– Поругались из-за шариков мацы, – повторяет она. – Класть их в суп или подавать отдельно? Воздушными их делать или плотными?
Я на нее смотрю, ожидая продолжения, ответа.
– Твоя мать думала, что вот как она думает, так и правильно, и что она потому настоящая еврейка, а я так, второй сорт. И, честно говоря, когда с одной стороны – твой отец, а с другой – вот такое вот, мне уже не слишком хотелось давать себе труд поддерживать контакт. Если мы с тобой не разговариваем, это еще не значит, что мы не разговариваем между собой.
Я собираюсь спросить, кто из родственников еще жив, когда она резко меня обрывает:
– И был еще тот инцидент с вами, детьми, в комнате отдыха. – Она снова на меня смотрит. – Ты правда тупой или все же прикидываешься?
Не зная, к чему относится вопрос, я не даю ответа.
– Твой брат сделал моему сыну операцию, – говорит она, будто давая подсказку, ключик, запускающий память.
– Операцию какого рода?
– Повторное обрезание с помощью циркуля, транспортира и клея «Элмерз».
Я что-то смутно припоминаю. Был какой-то еврейский праздник, и мы, дети, играли внизу. Смутно, как тридцативаттная лампочка, помню, как мы валялись на полу, на ковре, с нашими двоюродными, и шла жаркая игра в «Монополию», покупались и продавались дома и отели, и пока мы играли, мой брат с кузеном Джейсоном что-то делали за столом моего отца, непонятное что-то. Помню, я еще подумал, как это похоже на Джорджа – заставить кого-то для собственного удовольствия делать то, что он не обязан делать. Комната отдыха была наполовину игровой комнатой, наполовину кабинетом, и сторона, где кабинет, была закрыта шкафами с бумагами и белыми пушистыми коврами, и вряд ли я мог на самом деле видеть, что он там творит, но понятно было, что не подвиги добродетели.
– С Джейсоном все обошлось?
– Да, физических повреждений мало было – порез небольшой, полно крови, пришлось к пластическому хирургу обращаться, но теперь он гей.
– Ты хочешь сказать, что Джейсон стал геем из-за Джорджа?
– Ну стал же из-за чего-то? Геями не рождаются. Что-то происходит, какая-то травма, и человек превращается в гея.
– Тетя Лилиан, есть очень много геев, которые сказали бы, что они такими и родились, и на самом деле в теории что-то там важно насчет внутриутробных гормонов… – Я продолжаю, дивясь про себя, откуда мне это вообще известно. Наверное, какую-то статью читал. Но что бы я там ни говорил, для Лилиан и ее точки зрения это совершенно несущественно. – А как отреагировали на этот случай мои родители?
– Я им не рассказывала. Джейсон заставил меня поклясться, что я сохраню тайну, – ему было очень стыдно. – Джордж только потому перестал, что кто-то спустился проверить, как вы там.
– А кто это был? – спрашиваю я.
– Тетя Флоренс.
– И что она видела?
– Ничего она не видела, но Джордж испугался и бросил это дело.
– А что сказал ваш муж?
– Его не было дома, – отвечает она. – Поэтому еще только хуже было.
– А где он был?
– Хороший вопрос, – говорит она и ничего к этому не добавляет. – Оправданий нет.
– Никаких, – отвечаю я.
– В последний раз я тебя видела на похоронах твоего отца, – повторяет она уже сказанное.
– Можешь мне тут помочь в одном вопросе? – говорю я, вытаскивая генеалогическое древо. – Надо вот это заполнить.
– Заполнить генеалогическое дерево? Ты оплатишь мое время? Мне какое-то вознаграждение полагается?
– Я тебе борщ привез.
Она отмахивается и придвигается ближе, чтобы видеть анкеты и желтый блокнот с заметками.
– Сколько тебе лет, тетя Лилиан?
– Больше, чем кажется. Мне восемьдесят восемь, но, говорят, я выгляжу на семьдесят с хвостиком.
Мы вместе восстанавливаем наше генеалогическое древо. В какой-то момент тетя приносит пару старых семейных альбомов – вещественные свидетельства – и перелистывает страницы, что-нибудь бормоча над каждой.
– У твоего отца были крупные заскоки насчет мужественности.
– Ты хочешь сказать, что он сам был скрытым гомо?
Она приподнимает плечи, делает гримасу:
– Кто знает про кого-нибудь наверняка?
– Преступники в нашем роду есть? – спрашиваю я.
– А как же. Полно. Вот дядя Берни, которого закололи за карточным столом.
– Кто?
– Так никогда никто и не сказал.
– А что с тетей Беа было?
– Умерла, – отвечает Лилиан. – Ты знаешь, у нее было трое детей, и ни один из них не дожил до четырех лет. Диагноз ставили «внезапная смерть новорожденного», но мы с твоей мамой не шибко в это верили. Никого из вас никогда с ней наедине не оставляли.
– Ну, это уж как-то малоправдоподобно. У евреев детей не убивают – их только с ума сводят.
– Тут наследственное, – поясняет она.
– Что ты имеешь в виду?
– Вспыльчивость твоего отца. Ты что, такой святоша и не понимаешь? Ты думал, мама делала себе пластику носа? Это ее твой папаша двинул.
Я понимаю, о чем говорит тетя, и она совершенно права. У мамы был сломан нос, но я и правда думал, что это была случайность.
– С чего это он?
– Кто его знает? Иногда он просто психовал.
– Даже не думал такого.
– Родители вас с братом щадили и не рассказывали. Вот еще пример – твой дядя Лу, никчемник, все время пытался какие-то делать дела. И жена его, тоже мне цаца, она с бухгалтером синагоги крутила.
– Это тот, с бугорками? Похожими на волдыри или бородавки?
Снова я смутно вспоминаю.
– Это жировики у него были, и он был очень хороший человек, куда лучше твоего Лу, но все равно поступок не становится от этого правильным. Он был женат. Жена была косолапая и глухонемая, он ее в покер выиграл.
Я не могу удержаться от смеха.
– Не вижу ничего смешного. Он ее любил, очень о ней заботился, и детей у них было четверо.
– А помнишь, мы всегда вместе отмечали большие праздники: роша-шана и йом-кипур, а потом вдруг перестали?
– Помню, конечно, – отвечает она. – И все из-за шариков мацы. – Лилиан переводит дыхание, смотрит на меня глазами, полными жалости, досады, презрения. – Неужто ты так и не наберешься смелости взять на себя ответственность за то, что сделали твои родные? Я надеялась, ты пришел извиняться.
– Я прошу прощения, – говорю я.
– За что?
– За все, что случилось и за что ты обиделась. Приношу тебе извинения.
– Не уверена, что ты не лукавишь.
– Ну, я сам не уверен, что правильно понял, что произошло, но ты чувствуешь обиду – и я за эту обиду прошу прощения. Мне и правда очень жаль. Я пришел с открытым сердцем. Извиниться за то, что я не делал, у меня не получится.
– Пришел ты потому, что больше деваться тебе некуда. Было бы у тебя все хорошо, ты бы и носа не казал.
Мне не очень уютно. Ее обвинения, напряжение разговора, дурацкая поездка в город за борщом, потом оттуда, усталость, раскрытие тайн, все это вместе – слишком.
– Тетя Лилиан, мне пора, но если хочешь, я мог бы еще раз приехать.
– Нет необходимости. Своей матери передай мои наилучшие. Где она, кстати? – спрашивает Лилиан, будто это ей только что пришло на ум.
– В интернате.
– И в каком она состоянии?
– Оно улучшается, похоже.
– Скажи ей, что я насчет супа извиняюсь. Варить шарики сначала в воде или сразу в супе – в конце концов, какая, к черту, разница?
– Спасибо, я ей передам. Кстати, она просила спросить у тебя про какую-то пару сережек…
Лилиан взметает вверх руки.
– Боже мой, опять эта фигня! Для того все это и было? Ты приперся издалека, любезничал, борщ мне привез, и тут, когда уже почти прощаешься, поворачиваешься стрелять в упор? Надо было мне с самого начала понять…
Она вихрем выбегает из комнаты.
– Тетя Лилиан! – кричу я ей вслед. – Совсем не хотел тебя расстраивать или огорчать. Просто спросил, что мать просила меня спросить.
Она возвращается с древней шкатулкой в руках.
– А ты всегда делаешь так, как мама просит?
Шкатулку она ставит на стол, открывает и вытаскивает жемчужные серьги, браслет и ожерелье с рубином.
– Она интересовалась, не те ли это, что она потеряла.
– Их мне продал твой отец, – говорит тетя Лилиан. – Можешь представить? Продал мне драгоценности своей жены. Хотел сохранить их в семье, сказал он.
Лилиан отдает мне все, что просила мать, и еще многое.
– Что-то из этого она мне подарила, что-то просила просто хранить, но мне этого не нужно. Не нужно всего этого на моей совести. Никакого отношения к этому всему не имею, не имела и иметь не хочу.
Она двумя руками хватает меня за голову, тащит вниз, к себе, и пришлепывает мокрый поцелуй.
– А ты как был умственно отсталый, так и остался, – говорит она, подталкивая меня к двери.
Через несколько дней я разговариваю с Нейтом, и он спрашивает:
– Ты приедешь на наш день зимнего спорта?
– А надо?
Я только-только начинаю приходить в норму, пусть даже не совсем в норму, а в такое состояние, что в этот безумный месяц с чем-то мне норму заменяет. Не могу сказать, что я уже пришел в себя, – не очень понимаю, что значит быть в себе и что для меня это «себя» может значить.
– Родители всегда приезжали на этот день, – говорит Нейт.
– Когда это будет?
– В эти выходные. Начинается в субботу утром и продолжается в воскресенье после утренней службы в церкви.
– Евреям тоже в церковь? – спрашиваю я.
– Она не деноминирована.
– «Церковь» – это уже значит, что христианская.
– Мне там нравится.
– Собаку с собой привозить? – спрашиваю я.
– Нет, пусть кто-нибудь с ней останется.
– Эшли приедет?
– Тебе не дали никакого руководства или инструкций?
– Нет, – отвечаю я. – В слепом полете. Я соображу – надо только знать параметры. Что-нибудь нужно тебе привезти? Из дому ничего не хочешь?
– Например?
– Любимый свитер, книжку «Над пропастью во ржи»?
– Нет, – говорит он так, будто вопрос его задел. – У меня есть все, что нужно.