Я слишком лично все это воспринимаю, будто это мне идти под суд сегодня. Нахожу зал суда (по ошибке, спрашивая дорогу, назвал его аудиторией). Он наполовину пуст. Идет какая-то неспешная подготовительная деятельность, передаются из рук в руки бумаги, ходят туда-сюда люди. Будто рабочие готовят сцену к спектаклю. Вся система построена ублюдочно, неуловимо напоминает английскую. Она нереальна, от нее разит американской культурой, фастфудом и отсутствием стиля: клерки и служители толсты и плохо одеты. Сам по себе зал неприятный и неопрятный. Ощущение, будто никто это помещение особо не любит. Похоже скорее на автобусную станцию, чем на объект, пользующийся более глубоким уважением.
Вот здесь я и сижу. Ожидал я СМИ, репортеров, публики, лезущей по головам, а вместо того – ноль. Большой ноль. Мужчина с пивным брюхом делает заметки в блокноте, который когда-то назывался «для стенографии», а женщина в наряде, который моя мама назвала бы рванью, повторяет его действия. Когда наконец объявляется наше дело, в боковую дверь входит Джордж со своим адвокатом, и они занимают отведенные им места. Я сижу в третьем ряду, смотрю на Джорджа сзади. Он оборачивается и смотрит на меня. Выглядит он не очень: тусклый, опухший, одурманенный лекарствами. Выполняются всякие формальности, кратко излагается положение дел и история того, как оно создалось.
В середине этого процесса Джордж вдруг издает звук, похожий на хрюканье атакующего носорога. Это нарушает атмосферу, но никто ничего не говорит, юристы продолжают свое. Я то задремываю, то прихожу в себя, а потом вскидываюсь, услышав слова, которые произносит представитель окружного прокурора:
– Короче говоря, мы снимаем обвинение в отношении дорожного инцидента со смертельным исходом. – Он читает по бумажке: – Независимое исследование подтверждает заявление защиты об известном дефекте производителя. Согласно документам, производитель не оповестил потребителей своевременно и должным образом. За год до этого инцидента производитель получал многочисленные жалобы на отказы, неуверенную работу и дефекты тормозной системы, в частности, недостаточную ее реакцию при нажатии на педаль. Полученные свидетельства указывают, что тормоза в автомобиле подсудимого относились к тому же типу, как те, что признаны дефектными, и подсудимый заявил сотрудникам полиции на месте происшествия, что он – цитирую: «пытался остановиться, но машина продолжала ехать». У подсудимого никогда не было замечаний по вождению, и мы делаем вывод, что несчастный случай произошел из-за дефекта автомобиля, а не по вине водителя. Мы полагаем, что наши силы следует направить на преследование производителя, о чем уже поданы соответствующие документы.
Это правда – то, что я слышу? Джордж из автомобильной аварии выходит чистеньким?
– То есть вы относительно этого инцидента снимаете все обвинения против мистера Сильвера? – уточняет судья.
– Да, сэр. Мы снимаем все обвинения в этой автоаварии, в силу недостаточности улик для поддержания обвинения.
Кажется, удивлены только мы с Джорджем.
– Это смешно! – говорит Джордж. – Я виновен, виновен так, как вы себе и вообразить не можете. Я хочу, чтобы меня наказали.
– Поддерживаю! – произношу я из публики.
– К порядку в суде! – требует судья, стукнув молотком. – Ваше желание, мистер Сильвер, к делу не относится. Здесь суд. До дальнейших уведомлений или до каких-либо изменений вашего состояния или обстоятельств, которые потребуют пересмотра такого решения, вы возвращаетесь на попечение «Лоджа».
Джордж оборачивается ко мне.
– Спасибо, что меня поддержал, – говорит он, пока его выводит из зала сотрудник «персонала» – громила из «Лоджа».
Одного из адвокатов Джорджа я застаю у питьевого фонтанчика.
– Я Орди, – говорит он, пожимая мне руку. – Мы разговаривали вчера.
– Очень это все странно, – говорю я. – Вы знали, что так будет?
– Если бы мы знали, то были бы ясновидящими, а не адвокатами. Нас потому и нанимают, что мы отлично умеем копать и раскапывать.
– Но это сделал он, он виноват. Я там был, я с ним говорил в тот вечер, когда это случилось.
– Что говорил Джордж, на самом деле не важно. Тормоза были дефектны, и производитель об этом знал.
– Я его забирал тогда из тюрьмы, это был просто другой человек.
– Отпечатки пальцев совпадают, так что это был он.
– Он убил свою жену!
– Есть вещи, которые выясняются только со временем, – говорит он, вытирая губы тыльной стороной ладони.
– У меня нет сомнений. Я видел, как это было. Он ее ударил лампой по голове.
– Вот как? – Адвокат смотрит на меня. – А может, это вы ее убили? Ударили его жену по голове и обвиняете его?
– Не думаю, что он это отрицает.
– Значит, он пытается выгородить вас. В конце концов, вы же младший брат.
– На самом деле старший.
– Без разницы, – пожимает плечами адвокат.
– Состоится ли суд по поводу убийства Джейн? Я бы хотел присутствовать.
– Будет видно, – отвечает он. – Пока что мы еще ведем переговоры.
Я меняю тактику.
– Нейт хочет что-нибудь сделать для мальчика, который выжил после аварии.
– Нейт – это кто?
– Сын Джорджа.
– И что он хотел бы сделать?
– Принять ребенка в семью. Или хотя бы взять его на день погулять.
– Потому что – что?
– Потому что – что? Потому что чувствует вину: его отец убил родных мальчика. Почему вы спрашиваете – разве это не очевидно?
– «Очевидно» – слово бессмысленное. А вопрос не ко мне, – отвечает адвокат. – Мальчик живет у своей тетки.
– Вы не могли бы дать ей мой телефон и сообщить, что мы хотели бы что-нибудь для него сделать? И даже не что-нибудь, а как можно больше.
– Вы ищете способ избежать гражданского иска?
– Один мальчик, потерявший родных, хочет помочь другому мальчику, потерявшему родных. Можете искать здесь любую подоплеку.
– Просто спросил.
– Может, вы мне дадите телефон этой тетки, и я сам ей скажу?
– Как вашей душеньке угодно, – отвечает Орди, пьет воду из фонтанчика и вытирает губы тыльной стороной ладони.
Нет у меня никакой душеньки.
На ленч я опаздываю. Приезжая, заявляю метрдотелю, что у меня тут встреча.
– С дамой, вдвоем? – спрашивает он.
– Да, – отвечаю я, внезапно нервничая, потому что не могу вспомнить, как Черил выглядит. Единственное, что приходит на ум, – яркая, но экзотическая подробность, в данной ситуации бесполезная: я вспоминаю, что у нее лобок подстрижен так, что вместо вертикальной посадочной полосы (в смысле, полоски волос сверху вниз) имеется «взлетная дорожка», как она это назвала. То есть широкая полоса из стороны в сторону, выкрашенная интенсивно-розовым. Я краснею, а метрдотель ведет меня к столу, где в одиночестве сидит женщина.
– Вы – это ты? – спрашиваю я.
– Я – это я, – отвечает она.
– Прости, что опоздал.
– Ничего страшного.
Я всматриваюсь пристальнее. Если говорить честно, я бы сказал, что совершенно ее не знаю, и это снова наталкивает на мысль, что все подстроено. Вот сейчас из-за гриля выскочит какой-нибудь тип и отрекомендуется: «Обдолбанный Поли из подсмотреть. ком». Может быть, это моя одержимость СМИ, настороженность к телеоператорам, мысль, что все должно быть задокументировано, иначе оно нереально. Как бы там ни было, я нервничаю, и она интуитивно воспринимает мою тревогу.
– Я перекрасилась, – говорит она.
– Красиво получилось, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать.
– Я часто меняю цвет волос. Один из способов самовыражения. Розовую прядь помнишь?
Я краснею, испытывая облегчение.
– Что у тебя с глазом?
– Случайно запорошил, когда в саду работал.
– А выглядит так, будто ты плакал.
– Нет, просто пот в глаз попал. Могло стать хуже от соли.
– Ладно, так как живешь? – Она старается завязать разговор.
– Странно живу, – отвечаю я. – А ты?
– У тебя жизнь всегда была странная или только теперь стала?
– Я только что из суда, с процесса моего брата. Он слегка набедокурил, и, как ни странно, обвинения с него сняли.
– Фантастика, – говорит она, поднимая стакан с водой. – Ну, будем.
– Он же виноват! – возмущенно говорю я. – Я просто вне себя был. Рассчитывал, что свершится правосудие.
– Ты говорил, что у тебя был инсульт? – Она меняет тему. – А в чем он выразился?
– Чем вызван такой вопрос? У меня лицо обвислое? Именно в этом и выразился: я смотрел в ванной в зеркало, и лицо просто рухнуло вниз.
– Да ничем. Просто хотела больше о тебе узнать.
Я киваю.
Официант приносит оливки и хлеб, сообщает о фирменных блюдах и дает нам «минутку подумать».
Я рассказываю ей про Нейта и про родительский день.
– Дети – это здорово, – говорит она, просияв. – Но послушай. – Она наклоняется ко мне, забывая, что Нейт – не мой сын. – Это же мы не для детей делаем, а для себя. Я была такая, настоящая футбольная мамочка, и как-то стояла под теплым дождиком рядом с тренером, которому только что сообщили, что у его жены, корпоративного юриста, рак груди. Он был так опечален, так одинок и хотел чуть-чуть отвлечься. «Можешь его потрогать, прямо здесь и сейчас, под пончо? Так будет хорошо, если его кто-то потрогает. Давай, я его достал, пощупай, как он хочет для тебя станцевать».
Ее рассказ вызывает ужас. Но и заводит.
– Выбрали что-нибудь? – спрашивает вернувшийся официант.
– Нет, – отвечаю я. – Не было возможности подумать.
– Что-нибудь на двоих? – спрашивает она.
– Как тебе угодно, – отвечаю я и вижу, что ей этот ответ приятен. Она смотрит на официанта:
– Пиццу с тефтелями без лука и большой салат.
Официант кивает и уходит.
– Так что с тобой случилось? Ты говорила, что стала разваливаться.
– Спрыгнула с лекарства. Я столько на нем просидела, что не могла вспомнить, зачем его принимаю. Мне его назначили при послеродовой депрессии шестнадцать лет назад, и я на нем сидела, но недавно подумала, что смысла в этом нет. Я вполне счастлива, решила я, у меня все есть и я могу делать что хочу. Так что я перестала принимать лекарство, отняла себя от груди, так сказать, и с виду все было преотлично.