— А с теми, в зоне, что потом стало? — спрашиваю я, затаив дыхание.
— Их Матрёна Ивановна всех в одну ночь усыпила. Тот, что в Колонном зале лежал, это Ямпольский. А в мавзолее — Абашидзе. А Кураганяна, говорят, в Гори втихаря отправили.
— А с самой Матрёной Ивановной что стало?
— Это тебе ещё знать не положено, — ухмыляется Василий Лукич. — Любопытный ты больно!
ИМЕННОЙ БРАУНИНГ
На старости лет Василий Лукич пристрастился к телевизору. Сериалы там разные, заморские он, конечно, не смотрит и даже плюётся. Но все изыскания многочисленных постперестроечных историков и фильмы из серии “Наше новое кино” и “Кино не для всех” смотрит с большим удовольствием и посмеивается.
— Что смеёшься, Лукич? — всякий раз спрашиваю я его, когда застаю за этим занятием.
— Да всё не так было, — бурчит старый чекист, — голову только людям морочат!
— А как было на самом деле? — начинаю выпытывать я, но успеха достигаю далеко не всегда.
Но всё-таки иногда мне везёт.
Как-то мы вместе с Василием Лукичом смотрели по телевизору фильм “Мой друг генерал Василий Сталин”. Фильм художественный, где в сущности очень трагическая история сталинского сына подаётся от лица выдающегося спортсмена того времени Всеволода Боброва.
Мне лично фильм понравился. Очень хорошо было показано, как сын диктатора меценатствовал в советском спорте и даже имел столкновения с самим Лаврентием Павловичем Берия, пытаясь защитить от притязаний Василия Иосифовича свой любимый ведомственный клуб “Динамо”.
Мне, повторяю, фильм понравился. А Василию Лукичу — нет.
— Что опять не так? — спрашиваю я.
— Да всё так, — вздыхает Василий Лукич, — у нас, как водится, всё вроде и так, да — не так.
— Так что вам здесь не нравится? — продолжаю настаивать я, по опыту чувствуя, что нахожусь на пороге очередной невероятной истории.
— Да всё нравится, — отвечает Василий Лукич, — и Бобров на себя похож, да и сын Сталина, если не по внешности, то по поведению — вылитый.
— А вам его видеть приходилось? — осторожно направляю я Лукича на незарастающую тропу устного народного творчества, именуемого фольклором.
— Приходилось, — кивает головой Лукич, — при жизни Сталина и после. После, правда, всего один раз. Я тебе уже рассказывал, что, когда Никита Сергеевич нашу систему топором кромсал, я в академии, в адъюнктуре учился. Параллельно лекции на младшем курсе читал о социалистической законности. Начальника сняли и послали ректором в какой-то провинциальный университет. В Омский, кажется. Но он до места не доехал, помер от инфаркта. Никак с увольнением из органов примириться не мог. А вот его зама по науке — того посадили на полную десятку. Он в молодости какого-то маршала сапогами обхаживал на допросе.
Думал, всё позабылось. Ан нет. Народец у нас злопамятный. Я тоже сижу — жду своей очереди. Я никого за свою службу не убивал и не бил. У меня своя методика была — сами раскалывались и что мне нужно подписывали. Без криков и мордобоя, без шума и пыли. Но меня всё-таки из органов вытурили — лектором в общество “Знание”. Ладно, думаю, ещё хорошо отделался. Пошёл удостоверение сдавать и всё такое прочее. В кадрах мне говорят:
— Удостоверение оставьте при себе, поскольку вы из органов не увольняетесь, а переводитесь в действующий резерв.
— Это как? — спрашиваю я.
— А так, отвечают, что будешь получку сразу в двух местах получать три раза в месяц. Два в обществе “Знание” и один раз у нас. В приёмной на Кузнечном мосту, в окошечке “7”, вместе со стукачами.
— Дожил, — говорю я.
— Ничего, — утешают, — перетерпишь, тебе, Василий Лукич, дорогой, по нынешним временам “вышак” полагается. Скажи спасибо, что в адъюнктах числишься. По адъюнктам специальное указание было: сохранить всех для будущей борьбы за народное счастье. А отдел твой старый весь уже, почитай, через трубу крематория улетел. Усёк?
— Ладно, — думаю, — перебьёмся как-нибудь. Хотел было о пенсии заикнуться, выслуга у меня уже была к тому времени тридцать пять лет. Но жизнь, как говорится, дороже.
И пошёл я в общество “Знание” лекции читать. Главным образом, по домоуправлениям читал для пенсионеров. Тема одна — “Великая Октябрьская революция и её всемирно-историческое значение”. В неделю две-три лекции отбарабанишь и свободен — делай, что хочешь. С двух получек, сам понимаешь, растолстел, разжирел и чуть марки не стал коллекционировать.
Проходит, значит, какое-то там время. Вызывает меня моё новое начальство: “Как вам, Василий Лукич, у нас, нравится? Есть ли претензии или пожелания?"
— Нормально всё, — говорю, — только нельзя ли сменить контингент, то есть аудиторию? А то одни пенсионеры, да и те в основном старушки. Хочется чего-нибудь помасштабней.
— Вот мы вас для того и пригласили, — отвечает начальник, — поскольку общество у нас всесоюзное, не желаете ли, Василий Лукич, применить свои широкие знания, как принято говорить, далеко от Москвы?
— В Магадане? — спрашиваю я.
— Экий вы шутник, — смеется начальник, — нет, не в Магадане. А, скажем, в Казани. Плохо у них с кадрами по линии нашего всесоюзного общества. Командировочные опять же, квартирные. Ну как?
— Ладно, — думаю, — отчего бы и не съездить. Я, как с этой адъюнктурой обязался, вообще из Москвы никуда не уезжал. Так что, даже неплохо слегка проветриться.
Прихожу домой, начинаю собираться. Полотенце там, щётка, мыльница, как в песне поётся.
В справочном узнаю, когда поезд на Казань, и готовлюсь отойти ко сну. Вдруг телефонный звонок.
Слышу: — Василий Лукич! Здравствуй, дорогой! Как здоровьице?
Узнаю: засранец один, в моей бригаде работал. Невесть откуда его к нам перевели младшим лейтенантом. Все дела, которые ему тогда можно было доверить — это мне шинель подавать и по телефону отвечать: “Товарищ полковник на совещании”.
Я, когда в академию ушёл, слышал, что он в гору пошёл при Рюмине и лично участвовал в аресте Абакумова. Так что решил, что ему точно крышка. Оказалось, ошибался. Совсем даже наоборот. Все начальство — прямое и непосредственное — к стенке поставил, а сам вынырнул на белый свет уже с двухпросветными погонами.
— Узнал, — бурчу я, — что случилось?
— Да ничего не случилось, — отвечает он, — зашёл бы к нам завтра часиков так в одиннадцать… На седьмой подъезд. Я пропуск спущу. Договорились?
— Завтра не могу, — говорю я, — в командировку уезжаю…
— Знаем, знаем, — смеётся он, — послезавтра поедете. Ничего страшного.
Прихожу назавтра я, как мне было сказано, к седьмому подъезду. Встречает меня, улыбается:
— Давно не виделись, Василий Лукич. Пополнели вы что-то. А так — молодцом!
Раньше он меня только “товарищ полковник” осмеливался называть, а тут фамильярничает дальше некуда!
— Ладно на комплименты исходить, — раздражительно сказал я, — зачем вызывали?
— Упаси Бог, — говорит он, — чтобы я такого человека, как вы, осмелился побеспокоить. Человек я ещё маленький. А вызывает вас лично Иван Александрович, у которого я сейчас порученцем состою.
Иван Александрович — это генерал армии Серов, который в те годы “конторой” нашей заведовал. Я его ещё с довоенных лет помню. Переведён был в органы из артиллерии, поскольку не хватало расстрельных команд в тридцать седьмом году. Одной такой командой он ещё лейтенантом три года командовал и начальству приглянулся. Маршал Жуков в нём души не чаял и, сделал его представителем органов сперва при своём штабе, а затем и половины Германии. Вдвоём они половину Германии к себе на дачные участки вывезли. Абакумов хотел их тогда разоблачить, да не успел. А когда хозяина не стало, Жуков взял себе Министерство обороны, а Серов — нашу контору, а заодно и ГРУ.
Сам понимаешь, когда такой человек вызывает, всегда озноб по коже. Власть у них такая невероятная, что может прямо в своём кабинете шлёпнуть — и ничего. За ноги оттащат в подвал и кремируют. А надо — и живым в печку сунут, чтобы вину успел осознать.
Впрочем, утешало то, что для такой процедуры меня вовсе не обязательно было на самый верх вызывать. Тот же “шестёрик”, что мне по телефону звонил, мог меня прямо дома оприходовать. Тем более, что я один живу.
Ну, ладно. Заводит он меня в приёмную: “Подожди здесь!”
Сам — шасть за дверь. Через минуту, примерно, голову высовывает и показывает кивком — проходи, мол.
Вхожу.
Генерал Серов в старом абакумовском кабинете сидел. Только у Виктора Семёновича портрет Сталина был во весь рост, а у нового — портрет и бюст Никиты Сергеевича.
Я, конечно, по всей форме рапортую:
— Товарищ генерал армии, прибыл по вашему приказанию!
А он из-за стола выходит и навстречу мне с протянутой рукой.
— Очень рад видеть вас, полковник! — говорит, — много наслышан о ваших делах. Будь моя воля, никогда бы вас в резерв не отпустил…
“А шлёпнуть бы приказал”, — думаю я.
— Садитесь, садитесь, полковник, — продолжает генерал, — курите, если хотите. Расскажите про своё житьё-бытьё. Не скучаете ли? Потерпите немного. Скоро вернём вас в строй. Мы золотыми кадрами разбрасываться не должны. Как вы считаете?
Я, конечно, помалкиваю. Уж коли я — “золотой кадр”, то и говорить мне нечего. Незачем. Золото — оно всегда золото.
Усадил меня Серов за столик, а сам напротив присаживается. Вздохнул я, вспомнив, как за этим же самым столиком Абакумов покойный со мной последний раз откровенничал перед арестом.
Понял генерал моё настроение и говорит:
— Знаю, бывал ты уже не раз в этом кабинете, Василий Лукич. Я специально ничего здесь не меняю, хоть и не дружили мы с Виктором Сергеевичем, царство ему Небесное, но это был человек. Дело знал. Помянем его, Василий Лукич!
И наливает две рюмки какого-то зелёного ликёра.
Кабы не этот тост, никогда бы пить не стал. Отказался бы. Но память Виктора Семёновича решил почтить. В старые бы времена мучеником бы его прославили, а может, канонизировали как святого. При Сталине ведь его арестовали, а при Хрущёве — шлёпнули.