Даже мать влилась в осенний поток и сообщила мне, что они с мужем снова пошли учиться – записались в ОЛЛИ – организацию, занимающуюся «обучением в течение всей жизни», и слушают курсы по политологии и радиотеатру.
И никто вроде бы не замечает, что только я в школу не вернулся. Я теперь официально безработный, и чувство это раздражающее. Я борюсь со стрессом, организуя всех остальных.
Дом наполнен жизнью. Все время в нем какие-то люди. Рикардо завел себе лягушку и черепаху и берет уроки игры на барабане. Эшли возобновила уроки игры на пианино. По выходным все занимаются какой-нибудь работой вроде сгребания листьев. Сай и Рикардо любят нагрести огромную кучу и либо прыгнуть сверху, либо прямо пройти ее насквозь, и повторяют снова и снова. Мы одалживаем у семьи Гао минивэн и ездим на групповые экскурсии любоваться осенней листвой или собирать яблоки и тыквы. Все очень приятно и без осложнений – если не считать тех двадцати минут, когда Сай заблудился в лабиринте кукурузы.
Мы встречаемся с Хайрэмом П. Муди – обсудить денежные дела. Он никаких проблем не видит.
– Семьи, – говорит он, – они как маленькие страны. Каждая из них – экосистема, со своими приливами и отливами. С деньгами, приходящими от сдачи дома Сая и Мадлен, с их чеками социального страхования и доходами от инвестиций у них двоих все отлично. Что до Эшли и Рикардо, то тут вы функционируете как человек – печатный станок, но при выплатах по страховке Джейн, полном отделении Джорджа, доходах от их прошлых инвестиций и выплатах по соглашению от школы Эшли вы более чем обеспечены.
Я стараюсь жить, не выходя за пределы собственных средств. Они ограничены, но в моем распоряжении гардероб Джорджа, а когда у меня заканчивается страховка, я покупаю полис для фрилансера. Остальные мои желания и потребности весьма немногочисленны.
Я отмечаю движение денег в отдельных блокнотах – по одному на каждого из детей, один для Сая и Мадлен, и еще один для дома и для себя самого. Тщательно записываю каждый расход и источник, из которого он был сделан. Это не только дает мне занятие, но и спасает от грызущего страха, как бы меня не обвинили в злоупотреблениях.
Сай постепенно сохнет, становится все более забывчив, у него возникают трудности с «удержанием». Все это служит поводом посетить доктора, который говорит, по сути, следующее:
– Что есть, то есть, и нет смысла хотеть большего. Никто из нас не вечен.
Я прошу доктора выйти из кабинета для разговора наедине. Мы оставляем Сая на столе. Бледные безволосые посиневшие ноги исчерчены венами, как ощипанная курица.
– Что значит – «никто из нас не вечен»? – спрашиваю я сразу за дверью. Врач пожимает плечами. – Вам сколько лет?
– Тридцать семь, – отвечает он.
– Ну и наглец же вы, – говорю я.
– Чего вы хотите? – спрашивает он. – Обезболивающие, валиум? Скажите только, – начинает он скороговоркой.
– Чего я хочу? Какого-то сочувствия, понимания, каково это – сидеть там в этой рубахе – предшественнице савана, и волноваться, что все это значит.
– Ладно, – говорит он.
Мы возвращаемся в кабинет, и молодой доктор прыжком садится на смотровой стол рядом с Саем.
– Вы меня слышите?
– Не надо орать, – отвечает Сай. – Я, может, и старый, но не слепой. Вижу, как у вас губы двигаются.
– У вас все отлично, – говорит доктор. – Чем больше вы будете выходить и давать себе физическую нагрузку, гулять, тем лучше. Не засиживайтесь, двигайтесь себе на радость.
Он спрыгивает со стола, дает мне рецепты: статин для стабилизации холестерина, фломакс для предстательной железы, валиум – на случай приступов тревоги. Подмигивает мне и выходит.
Эшли, продолжая свое погружение в иудаику, просит меня, если не трудно, достать билеты на большие праздники. Получив отказ в возобновлении членства в той синагоге, к которой принадлежали Джордж и Джейн, я по необходимости покупаю билеты онлайн у «реализатора». Идея «покупать» билеты на ежегодные религиозные церемонии кажется мне неправильной. Да, я знаю, что для многих евреев большие праздники – это дата ежегодного посещения синагоги, и сами синагоги таким образом собирают себе средства на целый год – но все равно это ощущается как непорядок.
Встречаюсь на перекрестке с каким-то человеком и плачу шестьсот долларов наличными за два «членских» билета на службу в йом-кипур в консервативной синагоге в Скарсдейле.
Эшли волнуется и настаивает, чтобы мы пришли пораньше ради хороших мест. Мы высиживаем долгие часы, и когда наконец доходит до молитвы «Видуй», общего покаяния в грехах, я оказываюсь вместе со всеми, бью себя в грудь и повторяю: «За все грехи, что совершил я перед Тобою». Этих грехов не меньше двадцати четырех: грех предательства, грех злосердечия, грех введения других в соблазн, грех вкушения запретной пищи, грех произнесения лживых слов, грех насмешки, грех презрения, грех обиды ближних своих, грех дерзости, грех отпадения от Бога… Я вместе с остальными бью себя в грудь и повторяю вслед за раввином литанию наших прегрешений. Виновен. Виновен во многом, в чем даже не подозревал возможности быть виновным.
– Мы плохие, – шепчет мне Эшли. – Ты только послушай, что мы совершили, сколько наделали горя и бед.
У меня на миг проясняется мысль:
– Эшли, мы люди. Мы каемся, потому что вопреки нашим лучшим намерениям всегда приносим вред себе и другим. Вот почему каждый год мы просим прощения у тех, кого обидели, и каждый год предстаем перед Богом и просим, чтобы Он даровал нам прощение.
Она начинает плакать.
– Это так ужасно!
– Что именно? – спрашиваю я.
– Быть человеком.
Как гром с ясного неба раздается звонок из департамента социальных служб с предложением запланировать посещение на дому в связи с неотвеченным заявлением о приеме в семью ребенка на патронирование.
– У нас отмена, и социальный работник может вас посетить завтра. Или же я могу записать вас на двадцать третье декабря.
– Завтра вполне, – говорю я. – В какое время?
– В любое с девяти утра до пяти вечера.
– Можно ли как-то точнее? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает женщина.
– Хорошо, договорились.
Социальный работник подъезжает в невзрачной машине около двух часов дня. Тесси лает.
– Не люблю собак, – говорит женщина.
– Хотите, чтобы я ее запер в другой комнате?
– Да, если можно.
Я беру Тесси на поводок и прошу Мадлен ее подержать. Эскортирую в дом социальную работницу и ее толстую папку.
– Так мальчик уже живет здесь? – спрашивает она.
– С весны, – отвечаю я. – По просьбе его тетки.
– Где он спит? – хочет знать женщина.
Я ее веду в комнату Нейта и показываю двухэтажную койку – Рикардо на нижней с мягкими игрушками-зверушками.
– Он любит животных, – говорю я, показывая ей лягушку и черепаху.
– Как он добирается до школы?
– Он и Эшли, моя племянница, вместе ходят туда пешком.
– Вы прошли курсы для приемных родителей по обучению детей?
– Еще нет. Я записался на те, что начинаются примерно через месяц – на раньше не было мест.
– Вы подумали о том, какое влияние окажет приемный ребенок на вашу семью?
– Да, – отвечаю я. – Семья в полном восторге. Это изначально была идея детей.
– Ваш подход к дисциплине?
– Твердый, но гибкий.
– Я вижу, ваши родители живут с вами.
Я киваю, но ничего больше не говорю.
– А что это за строение во дворе?
– Временное, – отвечаю я. – Праздновали приход осени.
– Мальчику там спать нельзя, – говорит она твердо.
– Естественно, нельзя, – соглашаюсь я и киваю.
– В вашем заявлении говорилось об одной кошке? – спрашивает женщина, когда мимо пробегают две.
– У нее родились котята, – отвечаю я, ведя ее дальше для осмотра дома.
– Сколько детей живут в доме?
– Трое.
– Ты не забывай наших коричневых деток! – кричит Мадлен. – Всего пятеро.
При упоминании «коричневых деток» социальный работник заметно ощетинивается.
– Это двойняшки! – кричит Сай, перекрывая комментатора турнира по гольфу.
– Эти детки – куклы из Южной Африки, – объясняю я. – Куклы для пожилых людей полезны. Они их считают настоящими детьми.
Социальный работник кивает без всякого интереса.
– Если вас утвердят, вам будут платить за предоставление жилья и за уход, вы получите пособие на одежду. Можно запрашивать деньги на специальные цели, например, на программы послешкольного обучения, дополнительные занятия, зимнюю куртку и одежду для посещения религиозных мероприятий. Но при существующих ограничениях бюджета просить не имеет смысла. Чтобы не было даже видимости эксплуатации детского труда, прошу вас не поручать ребенку готовку, уборку и вообще что бы то ни было, что может быть сочтено работой по найму.
Она дает мне подписать какие-то бумаги и уезжает.
– Надеюсь, ты не наймешь эту женщину здесь работать, – говорит Мадлен. – Нам с Тесси показалось, что она строит из себя.
Звонок Аманды застает меня в «Эй-энд-пи». Я оглядываюсь, думая, не здесь ли она, наблюдает за мной из-за караваев хлеба или выглядывает из-за горки навелинов. Я часто здесь бываю, потому что продуктов нам теперь нужно больше, чем раньше, и аппетиты хороши и у молодых, и у старых.
– Где ты?
Она не хочет отвечать.
– Как ты?
– Нормально. А ты?
От неожиданности ее звонка я чувствую, что меня застали врасплох, столкнули нос к носу.
– Хорошо, – отвечаю я. – Смешно, но я сейчас как раз в «Эй-энд-пи». Тут поменяли интерьер, сделали новый проход, как извилистая сельская дорога. Чтобы шопинг был отдыхом, более естественным действием.
Долгая пауза.
– А еще что? – спрашивает она.
– Я закончил книгу. – Немного о себе, умалчивая об ударе молнии. – Твои родители в отличной форме, дети в школе. А ты что делаешь?
– Трудно сказать.
Я чувствую, как во мне растет раздражение. Ее непроницаемость, которая меня к ней тянула, вот эта невозможность узнать, что она на самом деле думает, теперь злит.