– Она просто лежала и играла моими волосами, а потом поцеловала меня и попросила на нее лечь.
– И ты легла?
– Да, – отвечает Эшли, будто это очевидно и даже говорить тут нечего.
– Ты ее целовала куда-нибудь, кроме губ?
– Да, – отвечает она снова тем же тоном, будто я невероятно туп.
– Куда?
– По руке до локтя. Мы играли в игру, только вместо щекотки я ее целовала.
Я трясу головой. Понятия не имею, о чем она говорит.
Эшли берет меня за руку, и я в ужасе, что сейчас она будет ее целовать, и вот именно так одна душевная травма порождает другую, порождает и порождает, и соблазненная становится соблазнительницей. Отдергиваю руку.
Слишком резко реагирую.
– Руку, – твердо говорит Эшли.
Я выкладываю руку на стол.
– Закрой глаза.
– Только не целуй меня, – говорю я.
– Не собираюсь. С чего бы вдруг я стала тебя целовать? Жуть какая.
Слава богу.
Она щекочет мне руку кончиками пальцев.
– Скажи, когда доберусь до локтя, – говорит она.
Пальцы танцуют по руке вверх-вниз, дразнят, тоненькие волоски встают дыбом, рука покрывается гусиной кожей, и очень быстро я уже не понимаю, где у меня локтевой сгиб, так что через пару минут я возглашаю «Локоть!» – просто чтобы положить этому конец.
– Это называется «паук», – говорит она. – Ты никогда ни с кем в эту игру не играл?
– Нет.
Звонит телефон, разрывая воздух и пугая меня до смерти. Автоответчик берет трубку, на том конце ждут и кладут трубку после сигнала. Я уверен, что это она. Женщина из «Эй-энд-пи».
Эшли смотрит на меня с подозрением:
– Кто?
Я молча пожимаю плечами.
– Мне кажется, у тебя есть подруга. Женщина, которой ты эсэмэски пишешь, пытается до тебя дозвониться.
– Почему ты думаешь, что это одна и та же?
Она молчит, потом выдает суждение:
– Ничего плохого нет, что у тебя подруга. Незачем ее прятать.
– Спасибо, – говорю я.
Мы играем в «Монополию». Телефон звонит, звонит, сообщений никто не оставляет.
– Просто чтобы ты знала: та, кому я писал, – подруга. А вот эта, которая дозванивается, – пока не знаю.
В воскресенье во второй половине дня я отвожу Эшли обратно в школу. Мы берем с собой Тесси погулять – Эшли хочет взять еще и котенка, но я ей объясняю, что его маме будет тяжело. Даю ей новые часы, которые нашел в «подарочной» секции шкафа Джорджа и Джейн. Мы разговариваем насчет того, чтобы меньше смотреть телевизор и больше читать, я предлагаю книги, которые могут заменить привычку к телевизору, – Чарлз Диккенс, Джейн Остен, Джордж Эллиот, все Бронте.
– Все мужчины, – замечает Эшли.
Я мотаю головой – нет.
– Джордж Эллиот – женщина, и Остен, и сестры Бронте. – Я ей обещаю прислать некоторые. – Думаю, тебе понравится. Это классика, и очень похоже на мыльные оперы – на самом деле именно оттуда берут идеи писатели мыльных опер.
– Не напирай, – говорит она.
– Посмотри на Шекспира, на «Ромео и Джульетту», все там есть… – говорю я.
Она забирает сумку и выходит, оставляя туманный поцелуй на закрытом окне. Я даю гудок и машу рукой.
Через два дня пропавшую девушку находят в мусорном баке.
Мертвую.
Меня рвет.
Газеты объявляют о «трагической развязке».
Понимаю, я ни при чем, но чувствую себя виноватым. Тут, наверное, сказывается вина перед Джейн, перед Клер, вина за мои интернетные эскапады и вина перед женщиной из «Эй-энд-пи», – то ли она и есть убитая девушка, то ли нет. Пусть это нелогично, но я по-настоящему глубоко чувствую себя преступником, вопреки попыткам изо всех сил себя реабилитировать. И когда ко мне придут копы – это только вопрос времени.
Идут часы.
Дни.
Если бы у меня не было иных обязанностей, я бы подумал о самоубийстве. Конечно, реакция преувеличенная, но меня захлестывают чувства вины, стыда и ответственности. И не только по поводу убитой девушки. Я понимаю, что приношу вред всем – как будто эта девушка, и Нейт, и Эшли – были не на самом деле, как будто ничего не существовало на самом деле, лишь какие-то подводные течения. Они все стали реальными, только когда я их узнал. До того меня ничто не трогало. Глубина теперешнего восприятия всего на свете ужасает, когда не парализует.
И меня снова рвет.
В тот вечер перед самыми сумерками раздается дверной звонок. Она нетерпеливо стоит на ступенях.
– Я думал, тебя убили, – говорю я.
– Войти можно?
Я одновременно злюсь и радуюсь. Но терпеть незнание и неизвестность больше не намерен.
– Кто ты?
Она молчит.
– У тебя документы убитой девушки.
– Я их нашла.
– Где?
– В мусорном баке.
– Ты должна сообщить в полицию.
– Не могу.
– Я не стану продолжать этот разговор, пока ты не назовешь свое настоящее имя и адрес.
Я даю ей листок и ручку. Она пишет и отдает мне листок, где значится: «Аманда Джонсон».
– Иду тебя гуглить, – говорю я, удаляясь. Входную дверь оставляю открытой.
– Можешь добавить имя моего отца – Сайрус, или Сай.
– Так и сделаю! – кричу я из глубины дома.
Как сообщает Интернет, отец ее, Сайрус, ныне под восемьдесят, был главной шишкой в одной страховой компании и вынужден был уйти после разразившегося скандала.
– Он деньги украл! – кричит она с порога.
– По-видимому, – отвечаю я. – А ты была подружкой на свадьбе своей младшей сестры Саманты и играла на флейте, «подававшая когда-то надежды флейтистка»… ты все еще играешь на флейте?
– Да иди ты, – отвечает она, заходя в дом и обнаружив меня за столом Джорджа. – Я тебе говорила, что играла.
– Так как вышло, что у тебя удостоверение убитой девушки?
– Я же тебе сказала – нашла.
– Я же тебя спросил – где?
– В мусорном баке на парковке возле церкви.
– И в полицию не сообщила?
Она отрицательно мотает головой.
– Почему?
– Потому что не сразу сообразила, и потому что я туда хожу и не хочу, чтобы пришлось перестать ходить.
– В церковь?
Она кивает.
– По воскресеньям?
– На неделе. – Она запинается. – У меня есть проблема.
– Пьешь?
Она мотает головой.
– Наркотики?
– Нет.
– Секс? – спрашиваю я с некоторым чувством вины.
И снова она мотает головой.
– А что?
Она начинает плакать.
– Настолько все серьезно?
Она молча кивает.
– Расскажи, – настаиваю я. – Аманда, мне можно рассказать.
– Нет, – отвечает она. – Если расскажу, ты мне никогда больше не будешь верить.
– Можно подумать, я тебе сейчас верю.
Она смеется – и снова плачет.
– В магазинах воруешь? Переедаешь?
– Стегаю, – выпаливает она. – Стегальщица я.
– Ну, бывает. Но ты же стегаешь только тех, кто хочет?
– СТЕГАЮ ОДЕЯЛА! – орет она. – Я, блин, СТЕГАЮ ЛОСКУТНЫЕ ОДЕЯЛА! И если пойду в полицию, а потом вся эта мерзкая история всплывет, и будет жуткий скандал, и я еще более одинокой стану, чем сейчас!
– Ты знаешь, кто убил девушку?
– Нет.
– Ну вот, уже что-то.
Она все еще плачет.
– Я лгунья! – выкладывает она.
– То есть знаешь, кто убил?
Она мотает головой.
– Я патологическая лгунья. Лгу всегда и обо всем. Вот почему я хожу в ту группу в церкви – группа для лжецов, и даже там я лгу. Про одеяла – это я так, соврала. Если я расскажу полиции, там подумают, что я вру и для того и пришла. Вот почему тогда мне так важно было тебе сказать про ту слойку, что я купила тебе в подарок и сама съела.
– Успокойся немножко.
– Зачем вообще полиции говорить? – спрашивает она.
– Зацепка, след. Может, девушку ограбили, может, убийца что-то свое бросил в тот же мусорный бак, может, на этом самом удостоверении отпечатки пальцев, а может, полиция на тебя выйдет и скажет, что ты это сделала.
– А что, если мне сжечь удостоверение?
– Уничтожение улик, – говорю я. – А что, если просто пойти в полицию и сказать: «Здравствуйте, вот нашла это в мусорном баке и поняла, что это той девушки в мусорном мешке».
– Просто поразительно, – говорит она, – чего только не найдешь в мусоре.
– Что тебя вообще заставило туда заглянуть?
– Не знаю. Зацепилась глазом за что-то. У одного моего бывшего бойфренда хобби было – по помойкам рыться.
– Зачем понадобилось присваивать чужой документ?
– А тебе никогда не хотелось оказаться кем-то другим?
Я лишь пожимаю плечами – не моя идея.
– Я работала, было хорошее место, жила в Бруклине, мне это все нравилось. Встречалась с одним человеком, – он был никакой, просто живое дыхание, – у нас была кошка. А потом мать упала, отец за ней ухаживать не мог, пришлось мне вернуться домой, и это было как в трясину провалиться. Пришлось оставить работу, мой бойфренд родственников никак не любил. Давай будем реалистами, говорила я ему, не будем пороть горячку, я же скоро вернусь. Он мне не поверил. Кошку оставил себе и запретил мне с ней видеться и разговаривать – говорит, я плохая мать.
– Друзья, подруги?
– Моему бойфренду они не нравились, так что у меня никого из них уже не осталось. Я потеряла медстраховку и перестала принимать свои лекарства, начала принимать мамины, примерно те же, но не совсем те.
– У меня много всяких лекарств, – предлагаю я, а сам думаю: неужто сейчас все сидят на препаратах?
Она молчит.
– Но это еще не вся картина. Ты ухаживаешь за родителями и притворяешься, что ты кто-то другой? Так, Аманда? – Я повторяю имя еще раз: – Аманда. Тебя всегда так звали?
– Ты ко мне цепляешься? Вот такое чувство, что цепляешься, да?
– Я просто пытаюсь понять. Когда ты ухаживаешь за родителями, тогда ты – это ты, или вот эта предполагаемая личность?
– Когда я ухаживаю за родителями, я живу в комнате, в которой выросла, с теми же книжками и игрушками на полке, и такое чувство, будто я еще в школе учусь, будто я пришла из школы домой и они, как всегда, на диване сидят. Только теперь у папы штаны бывают мокрые.