Фрау Матильда не мешала девушкам при случае поболтать и побалагурить с кем-либо из пленных. Когда наступал час раздачи пищи, сердито покрикивала: «Ну, вы, трясогузки, живее поворачивайтесь, солдаты хотят кушать».
У Русина постепенно сложилось мнение о каждом товарище по несчастью. Только трое из них были настроены во что бы то ни стало держаться за место у Блашке. Да Перерва, продолжая ходить в кузницу, вечерами бурчал: «Извольте радоваться, токарь и вдруг!..»
Человек десять ко всему относились безразлично.
— Как большинство, так и мы, — говорил один из них. — Отказаться от работы? — Пожалуйста, хоть сегодня! Бежать? Побежим!.. Ждать? Ну что же, как вы, так и мы, подождем.
Остальные во всем полагались на Русина.
Вечерами, после отбоя, начиналась общая беседа. Чаще всего говорил Русин. Он точно знал положение на фронтах, количество воздушных налетов союзнической авиации на рейх, настроение немцев и жителей Альбаха, в километре от которого располагалась узловая железнодорожная станция. Русин раньше всех узнал: мастерская Блашке изготовляет деталь корпуса и трубы фауст-патронов.
Дядюшка Ганс, педагог по образованию, в 1934 году был выгнан фашистами из школы и работал у Блашке разметчиком. Русин подтаскивал лист железа к рабочему месту, поднимал и клал на стол, дядюшка Ганс по лекалам размечал детали. Чуть поодаль работали еще два разметчика. Им помогали Старко и Вальц.
Несмотря на преклонный возраст, бывший педагог работал быстро. Иногда он вполголоса разговаривал с Русиным. В первый день совместной работы Ганс неожиданно для Русина сказал:
— Да, молодой человек, культуру каждый понимает по-своему. К сожалению, сегодня нами управляют «блашкеподобные». Мы, немцы, опозорены на весь мир. Нацистский режим внес отвратительное содержание в чудесное слово — немцы. Целые столетия люди будут вздрагивать при упоминании этого слова. У меня было три сына. Младшие — коммунисты, погибли в тридцать четвертом, в гестапо. Старший коммунистом не был. На него распространили действие закона «Мрак и туман». И вот… под старость лет вынужден смотреть в руки Зеппа Блашке, которого обучал грамоте и русскому языку… языку Пушкина и Достоевского.
Ганс повздыхал, пососал потухшую трубку, покачал головой, разложил лекала и, обводя их, не глядя на Русина, глухим шепотом спросил:
— Вы коммунист?
Русин оторопело молчал.
— Можете не отвечать, — сказал Ганс, — вы вправе не верить немцу. Но коммунист вы или нет, вы — русский, советский гражданин…
Так началась дружба Русина и дядюшки Ганса.
Каждое утро Ганс за руку здоровался с Русиным и начинал неторопливо выкладывать новости, почерпнутые из газет и радиопередач. Правительственные сообщения он комментировал по-своему и неизменно говорил: «Они катятся в пропасть. Они стоят на пороге краха… грандиозного краха…»
От дядюшки Ганса Русин знал линии фронтов, об освобождении Красной Армией Ржева, Львова, Гжатска и Вязьмы, об успехах партизанских армий в тылу немецких войск на Украине и в Белоруссии, о голландских и французских отрядах Сопротивления.
День за днем дядюшка Ганс посвящал Русина в жизнь и быт Альбаха, древнего городка, девяносто девять из ста жителей которого имели все основания ненавидеть Блашке.
С нескрываемым презрением старый преподаватель рассказал о вражде Зеппа Блашке с братьями Вольфзон, об антисемитских погромах, организованных Зеппом в Альбахе.
От дядюшки Ганса Русин узнал и о том, что в нескольких километрах от Альбаха есть подземный авиационный завод, где работают сотни русских военнопленных. Совсем недавно двенадцать из них бежали. Пятерых поймали и публично расстреляли, а семеро — как в воду канули.
Поджав губы, дядюшка Ганс поверх очков смотрел на Русина и покачивал головой:
— Трудно, Владимир Николаевич. Альбах чуть ли не в центре Германии. Ни на восток, в партизанские леса, ни на запад, в Голландию, в таком костюме, как у вас, не пробраться. Вас переловят сопляки из гитлерюгенда, затравят собаками.
Русин смолчал. Дядюшка Ганс нерешительно посмотрел на него.
— Я постараюсь достать подробную карту. Кроме того, Владимир Николаевич, я, кажется, смогу обеспечить двух, даже трех смельчаков настоящей одеждой, ведь вы все такие богатыри и, пожалуй… двух или трех ненадолго приму у себя.
Об этой беседе Русин передал только Старко, Иберидзе, Вальцу и Нечаеву.
— Я так полагаю, — сказал он, глядя на задумавшихся товарищей, — если бежать, то всем. Этак вечером, на хозяйской машине. До рассвета можно отмахать километров четыреста. А там в леса…
— Верно… — обрадовался Нечаев. — Вы, Владимир Николаевич, попросите старика, пусть подскажет, где стоит гарнизончик небольшой. Мы у него по пути «позычим» оружие.
— А по-моему, — сказал Старко, — надо попытаться связаться с пленными на заводе. Могли бы снять охрану у них…
— Подождем, — ответил Русин. — Надо поговорить с хлопцами…
…Пятнадцатого числа исполнилось две недели пребывания пленных в Альбахе. Прозвучал звонок на перерыв, в ожидании обеда пленные собрались под навесом. С крыльца спустился Фриц Блашке.
Прижимая к животу деревянную шкатулку, он доковылял до навеса, уселся у стола, распорядился построить пленных, а затем раскрыл шкатулку, развернул перед собой список пленных и вызвал первого по алфавиту:
— Авдеев Семен…
Авдеев подошел.
— Ви карош зольдат, Семен, очень карош… давайте рук.
Авдеев протянул руку. Блашке достал из шкатулки пакетик, на манер тонкой колбаски обернутый бумажкой, разломал его пополам и высыпал в протянутую ладонь изумленного пленного несколько десятков новеньких алюминиевых пфеннигов.
Пока Авдеев становился в строй, Блашке против его фамилии в списке поставил «галочку» и вызвал Боброва Павла. А затем, продолжая вызывать пленных по алфавиту, Блашке каждому подчеркнуто говорил «вы», покровительственно ронял «ви карош зольдат» и высыпал в протянутую руку положенную порцию пфеннигов. Михаилу Вальцу, после некоторого раздумья, он протянул две потертые пятидесятипфенниговые монеты, а Русину подчеркнуто вручил банкнот в три рейхсмарки.
Когда очередь дошла до Нечаева и Блашке отсыпал ему пятьдесят пфеннигов, тот подкинул их на ладони и, иронически улыбаясь, спросил: «На что это, Фриц Карлович?»
— Как «на что»? — хлопая веками, удивился старый Фриц. — Купи что хочешь… ну, сигарет…
— Я не то, — издевательски продолжал Нечаев. — Зачем расходуетесь. Убытки ведь от этого…
— О-о! — попытался качнуть головой Блашке. — Понимай… Это есть плята… Когда я бил пленени и работаль, мне даваль плята… Я помни… Брать бесплатни работ — грех… большой грех. На той свет бог накажет. Блашке старый фирм… Грех для души…
— Понятно, — с ударением на «о» произнес Нечаев. — Значит, для бога это… о душе, Фриц Карлович, беспокоитесь… душа, значит, у вас…
— О, я, я! — торжественно сказал Блашке и, нравоучительно подняв палец вверх, продолжал: — У корофа нет души… У человека есть душа… Для души…
Закончив раздачу пфеннигов, Блашке ушел. Пленные, посмеиваясь, рассматривали монетки, пересчитывали их. Нечаев озорно подмигнул Иберидзе: «Орел или решка?», и высоко в воздух подбросил пфенниг.
— Решка! Решка!
Пфенниг упал, покатился и шлепнулся в густой плевок в центре двора.
— Орел, черт, да еще со свастикой под хвостом, — Нечаев смачно плюнул на пфенниг.
Один из пленных, заметив Катю и Тосю с ведрами в руках, надул щеки и, имитируя трубу, подал сигнал:
— Бери ложку, тащи бак, хлеба нету — лопай так…
…Пленные ели не спеша. Неожиданно Вальц, поперхнувшись, прыснул со смеху и вполголоса воскликнул:
— Вот, гад… смотрите, хлопцы…
Пленные, как по команде, отложили ложки.
Старый Блашке, расставив ноги, комично корчась и покраснев от натуги, пытался присесть на корточки и дотянуться до пфеннига, валяющегося в плевке. Наконец это удалось ему. Двумя пальцами схватив блестящий кружочек, он обтер его о полу пиджака и, зажав в кулак, как ни в чем не бывало заковылял по двору.
— Любит человек копейку, — произнес Авдеев, — за полушку готов получить разрыв сердца…
…Вечером, после отбоя, Иберидзе подошел к Русину, высыпал из пилотки на одеяло кучу пфеннигов:
— Товарищ командир, ребята решили отдать их твоему «дядюшке». Передай, как никак двадцать пять марок, а нам они ни к чему,
ПОДГОТОВКА К ПОБЕГУ
Дядюшка Ганс растрогался до слез, но от денег, предложенных Русиным, категорически отказался: не привык пользоваться деньгами, добытыми чужим потом и кровью. А потом неожиданно для Русина сказал:
— Я передумал. Дайте мне пятнадцать марок, а десять подарите Иохиму. Он может пригодиться вам.
В тот же вечер, когда одноглазый страж зашел предупредить об «отбое», Русин вручил ему десять сверточков-«колбасок» и, нарочито коверкая немецкие слова, попросил принять скромный дар признательных «подопечных».
Услыхав из уст пленного родную речь, Иохим остался доволен: еще немного, и все пленные заговорят по-немецки, а деньги, поломавшись для приличия, взял и по-русски сказал: «шпашибо».
Как-то Русин столкнулся с Фаиной. С первого же дня прибытия пленных она избегала их.
— Ты что же, девушка, сторонишься? — строго-ласково спросил Русин. — Нехорошо…
Фаина смущенно потупив взор, теребила подол передника.
— Напрасно… Напрасно… — продолжал Русин. — Ну что же молчишь, курносая? Или зазналась?
— Да совестно мне, — с трудом вымолвила Фаина.— Батрачу, горшки выношу, а противная ведьма жизни не дает, измывается, поедом ест… Хоть в петлю… — девушка всхлипнула и уткнулась в передник.
— Брось, — ласково сказал Русин, — пусть его дочь и жена думают о петле да обливаются слезами. Не тебе должно быть стыдно… Мы не враги, понимаем…
С того дня Фаина старалась улучить момент, чтобы рассказать Русину все, что ей удалось услышать в доме.
От нее Русин узнал о приезде Зеппа. Тот был на Востоке и вернулся злой и расстроенный. Задание, с которым он ездил, выполнить не смог. Зепп расспрашивал о пленных, а старый Фриц в восторге, дескать, работают не жалея сил. Рассказал, как выдал заработную плату, Зепп расхохотался: «Здорово придумано!»