– «Все мои дети» снимались в Пайн-Велли, тогда были Тайлеры, Кейнсы и Мартинсы, и идут они уже лет сорок, эпизодов более десяти тысяч… – Она выдает некоторые подробности про Эрику и Кортлендов. – А теперь, на этой неделе… – Она выкладывает сюжет – историю к настоящему времени: кто на ком женат, кто у кого от кого родился, какие тайны еще не открыты.
– Эш, давно ли ты эти сериалы смотришь?
– Давно, – отвечает она. – Начала, когда мне было где-то семь, я месяц сидела дома с мононуклеозом, и мне мама позволяла с ней вместе смотреть.
– Мама их смотрела?
– Она их очень любила. Смотрела те же самые сериалы, которые смотрела в школе, когда сидела дома со сломанной ногой. А однажды в аэропорту она увидела настоящую миссис Тайлер, миссис Фебу Тайлер! Мама ее увидела и побежала ей помогать тащить чемодан. «По-настоящему» ее звали Рут Уоррик, она пару лет назад умерла. Мама говорила, что видела это в газете.
– Ты очень тоскуешь по маме, – говорю я.
– У меня никого нет.
– Ну, вот, я рад тебя видеть, и Тесси, и Ромео будут тебе рады. Ромео тебе понравится.
– А можно нам поехать на кладбище? – спрашивает она. – Не слишком это будет необычно?
– Можем. А будет или нет необычно – не знаю.
– А на что там похоже?
– Мы же там были на похоронах, ты не помнишь?
– Нет, наверное.
– Оно как большой парк, растут деревья, могилы вровень с землей.
– Почему?
– Потому что такова еврейская традиция – делать могилы вровень с землей. Через год после похорон происходит церемония «открытия», и тогда поставят памятник с именем твоей мамы. А когда ты будешь туда приходить, оставляй каждый раз на могиле маленький камешек – это значит, что человека не забыли.
– А почему целый год?
– Такая традиция. Если хочешь, можем навестить бабушку. Тебе хотелось бы?
– А можно ее вывезти куда-нибудь?
– Куда, например?
– Не знаю. Ну, просто вывезти. А то получается, что она вроде хрупких куколок в коробке, на которые можно только смотреть. Может, ей хотелось бы куда-нибудь поехать.
– Мы у нее спросим. Ей вполне нравится там, где она сейчас, но спросить мы можем. Так что будем делать? Поедем к бабушке? Испечем печенье? Разберемся в шкафах?
– Можем испечь печенье и отвезти бабушке.
– Можем.
– Здорово. Тогда сегодня, как приедем домой, будем печь печенье.
– Сегодня, как приедем домой, поужинаем и ляжем спать.
– Ладно, тогда завтра с утра будем печь печенье и поедем к бабушке.
Ей приятно, что у нас есть план.
– А когда ты печешь печенье, то что делаешь? – спрашиваю я через пару минут.
– Как что делаю?
– Ну, в смысле, как ты их делаешь?
– Мы либо нарезаем полуфабрикат и печем, либо смешиваем все, что написано на коробке. Это называется «с нуля».
– И ты знаешь, как это делается?
– Знаю. – Она смотрит на меня как на идиота. – Ты никогда не пек печенье?
– Никогда, – сознаюсь я.
– Тогда заедем в магазин, – предалагает она, и мы заезжаем.
Эшли стрелой летит к шоколадным чипсам, и мы закупаем все, что перечислено на обратной стороне коробки, плюс еще пакет молока.
– Нужно молоко по-настоящему свежее, – говорит Эшли. – Иначе смысла нет. – Она оглядывает разбегающиеся ряды товаров. – Очень скучаю по продуктовым магазинам, – говорит она, и мне вспоминается непривычная среда ее существования. Школа-пансион – изолированный инкубатор образования и социализации.
Мы печем печенье, и когда кухня наполняется чудесным теплым шоколадным ароматом, мне становится очень приятно. Мы сразу же съедаем большую часть, запивая молоком. Эшли правильно говорила: самое главное – чтобы молоко было свежее. Это поразительно – по-настоящему возвышенное переживание. Мы начинаем беспричинно смеяться, и кошка приходит и трется о мою ногу – впервые с того момента, как я раздал котят. Я ей наливаю молока в блюдце.
Когда печенье остывает, мы едем в дом престарелых. По дороге туда я рассказываю о том, что бабушке стало намного лучше, и о ее бойфренде.
– Я не поняла, они женаты или нет?
– Официально – нет.
– А что там насчет ползания и плавания?
– Помнишь, когда в прошлый раз мы у нее были, она лежала в постели?
– Ага.
– Ну, так теперь она с постели встала. Мы не знаем точно, это новое лекарство, или же она забыла, почему слегла. Я лично этого не помню. Знаю, мы ее поместили в дом престарелых, поскольку она была прикована к постели, но вот не знаю, помнит ли теперь хоть кто-нибудь, почему.
– Так это же хорошо, что ей лучше?
– Можно и так сказать.
– Доброе утро, мам! – здороваюсь я, когда мы входим в ее комнату.
– Чего в нем доброго, – говорит она.
– Что случилось?
– Они здесь.
В голосе слышится конкретное раздражение – будто явились наконец давным-давно ожидаемые инопланетяне.
– Правда? – переспрашиваю я.
– Да, – отвечает она убежденно. – Утром пришли и не уходят. – Она взглядывает на Эшли. – У тебя совсем не такой китайский вид. Тебе сделали операцию?
– Мам, это не Клер, это Эшли.
– Вы чьи?
– Мы твои, – отвечает Эшли и целует ее.
– Мама, Эшли – твоя внучка, она из нашего рода.
– Очень приятно, – говорит мама, пожимая Эшли руку.
– Мам, давно хотел тебе сказать: когда я заходил к тете Лилиан, то получил обратно твои драгоценности.
– Бриллиантовое обручальное кольцо? – спрашивает мама.
– Нет, жемчужные серьги, ожерелье с рубином и еще кое-какие мелочи: брошку и маленькое ожерелье. Она была очень рада их отдать, мне показалось. Избавиться от них.
– Еще бы, – говорит мама. – Ты смотрел на ее руку? Она все еще носит обручальное кольцо, которое мне твой отец купил?
– Понятия не имею, ма, – говорю я. – Похоже, вам надо это все вдвоем выяснить. Ты, когда говорила мне о драгоценностях, не вспоминала бриллиантовое кольцо.
– Хотела посмотреть, в чем она еще сознается до того, как я ее вздерну на дыбу.
Время ленча в столовой. Приходит дежурная по этажу – помочь маме туда дойти.
– Я не пойду, – говорит она.
– Почему? – спрашиваю я.
– Протест.
– Не думаю, что вам ленч сюда принесут. Дежурная качает головой.
– Раньше приносили, – отвечает мать.
– Это было раньше, – замечаю я.
– Все равно, не думаю, что я много потеряю.
– Я бы не была так уверена, – вставляет дежурная. – Там цыпленок с пастой.
– Черт!
– Что такое?
– Я очень люблю цыпленка с пастой, там еще лимон и брокколи, и я одну девушку с кухни подговорила мне туда бросить оливок и каперсов. И было почти как настоящая еда.
– А я принесла десерт, – говорит Эшли, показывая банку с печеньем. – Домашний.
– Ладно, – говорит мама, – мы пойдем.
Она поднимается и ведет нас за собой, чуть покачиваясь или подпрыгивая на ходу.
– Ты стала очень хорошо ходить, – замечаю я.
– Это все танцы. Когда думаешь о танцах, то можешь ходить. Как больные с инсультом поют, чтобы говорить.
– Фантастика, – замечаю я.
– Я вообще всю жизнь отлично владела телом, – говорит мама. – Только вряд ли твой отец об этом знал.
Когда мы подходим к дверям столовой, она жестом подзывает служителя, как метрдотеля в шикарном ресторане.
– Столик на троих, – приказывает она.
– На любые свободные места, – отвечает он.
– Хочешь холодный зеленый чай или жучиный сок? – спрашивает мама у Эшли.
– Жучиный сок?
– Фруктовый пунш, – говорит мама. – Только он тут сдобрен витамином С и метамуцилом.
– Тогда просто воду. Вода тут без ничего? – спрашивает Эшли.
– Насколько я могу понять, – говорит мама, глядя в глаза Эшли, – я очень рада тебя видеть.
– Ба, я тоже.
– Как дела в колледже?
– Ба, я в пятом классе!
– Главное – не падать духом, – говорит мама.
– А где твой друг? – спрашиваю я, не зная, как назвать его точнее.
– Что значит «где»? Вон, напротив, сидит со своими родственничками. Потому я и не хотела идти на ленч. Ты видишь, как они на нас косятся?
– Не заметил.
– Дебил ты, – говорит она мне.
– Вы рассорились? – спрашиваю я.
– Нет, конечно! – отвечает она возмущенно.
– Так в чем проблема?
– Его родные меня ненавидят, просто игнорируют. Когда мы с ним сидим рядом, они обращаются только к нему, никогда ко мне.
– Да, если так, нехорошо выходит.
– Что значит – «если так»? Я вру, по-твоему? Потому я ничего и не рассказываю, ты все равно не веришь. Не надо было мне за тебя выходить.
– Мам, это я, Гарольд, а не папа.
– Ну, значит, ты такой же, как твой отец.
– Бабушка, а какой был папин отец? И когда он умер? Я его знала?
– Зачем ты меня отвлекаешь всеми этими разговорами о прошлом, когда мне только одно интересно: моего мужчину, живого и настоящего, оттаскивают от меня его неблагодарные стервы?
– Ты не могла бы конкретнее?
– Это его дочери, – отвечает она.
– Мне подойти и попытаться разбить лед? – спрашиваю я.
– Между ним и мной льда нет. Мы еще до того друг друга знали.
– До чего? – спрашивает Эшли.
– Мы в одну школу ходили, – отвечает мама. – Я дружила с его сестрой – прекрасная была женщина, погибла на круизном корабле. Ее выбросили за борт, а там сожрали акулы. Никто так никогда и не узнал, кто это сделал.
– Ее муж? – предполагаю я.
– Она никогда замужем не была.
Когда уносят тарелки, Эшли достает жестянку с печеньем и пытается снять крышку, но нас окружает персонал дома престарелых.
– Здесь нельзя это открывать – приносить сюда еду запрещается.
– Это же не орехи и не семечки, – возражает Эшли.
– Сделано дома и с любовью, – говорит одна из служительниц.
– Да, – отвечает Эшли.
– Все равно нельзя. Здесь со всеми должно быть одинаковое обращение. Нельзя, чтобы пациенты, которых не навестили, огорчались, видя, как вы угощаете маму.
– А если мы поделимся? – спрашивает Эшли.
– Сколько у вас печений? – скептически спрашивает сотрудница.