я.
Я распаковываю ящик, выкладываю материал в ряды стопок, осторожно, чтобы сохранить порядок, – но желая добраться до середины, до конца, понять общий смысл материала, форму вещей.
Примерно в середине стопки я нахожу короткую вещь. Мое внимание привлекает, что Никсон много раз на верхних двух дюймах страницы написал грубую бранную фразу. Рассказ, состоящий почти полностью из ругательств, безделушка на тему о том, как на человека напала мебель его собственного офиса. Он приезжает поздно, потому что поезд опоздал. А еще и дождь. Туфли промокли. Носки тоже. Он входит в офис, снимает туфли и носки и кладет на радиатор, ставит мокрый кожаный портфель (замечая, что тот пахнет хлевом), достает важные бумаги и садится в кресло. Оно тут же начинает его кружить, кружить, а потом вываливает на пол. Он ставит кресло обратно и наклоняется включить настольную лампу, а та вдруг бьет его током. Он берет ручку – та течет и заливает пальцы, и когда он наконец, злой как черт, ищет платок, чтобы вытереться, и захлопывает ящик для карандашей, тот ему прищемляет пальцы.
Боже мой.
Что за черт?
Ах, чтоб тебя!
Потом я нахожу еще одну историю. Сверху в скобках примечание: «Без имен, потому что с этим человеком я однажды пил».
Квартира на Авеню
Артур приходит домой поздно, приняв на пару стаканов больше, чем стоило бы. Жену он застает в спальне, она раздевается. Он смотрит и думает, что она еще очень хорошо выглядит, сексуальна, и настроение у него сменяется на игривое, но как только она начинает говорить, все его надежды…
– Я тебе могу быть чем-нибудь полезна, Артур?
– Нет, ничем.
– Ну, хорошо. Я подумала, глядя, как ты там стоишь, будто ты ждешь чего-то.
– Хочешь знать, как на самом деле, Бланш? Самая что ни на есть чистая правда… она в том, что я никогда тебя не любил. Женился на тебе, считая, что мне это на пользу.
– Я это и так знала, Артур.
– И если бы я не думал, что мне это дорого обойдется во многих смыслах, меня бы уже давно здесь не было.
– Ты не единственный, у кого здесь такие мысли.
– Когда ты последний раз меня хотела? В том смысле, в котором женщина должна хотеть своего мужчину.
– Секс я никогда не любила, и ты это знаешь, – отвечает она, глядя на него в зеркало трельяжа.
– Именно! – обращается он к ее отражению. – А ты понимаешь, насколько мне от этого плохо? В смысле, что мне-то секс нравится, и приятно было бы иногда заниматься этим с женщиной, которой это не противно.
– Насколько я понимаю, ты определенно нашел места, где можно «заниматься этим».
– Ну ведь всегда этим кончается, разве нет?
– Разве нет? – переспрашивает она. – Кстати, Артур, насчет того, от чего тебе плохо: отношения с секретаршей босса вряд ли принесут тебе много хорошего.
– Мужчины и женщины смотрят на эти вопросы по-разному.
– Не сомневаюсь, – говорит она.
Он подходит к ней ближе, к подзеркальнику, за которым она сидит, намазывая лицо кремом.
– Мазни и меня, – просит он, почти умоляет. Она не проявляет интереса:
– Ты вполне и сам можешь.
Она встает и выходит. Он пытается ее остановить, но не везет ему, и рука попадает ей по лицу, будто при ударе наотмашь. Такое уже бывало.
Она не реагирует – как будто ударилась о неодушевленный предмет. Именно это отсутствие реакции, чего-нибудь человеческого, подталкивает его повторить, уже намеренно. Сжав кулак, он наносит удар, попадает в щеку.
Она не падает – стоит, едва покачнувшись.
– На сегодня хватит? – спрашивает она и сплевывает. На ковер падает одинокий зуб.
Говорить больше не о чем. Он выходит в коридор, берет из шкафа одеяло, которое использовалось летом для пикников в парке, и устраивается на диване. Один, в окружении прикроватных столиков, ламп и кресла, он всхлипывает. По лицу катятся тяжелые слезы, он говорит сам с собой, гулко что-то бормочет и замолкает лишь тогда, когда сует в рот большой палец. И сосет, пока не приходит сон.
В полдень приходит Ванда и несколько сдувает мое восторженное состояние.
– Перерыв на ленч, – говорит она.
– Да нет, спасибо, – отвечаю я. – Лучше я поработаю.
– У нас перерыв на ленч, – говорит она, и я на нее взглядываю. – Некому будет вас курировать, так что вам придется уйти на час. Материалы можете оставить как есть, мы их здесь запрем.
Я спускаюсь с Вандой на лифте. Мы выходим, я смотрю на нее, и она на меня – озабоченным взглядом.
– Вам нужны деньги на ленч? – спрашивает она.
– Нет-нет, у меня их хватает. Просто документа с собой не было. Не беспокойтесь, спасибо. Вы мне тут какое-нибудь заведение не порекомендуете?
– Есть салатный бар в магазине напротив и рестораны вдоль улицы, – отвечает она с облегчением.
Выхожу из здания в дневной свет, соображаю, что сейчас здесь может быть Клер, и быстро ныряю в магазин, где вливаюсь в круговращение народа, медленно плывущего вокруг салатных стоек, и что-то про себя бормочу, будто в медитации. На стойках – нарезанный латук, помидоры черри, яйца вкрутую, дымящиеся подносы с мясом в непонятном соусе, ярко-оранжевые макароны с сыром.
Мне вспоминается забегаловка из рассказа Никсона, и я невольно кладу себе на тарелку мясной рулет и картофельное пюре, а потом большой половник горячих тяжелых макарон, от которых проседает пенопласт контейнера. Расплачиваюсь и ухожу в глубь помещения, где вижу нескольких человек, сидящих на пустых пластиковых бочках из-под огурцов.
– Не возражаете, если я присоединюсь?
Они молча смотрят на меня и продолжают есть.
Еда великолепна. Более чем великолепна, божественна. Такой союз вкусов мне никогда не приходилось ощущать.
– У вас занятой вид, – говорит мне китаянка из кафе, пока я устраиваюсь на бочке.
– Очень судьбоносный был день, – отвечаю я.
– Вернетесь на работу – и победа, победа, победа.
Я киваю. Она мне приносит чай.
– Вы знаете Ричарда Никсона? – спрашиваю я.
– Конечно! Без Никсона меня бы сейчас не было.
– Я занимаюсь Никсоном.
– Возьмите что-нибудь, – говорит она. – Перед уходом, возьмите себе на потом.
– Да, хорошо, – отвечаю я, не очень понимая, каких действий она от меня ждет.
Она хлопком кладет мне в руку батончик «херши».
– С миндалем любите?
– Отлично, – говорю я и смотрю вниз. Миндаль.
– Вы хорошо работаете, – кивает она. – Я вас знала от раньшего времени, давно, вы печенье покупали для жены.
Я ничего не понимаю.
– Не помните? – Она показывает мне коробку печенья в руке. «ЛУ пти экольер». – Покупали.
– Да, – говорю я, – правильно. Я такие покупал для Клер.
– Покупали, конечно.
– Это здесь было?
– Квартал дальше. Мы переезжали, место куда лучше. Большие банкиры, много всех, все жевать хотят.
– Не ожидал, что вы меня помните.
– Я никогда не забывала, – говорит она и на миг замолкает. – Сочувствую вам. Видела газеты. Очень плохо получилось.
– Это скорее у брата, чем у меня.
– У вас тоже. Вы и есть ваш брат.
– У меня все в порядке, – возражаю я. – Все проясняется.
– Будь здоров, не кашляй, – говорит она, провожая меня за двери.
В вестибюле после ленча в ожидании Ванды я сдираю обертку с батончика и откусываю кусок. Очень приятно, что эта дама из кафе меня запомнила. Странно, что она вообще знает, кто я. Знает меня, знает Клер, знает все о моем брате. Посочувствовала мне и подарила шоколадный батончик. Сейчас уже никто никому ничего не дарит.
Откусываю второй кусок, уже не волнуясь, как выглядит мой костюм и нет ли «где-то поблизости» Клер в облегающей рабочей юбке и в туфлях на каблуках, чуть высоковатых для респектабельных. Гляжу на снующих в вестибюле людей, думаю о Никсоне, человеке своего времени, и представляю, как бы он использовал новые технологии для шпионажа, для сбора информации. Интересно, писал бы он все так же без сокращений, бродил ли бы по порносайтам с айпада, качаясь в любимом бархатном шезлонге в своем тайном убежище в здании администрации президента? Что думал бы он о современных женщинах во власти? В конце концов, это же он сказал, что не видит женщин на работе в правительстве, ни на какой. Они эмоциональны и склонны к ошибкам.
Вторую половину дня я читаю многочисленные черновики леденяще-мрачной новеллы «О братской любви». Действие происходит в небольшом калифорнийском городке. Выращивающий лимоны фермер-неудачник сговаривается с женой убить трех своих сыновей, уверенный, что у Творца на них большие планы на том свете. После смерти младшего сына средний соображает, что происходит, и пытается рассказать старшему. Тот с ним обращается как с умалишенным: само Божие Слово нарушает. Средний брат возвращается домой к вечеру того же дня, и родители ему сообщают, что старший ушел к Господу. Мальчик в ужасе. В страхе за свою жизнь он говорит родителям, что должна быть какая-то причина, почему Господь, взяв жизни двух его братьев, оставил его на этом свете. Значит, у Господа есть на него план. Пораженные горем родители кивают и велят ему идти спать. Он произносит молитву на сон грядущий, притворяется спящим. Ночью он встает и убивает сперва отца, потом мать, все время боясь гнева Божия. Убив родителей, он поджигает дом и сарай и мчится прочь в семейном автомобиле, надеясь проскочить за границу до того, как власти его найдут.
Новелла насыщена паранойей, вопросами веры, опасениями, что родители плохо заботятся о детях, что сам Бог этим недоволен. Ожидание, что уцелевший брат должен совершить что-нибудь еще, что-нибудь героическое, – он обязан возместить им утрату.
Я читаю эти фрагменты, отражающие попытки Никсона пережить раннюю смерть двух своих братьев, Артура и Гарольда, а еще – собственный кризис веры. По контрасту с нервозным утром вторая половина дня приносит некоторое спокойствие. Я прошу ключ от мужского туалета, и мне дают запрограммированную карту, как ключ-карту гостиничного номера, говоря, что она действует десять минут. Туалеты роскошные, писсуары полны льдом – он щелкает, трещит, хлопает под моей струей. Говорят, что в уборных чище, когда мужчинам есть во что целиться.