– «Тоффи-мока-мушкетер».
Жаль, что я не знаю языка, на котором они говорят.
– Мне стейк, – говорю я.
– У нас вегетарианский стол, – отвечает официант. – Могу вам сейтан в петрушечном соусе принести. Говорят, что по вкусу как телятина.
– С удовольствием.
Официант собирает у всех заказы и извещает нас, что салатный бар открыт. Я смотрю на прочих посетителей. Трудно сказать, кто тут сотрудник, а кто пациент: все одеты так, будто в гольф играть собрались. По ту сторону салатного бара видна дверь, ведущая во что-то вроде отдельного кабинета. Вдруг в вихре движения целая группа пролетает через главный зал и туда, в отдельный кабинет. В окружении этих людей я успеваю заметить затылок седого мужчины. Видимо, это и есть бывший кандидат в президенты.
– Вы историк? – спрашивает меня Гервин, пытаясь завязать вежливый разговор.
– Преподаватель и исследователь. Сейчас тоже работаю над книгой.
– Мой маленький братик думает, будто на Никсоне собаку съел, – добавляет Джордж.
– Я вообще-то старше на одиннадцать месяцев. Старше, – повторяю я.
– И что вас интересует в Никсоне? – спрашивает Гервин.
– А что в нем не интересно? Он увлекает невероятно, и история все еще развивается, – отвечаю я.
– Вообще-то мой братец в Никсона влюблен. Не может на него налюбоваться, вопреки всем его недостаткам. Мне типа нравится, все время есть над чем поржать.
– Кстати, о тебе. Джордж остаток жизни проведет за решеткой?
– Такие решения принимаем не мы, – отвечает Гервин, будто беря Джорджа под защиту.
– Мы не юристы, – подхватывает тренер по теннису.
– Умеешь ты сразу быка за рога, – говорит Джордж.
– А ты им сказал, как тебя однажды отец вырубил так, что потом неделю искры в глазах мелькали?
– Напомни! Как это было?
– Ты насчет чего-то старика доставал, и он тебя попросил подойти поближе. Ты подошел. Он тогда сказал: «Ты только никогда не забывай, кто из нас главный», – и врезал тебе. Папочка у нас был как мафиози: чуть что – заорет и в морду. Примитивный был человек.
– Ты на него клепаешь, потому что меня он любил больше, – говорит Джордж.
– Мне плевать, любил он меня или нет. Думая о тебе, Джордж, задним числом, понимаю, что надо было увидеть письмена на стене. Разбитая о стену кофейная чашка, зазубрина в человеческий рост на штукатурке, погнутая крышка мусорного бака.
– Агрессия против неодушевленных предметов не всегда означает, что человек убьет свою жену, – замечает Розенблатт.
– Вы правы. Джордж, ты помнишь, тебя психиатр спросил: «Тебе случалось ударить женщину?», а ты ему ответил: «Только по заднице».
Джордж искренне смеется:
– Помню, как же.
– А игрушечное оружие помнишь? Когда играли на эстакаде над пляжем в карнавальные игры, стреляли шариками в мистера Магу, и ты вдруг повернул ружье на своего брата?
– Такое событие трудно оценить вне контекста, – говорит Розенблатт.
– А он вам не рассказывал, как сбил меня машиной?
– Ну, понес свою излюбленную байку, самую лучшую. И я тебя не сбил, а стукнул раз.
– Нарочно.
– Не стану опровергать, – пожимает плечами Джордж.
– В школе у него прозвище было – Победитель.
– Хватит, – говорит Гервин. – Смысл этого ужина – потрепаться ни о чем и просто притереться малость.
– Ага, – говорит Джордж. – Так что заткни фонтан.
Я зарываюсь в сейтан, напоминающий печеный картон в резиново-лимонно-каперсно-крахмальном соусе. За едой я спрашиваю у Розенблатта, когда у меня будет возможность поговорить с Джорджем наедине – о некоторых частных семейных делах, ремонте дома, собаке и кошке, детях, финансах.
– Этого нет в расписании? – спрашивает он озабоченно.
Я качаю головой:
– Я для этого и приехал, мне нужно с ним поговорить. Можно ли сегодня, после ужина?
Розенблатт смотрит на меня так, будто ему эта мысль и в голову не приходила.
– Можно устроить, – отвечает он, вынимает ручку и что-то черкает в расписании.
И вот после тофутти с фальшивой горячей помадкой и чайником зеленого чая, на вкус напоминающего воду из аквариума, Гервин, тренер и Розенблатт встают.
– Мы с вами прощаемся, – говорит Гервин, – на сегодня.
Тренер хлопает Джорджа по спине.
– Горжусь тобой, – говорит он. – Вот стараешься, так видно, что стараешься.
Они так чертовски оптимистичны, что аж тошнит.
– Так обращаются со всем пациентами?
– Да, – говорит Гервин. – Мы стараемся создать безопасную среду: очень много трудностей возникает из-за страха.
– Я буду здесь. – Розенблатт показывает на стол возле двери. – На случай, если понадоблюсь.
– Уродский цирк, чтоб их всех, – говорит Джордж им вслед, когда они уже не слышат.
– А ты в нем звезда арены.
– Как там мой котенок и собаченька?
– Нормально, – отвечаю я. – Жаль, не знали про невидимую изгородь, но разобрались.
– Ты даешь Тесси противовоспалительные и витамины?
– А которые ее?
– В кухонном ящике, большая банка.
– Я думал, это твои. Сам ежедневно принимал.
– Дебил, – говорит Джордж.
Я вытаскиваю из-под задницы папку-гармошку.
– Вот тут хочу у тебя кое-что спросить. Начну с мелочей: как действует внешнее освещение двора перед домом? И еще: я видел Хайрэма П. Муди, он приходил на похороны – это он оплачивает все счета? Есть ли что-то, за чем я должен присмотреть, вроде счетов? Какой у тебя пин-код? Да, и я пытался воспользоваться кредитной картой, а она защищена паролем. Спрашивают девичью фамилию матери. Я ввел «Гринберг», но это оказалось не то.
– Дендридж, – говорит Джордж.
– Это чья фамилия?
– Марты Вашингтон, – отвечает он, удивляясь моему вопросу.
– Забавно. Никогда бы не подумал. Я решил, имеется в виду девичья фамилия твоей матери, а не матери всей Америки.
– Иногда я забываю живых родственников, но никогда не забуду Марту, – говорит он. – Удивлен, что ты не знал. А еще называешь себя историком.
– Кстати, об истории. Пытался ввести место твоего рождения – Нью-Йорк, но тоже не угадал.
– Я всегда использую Вашингтон, округ Колумбия. Его мне проще удержать в памяти.
– Вот именно, – говорю я. – Да, и пока не забыл, – (слово «память» навело на мысль о компьютерах и их сетях), – я тут с твоей подругой виделся.
– Вот как? – удивляется он.
– Она сказала, что у тебя он на вкус как тесто для пончиков и что сзади ты ее знаешь лучше, чем спереди.
Морда у Джорджа в этот момент миллион стоит. Он тут же начинает суетиться:
– Вообще не понимаю, о чем это. Ты говорил, что хочешь меня спросить про какие-то вещи в доме, и вдруг кидаешься гранатами. Ты уверен, что не на врага работаешь?
– Откуда мне знать? Кто враг, назвался ли он врагом? И раз уж мы сползаем по этому скользкому склону, к тебе заезжал твой адвокат? Какую-нибудь линию защиты готовят? Тебе кто-нибудь звонил или писал?
– Ни одна душа, – отвечает Джордж. – Я оставлен всеми, как Христос на кресте.
Меня забавляет грандиозность сравнения. Джордж здесь – и Христос на кресте.
– Ты с кем-нибудь здесь дружишь?
– Не-а. – Он встает из-за стола. – Тут псих на психе сидит и психом погоняет.
– Куда ты?
– Отлить надо.
– Тебе разрешено ходить одному? – спрашиваю я с неподдельной тревогой.
– Может, я псих, но не младенец. А ты козел.
Джордж выходит.
Розенблатт, отрываясь от своих диаграмм, кидает на меня взгляд – дескать, все ли в порядке?
Я показываю большой палец.
Столовая пуста, если не считать официанта, расставляющего столы на завтра, и уборщика, который чистит ковер.
Когда Джордж возвращается, мы как будто начинаем заново. Он пахнет лосьоном на спирту.
– Я «Пюреллом» намазался, – говорит он. – Сперва руки и лицо, и так стало хорошо, что я еще и рубашку снял и подмышки намазал. Люблю этот запах – здорово бодрит. Гервин меня на эту штуку подсадил. Я вижу, как он целый день моется, – и не могу не ломать голову, что же здесь такое происходит, отчего он себя чувствует таким грязным.
Джордж подмигивает.
Я подмигивания не замечаю и рассказываю ему, как ездил в школу на родительский день.
– Представляешь, мне пришлось остановиться в пансионе «кровать-завтрак» за сто восемьдесят в сутки. Все было занято, меня поселили в комнату для ребенка. И всю ночь у меня над головой крутился этот дурацкий мобиль «Хелло-китти».
– У меня номер в «Шератоне»; забронирован и оплачен на ближайшие пять лет.
– Откуда мне было знать?
– Неоткуда.
– Вот потому-то я и здесь: есть вещи, которые мне нужно знать. Как ты думаешь: должны дети тебя видеть? Стоит им приехать на уик-энд?
– Не думаю, что дети здесь приветствуются, – отвечает он. – Я ни одного не видел. – Джордж задумывается. – Ты помнишь тот день – давным-давно, когда нам было восемь или девять – я тогда ударил незнакомого, какого-то типа, который шел по улице?
Я киваю. Кто бы мог забыть?
– Это была фантастика, – говорит Джордж с нескрываемым удовольствием. Видно, что даже сейчас ему приятно. – Он прямо на глазах согнулся, спросил, что за черт, а я помню, как это было фантастически кайфово. – Он встряхивает головой, будто проясняя мозг от воспоминания и возвращаясь к реальности. – Мы тогда были мелкими веселыми гадами, которые чего хотели, то и брали.
Я пожимаю плечами:
– Кстати, о странностях. Мне тут все время приходит на ум одно и то же воспоминание. – Я замолкаю на секунду. – Мы с тобой трахали миссис Йохансон?
– Что значит «мы»?
– Я помню, как мы с тобой эту нашу соседку дрючили. Ты ее обрабатывал у нее на двуспальной кровати, а я тебя подбадривал, выкрикивал: давай, давай, давай! А потом, когда ты все сделал, она еще захотела, и я тогда ей выдал.
– Я ее трахал. Может, тебе про это рассказывал, – говорит Джордж. – Я им газон стриг, иногда она меня приглашала лимонаду выпить, а потом стала приглашать на второй этаж.
Так оно и было? Джордж ее имел, мне рассказал, а я уже нафантазировал, что тоже там был? Но так ярко разворачивается перед глазами картинка. У Джорджа здоровенный багровый, он входит и выходит, а у нее платье задрано, темная материнская пещера зияет, как свежая рана.