикнул:
— Эй, Борисыч! Ты не утонул там?
Ответа не последовало. Ветеран забеспокоился и поднялся со стула.
— Владлен Борисович! — крикнул я и привстал.
Мы оба замолкли. Из-за двери донеслось ворчание — невнятный отзыв пьяного уполномоченного. Лукич снова сел и продолжил рассказ:
— Вот так они работают, А ты говоришь — диспут. Во всём этом деле плохо то, что они из разных хранилищ без разбора сливали всё вместе, не прочитав даже инструкции и рекомендации по применению. А там были спирты ой какие разные. С химическими добавками. Для расслабления психики, для агрессивности, снотворные, сосудосжимающие и всякие другие. Это сейчас уже разные службы проверять стараются спиртное. Но больше не по этой причине. Были, якобы, попытки отравленное питьё завезти из Чечни. Пресекли. На стол, говорят, Дудаеву поставили. Объяснили, что такое бумеранг. Дудаев посмеялся и ответил, что его люди религиозные, и им отравление не грозит. Но пообещал разобраться и доложить. Сказал, что не мужское это дело — напиток жизни превращать в орудие террора.
— Лукич, — прервал я алкогольную тему ветерана, — неужели в откровениях и прогнозах твоего синоптика есть доля правды? Как ты думаешь?
— А чего мне думать? Я и без этого знаю. Все откровения — чистая правда. Только не всё он ещё сказал. Не положено. Вспомни, как он один раз обмолвился — “резервация”. И поправляться стал, что, мол, не в том смысле, как это на Западе понимают. Об этой разработке он ничего не скажет. А скажет — без вести пропадёт!
А прогнозы? Сам понимаешь, ты же историк. Пораскинь мозгами. Они же пользуются штампами, которые им Ильич наклепал на все случаи жизни. Вспомни, что делал вождь мирового пролетариата в восемнадцатом и девятнадцатом году. Да и потом…
Лукич загнул большой палец на левой руке и начал:
— Экспроприировал всё, что плохо лежало, на благо мировой революции — это раз! Продавал всех, кто его покупал, и наоборот — это два! Органы террора и вымогательства создал и работой их обеспечивал — это три! Это только великие дела, я уж не говорю о мелочах. Вот последнее великое дело его и подкосило. Когда очухался и понял, что проиграл, — в зону попросился. Тут Органы и подмяли всех под себя. Вот они, — Василий Лукич пальцем показал в направлении места, где приходил в себя синоптик, — сейчас считают, что им удалось удачно скрестить ужа и ежа с перспективой получить от каждой вязки, или случки, как тебе больше нравится, не два метра, а два километра колючей проволоки.
Товарищу Сталину долго удавалось маневрировать — на то он и Сталин! Второй фронт им открыл — работать не только против населения, но и против самих себя.
— И против партии и армии, — добавил я.
— Армия и партия — это то же население, — поправил меня мудрый ветеран и снова крикнул:
— Каркуша, просыпайся, за Органы пить будем.
— За единство Органов и народа, — донеслось из туалета, потом послышался звук спускаемой воды.
— Лукич, прости за нескромный вопрос: неужели ты тоже с ними? — почему-то почти шёпотом спросил я.
Лукич долго смотрел на меня, вздохнул, слил остатки подорожника в бутылку с лебедой, протянул мне и сказал:
— Держи. Завтра опохмелишься. Этот вопрос ты мне уже задавал. А я тебе уже отвечал. Запомни: женщине разрешено повторяться в одном и том же — “ты меня любишь?”, а мужчине предписано отвечать — “так точно”. Каждый раз. Запомнил? Это раньше партия регулярно требовала расписаться в любви, а народ отвечал “есть”. Партия уже давно не женщина. Приходится ей и в парики разные рядиться. Да поздно уже. Склероз и старческий песок под париком не спрячешь.
Первая электричка, на которую я сел, чтобы доехать до Карачарово, держала путь на Петушки. Когда на станции “Серп и молот” двери захлопнулись, я открыл портфель, намереваясь просмотреть газету, купленную днём. Мне бросилась в глаза бутылка с остатками “королёвских” напитков. Я достал её, оглянулся по сторонам и, вспомнив Веничку Ерофеева, засмеялся и “немедленно выпил”
СЕВАСТОПОЛЬСКИЙ ВЗРЫВ
Постепенно мои отношения с Василием Лукичём достигли такой стадии, что я превратился для него в своего человека. Он даже сам звонил мне по телефону, выясняя, куда это я пропал. При этом оказывалось, что я не был у него целую неделю!
Он стал гораздо откровеннее и уже реже ворчал о том, что мне то или иное знать не положено, а он из-за меня не хочет лишних неприятностей.
Как-то Лукич вручил мне среднего размера картонную коробку, в которой оказались его фотографии, главным образом послевоенные.
Довоенных было очень мало, да и качество их было таково, что трудно было точно сказать, Лукич на них изображён или нет.
— Да вот он — я, — убеждённо говорил ветеран, тыкая пальцем в расплывшееся пятно, на котором можно было опознать только будёновку и коня.
Я вежливо соглашался и спрашивал:
— Ты разве кавалеристом был, Лукич?
— Не был я кавалеристом, — возмущался Лукич, — а что касается коня, то, во-первых, на фотографии не конь, а кобыла по кличке “Искра”. Вначале её назвали “Ленинская искра”, но потом начальство приказало слово “Ленинская” убрать. И осталось только “Искра”. Это средство транспорта. Вроде мотоцикла или автомобиля по нынешним временам. А ты как полагаешь? Я должен был тридцать вёрст до Москвы от своей зоны и обратно пешим ходом двигаться? Вот и ездил на “Искре”, а иногда её в бричку запрягал, когда Ильича куда-нибудь возил.
— А ты Ильича куда-то ещё и возил? — спрашиваю я.
— Всякое бывало, — отмахивается Лукич, явно демонстрируя, что сегодня на эту тему он говорить не желает.
Среди прочих фотографий я, к великому своему удивлению, обнаружил одну, на которой Василий Лукич был запечатлён в форме капитана первого ранга на фоне памятника погибшим кораблям в Севастополе. Это было что-то! Бездонным ящиком с сюрпризами — вот кем был Василий Лукич!