Джарвис Джефферсон огляделся. Улицы, прилегавшие к железнодорожным путям, выглядели пустынными, если не считать разбросанных картонок и каких-то лохмотьев, зацепившихся за колючие ветки кустарника и развевавшихся на ветру подобно знаменам давно исчезнувшего воинства. Большинство крошечных круглых складских окон было разбито, а те, что уцелели, отражали клочья серых туч, напоминая глаза призрака, глядящего из небытия в пустоту и отказывающегося наблюдать за происходящим вокруг. Нет, Тереза Тернпайк не посещала такие места. Что ее сюда занесло? Внезапно Джарвиса охватило страстное желание закурить. Он бросил по просьбе Эммы, потому что она не переносила запах табака, особенно в его дыхании, и из любви к жене он двадцать лет назад избавился от этой дурной, но такой приятной привычки, после семнадцати лет, в течение которых он выкуривал по полторы пачки в день. Да, Эмма всегда знала, как взяться за дело, когда ей было что-то нужно! Искусная, подвластная только женщинам смесь улыбки, шантажа, угроз и комплиментов, и Джарвис отказался. Впрочем, хватило бы лишь нежного взгляда, того самого, каким она смотрела на него на балу Независимости, где он впервые поцеловал ее (казалось, с тех пор прошла целая вечность, но воспоминание о том, какой его жена предстала перед ним, когда он впервые коснулся своими губами ее губ, по-прежнему остается живым и четким, как фотография), и он уже готов идти навстречу любым ее капризам. Но никотин прилипает к коже прочнее, чем сок растений, и даже долгое время спустя эта погань способна выскочить из укрытия, чтобы наводнить кровь своими ароматами, и от желания покурить закружится голова.
— Дай-ка мне сигаретку, Бенни, — приказал Джарвис.
— Шериф, у меня будут неприятности с миссис Джефферсон.
— Забудь. Дай сигаретку.
— Она учует.
— Я пожую ментоловую пастилку.
— Если вы хотите обмануть нос вашей жены, вам придется сжевать целую пачку.
Джарвис повелительно протянул руку за сигаретой. С наслаждением наркомана, принявшего дозу, он сделал первую затяжку. Дым заполнил легкие, распространился по всему содрогнувшемуся организму и заполнил каждую клеточку мозга. Выпустив через ноздри дым, он уставился на маленький раскаленный столбик. Слегка покашлял, чтобы акклиматизироваться к новому кислороду. Это, конечно, свинство, но свинство прекрасное. Оно марало его настолько, насколько восполняло недостающее. Дым умел прятаться в пробелах, заполнял его бреши, даруя возможность обрести хотя бы приблизительное спокойствие.
Одним щелчком он отправил сигарету на погрузочную платформу. Он слишком любил жену, чтобы продолжать травиться дальше. И вдобавок она заставит его дорого заплатить за эту сигарету. Ему предстоит целый вечер растирать ей ноги таким жирным кремом, что потом минут десять смываешь его с рук, и, разумеется, день или два жена запретит целовать ее, иначе говоря, то время, пока его чертовы усы не выветрятся и вновь не станут пахнуть исключительно одеколоном с расчески, которой он по утрам их причесывал.
Джарвис положил руку на холодное запястье Терезы Тернпайк.
— Мне очень жаль, Тереза, — тихо произнес он.
10
Жизнь человека является единственными истинными часами мира. Эдвину Джеймсу циферблатом служило его собственное лицо, на котором стрелки времени оставили свои отметины, покрыв кожу десятками крошечных шрамов, морщинами глубиной в четыре десятилетия и пятнами, напоминавшими о прожитых годах.
Как только Эдвин заметил шерифа, он осторожно сделал шаг назад, на что Джарвис Джефферсон немедленно напомнил ему, что если он не трогал своего сынка, то бояться ему нечего. Мужчины разговаривали долго. Прощупывая почву, шериф задавал множество вопросов: видел ли он недавно Терезу Тернпайк, в каких они были отношениях и тому подобное. Эдвин не уклонялся от ответов. Он признался, что ненавидел эту «навозную крысу», повторил, что если она посмеет забрать у него сына, он будет преследовать ее до самого ада, чтобы заставить заплатить за это, что Маркусу хорошо здесь, со своим отцом, что сам он больше не срывается и даже пытается меньше пить, во всяком случае, вечерами, когда остается вдвоем с сыном. А теперь у Эдвина и вовсе отношения с официанточкой из «Одинокого волка». Это что-то новенькое. Джарвис быстро представил себе, о какого рода девице могла идти речь. Бар «Одинокий волк» находился на севере, на окраине города: гиблое место, облюбованное маргиналами, кучкой молодежи и проезжими, жаждавшими приобщиться к ночной жизни. Когда Джарвис объяснил Эдвину, что Тереза Тернпайк мертва, убита, тот отреагировал дважды и по-разному. Сначала на его физиономии появилась злорадная улыбка, сопровождаемая надменным взглядом, и только потом его лицо обрело приличествующее подобному сообщению выражение. Однако он тотчас поднял руки в знак протеста и раз десять повторил, что это не он, что он ничего не сделал, и Джарвису даже пришлось рявкнуть, чтобы тот заткнулся. В завершение беседы шериф спросил, есть ли у него сигареты, и, немного смутившись, Эдвин протянул ему пачку «Пэлл Мэлл».
— Ты по-прежнему куришь эту марку? — спросил Джарвис.
— Разумеется, раз уж привык, чего ж менять.
Поколебавшись, Эдвин прибавил:
— Вы же знаете, я ненавидел старую гарпию, но чтоб стрелять в нее…
В Терезу не стреляли, но шериф предпочел не поправлять его.
— Я тебе верю, Эдвин. Я тебе верю.
Справившись с искушением стрельнуть сигаретку, Джарвис вернулся к своему автомобилю. На месте преступления они ничего особенного не нашли, если не считать многочисленных окурков, валявшихся вокруг тела. При более тщательном осмотре Беннет разглядел ожог на лбу несчастной женщины. Кружок обожженной кожи, однако не пузырящейся и не гноящейся. Джарвис знал, что это потому, что, когда ей прижгли сигаретой лоб, она была уже мертва и ее организм отреагировал всего лишь как скатерть под действием огня, не более того. Решительно, облако ненависти вокруг этой женщины оказалось необычайно густым. Настолько, что ее убили, а затем рядом с трупом выкурили несколько сигарет, возможно, размышляя, что с ним еще сделать, а потом в последний раз унизили ее останки. Джарвиса заинтересовала марка окурков. Не абы какие, а «Герберт Тарейтон», но не те, современные, с фильтром, которые обычно продаются, а старые «Тарейтон», с характерным пробковым кончиком. Джарвис узнал их, потому что в свое время сам курил их именно из-за своеобразного вкуса. Такие пачки сейчас уже не часто встретишь.
Усевшись на скрипящую кожу сиденья своего автомобиля, Джарвис временно вычеркнул из головы имя Эдвина Джеймса. Он ему верил: мужчина без раздумий заявил, что ненавидит библиотекаршу, прежде чем отреагировать на известие о ее смерти. И к тому же, бычки были не из дешевых.
Джарвис поехал к себе в офис, но добравшись до места, начал с того, что перешел улицу и вошел в магазинчик Аль Метцера. Мужчины приветствовали друг друга; знакомые с детства, они были ровесниками с разницей в несколько месяцев, хотя Аль весил примерно раза в два больше шерифа.
— У тебя все еще есть «Герберт Тарейтон», Аль? Те, у которых кончик из пробки вместо фильтра?
Добродушный малый повернулся к стене, составленной из разноцветных сигаретных пачек, и, с трудом наклонившись, выхватил белую коробочку с синей короной в центре.
— Ты снова закурил? Вот уж Эмма обрадуется!
— А ты часто их продаешь?
— Именно эти? Нет, не часто, берут только старые завсегдатаи, неисправимые.
— Ты можешь составить мне их список?
Аль нахмурил брови, отчего его пухлое лицо сразу сделалось смешным.
— Это официальный запрос?
— Ну, скажем так.
— Дело серьезное?
Джарвис лишь поджал губы, и Аль кивнул: он достаточно хорошо знал друга, чтобы понимать, когда настаивать бесполезно, Джарвис мог хранить свои самые мрачные секреты до гробовой доски, если считал это необходимым.
— Я напишу тебе тех, кого помню, но здесь бывает много народу, и я могу кого-нибудь забыть.
— Впредь будешь отмечать имена всех, кто станет покупать у тебя именно эту марку.
— Можешь на меня положиться. А то я даже испугался, подумав, что ты снова закурил.
Джарвис окинул взглядом ряды разноцветных пачек, и тотчас узнал свои любимые сигареты.
— Дай-ка мне лучше пакетик сушеного мяса, я сегодня с утра ничего не ел, — произнес он немного нервно.
Не успел Джарвис переступить порог своего офиса, как Диана, его секретарша, бросилась ему навстречу.
— Вам надо срочно идти к Монро, Элейн звонила.
— У меня нет времени.
— Она сказала, что это срочно.
— Диана, Тереза Тернпайк мертва, убита.
Диана выронила чашку с кофе, та упала ей под ноги и разбилась, оставив на индейской циновке коричневое пятно. Секретарша замерла в изумлении, а потом, бормоча извинения, опустилась на колени и стала собирать осколки. Джарвис наклонился ей помочь.
— А вы… вы знаете, кто ее убил? — спросила она.
— Нет. Беннет вернулся?
— Еще нет.
— Вызовите Дуга, скажите, чтобы непременно пришел сегодня.
— Хорошо, шериф.
— А что хотела Элейн Монро?
Заметив, как у собиравшей осколки Дианы дрожат пальцы, Джарвис велел ей прекратить это занятие: ему совершенно не хотелось, чтобы она порезалась и добавила на его коврик кровавых пятен.
— Она узнала о Луизе Мэки. Уже весь город в курсе. И… Элейн считает, что прошлой ночью ее дочь тоже изнасиловали.
При этом известии из рук Джарвиса посыпались осколки.
Семья Монро жила на юге Карсон Миллса, там, где вместо небольших, в основном трехэтажных построек центральной части города стояли просторные дома, окруженные садами с деревянными качелями и беседками, увитыми розами. В этом квартале улицы оставались чистыми, а припаркованные машины блестели. Монро занимали один из самых красивых домов: белый и просторный, напоминавший старинные дома плантаторов в Луизиане, с высокими закругленными окнами и белоснежными колоннами, поддерживавшими балкон, обрамлявший здание со всех четырех сторон.