Дядюшка Ганс с сокрушением качал головой.
— Ай-яй-яй! Бомбят железнодорожную станцию. Она забита эшелонами. А это… это… по авиационному заводу. Эге! Как бы к нам не добрались.
Рабочие и военнопленные выскочили во двор и наблюдали за лучами прожекторов. На крыльце появился старый Фриц. Зевая и почесывая волосатую грудь, он зычно закричал:
— Все по местам! Всем продолжать работу! Бомбят военные объекты, нас не касается…
Двор опустел. Русин, Старко, Иберидзе, Вальц и человек пять пленных, стоя под навесом, продолжали любоваться воздушным сражением.
Два луча, сойдясь под прямым углом, «поймали» бомбардировщика и, не выпуская его, тихо скользили по небу. На подмогу поползли еще два луча. Черный, маленький истребитель ворвался в сноп света, на долю секунды коршуном завис над бомбардировщиком и отвалил в сторону. Путь бомбардировщику пересек второй истребитель. Бомбардировщик опрокинулся на крыло, перевернулся, загорелся и начал стремительно падать на землю.
— На нас, — закричал Русин. — Скорее под стол!..
Длинный, устланный листами железа, стол под навесом был единственным укрытием. Пленные, работающие вблизи, кинулись к нему. Старко и Русин подхватили под руки дядюшку Ганса, затащили под стол и распластались на асфальте.
Рабочие и пленные, выбежав из цехов, столпились у ворот. Обезумевший от страха сторож тщетно пытался отпереть запоры. Выскочив на крыльцо, Блашке что-то вопил и…
Прежде чем грозная «летающая крепость» достигла земли, сотни бомб одновременно полетели на здания древнего городка. Они разрывались, поднимая в воздух тучи камня, кирпича, горячей земли…
— Альбах! — с ужасом воскликнул дядюшка Ганс и попытался подняться. В этот миг объятый огнем воздушный гигант врезался в крышу мастерской старого фрица…
Последовал взрыв, заглушивший вопли обезумевших людей. Взлетели пылающие бревна, пахнуло нестерпимым жаром. Осколки черепичной кровли и куски асфальта забарабанили по навесу. Покачнувшись, рухнула наружная стена, затрещал и рассыпался дом толстого Блашке…
НА ЗАПАД
Раньше всех очнулся Вальц. Он начал теребить лежащего рядом Иберидзе. Великан зашевелился и, протирая засыпанные землей глаза, вскочил. Быстро пришел в себя Старко. Втроем они привели в чувство Нечаева, четырех пленных и вольнонаемного рабочего-разметчика.
Из-под обломков извлекли дядюшку Ганса и Русина. Старик был мертв. Русин цел, но без сознания. Его настойчиво тормошили. Наконец он зевнул, потянулся, как после долгого сна, и сел.
— Пора… пора… — разом заговорили товарищи,— самый момент бежать…
— А?.. Что?.. — окончательно приходя в сознание, встрепенулся Русин. — А люди?.. Где люди?..
— Люди? — переспросил Иберидзе и развел руками. — Люди где-то здесь… Надо уходить.
Русин мысленно пересчитал оставшихся и в живых насчитал девять.
— Нет!.. — решительно сказал он. — Не может быть, чтобы больше никого не осталось. Поищем…
…Механическое предприятие «Фриц Блашке и сын» было разрушено до основания. Языки пламени пожирали штабеля досок. На месте двухэтажного жилого дома и прилегающего к нему корпуса мастерской зияла глубокая воронка. Огромная груда кирпича и дымящихся, обгорелых балок похоронили под собой железные ворота и сторожку. Кузница осела и завалилась. Высокие стены, ограждавшие владения Блашке от внешнего мира, первой же взрывной волной разметало до основания. Железобетонный «блок» выдержал, с него снесло кровлю. Крыша навеса, под которым стоял стол, косо осела и, приняв на себя последующие взрывные волны, защитила и стол с людьми под ним, и грузовик.
На дворе валялись помятые бочки, покореженные листы железа, обломки стен, трупы военнопленных и вольнонаемных…
— Э-гей! Кто живой, отзовись!.. О-гей!.. — крикнул Иберидзе.
Из кузницы донеслось:
— Сюда, здесь я.
Иберидзе и Старко разворотили стропила. В образовавшуюся щель вылез невредимый, возбужденно улыбающийся Перерва. Отряхиваясь, он быстро сказал:
— Там кузнец с помощниками. В обмороке, черти…
— Сам ты черт, — строго сказал Нечаев, — а ну, покажи. где немцы-то…
Кузнецов вытащили и положили на открытом месте, в безопасности. Вдруг раздалось:
— Ребята… помогите же. Это мы: Булатник да Авдеев…
Пленные разобрали глыбы кирпича, преграждающие выход из сарая, превращенного в малярный цех, наружу выбрались Булатник и Авдеев, а за ними два подростка-маляра.
Проникнув в «блок», поминая добрым словом дядюшку Ганса, пленные торопливо переоделись.
— А теперь в путь. — сказал Русин. Перерва первым шагнул к выходу.
— Постой, — Русин ухватил его за полу пиджака, — тебе с нами не по пути, браток… Мы, можно сказать.. идем на смерть, помешаешь…
— Вы, Владимир Николаевич, зря это, — насупился Перерва. — К чему ж… То были разговоры, а теперь дело… Как же это не по пути? По пути, хоть и на расстрел…
…Машина стояла под навесом, меж двух штабелей листового железа, и ее лишь запорошило кирпичной пылью. Нечаев опробовал мотор. Оставалось включить скорость да нажать газ, но преграждали путь обломки стен, камни и комья земли.
Через двадцать минут путь со двора на шоссе был расчищен.
— В машину! — скомандовал Русин.
Десять человек забрались в кузов, но шофера не было. Пленные забеспокоились: не придавило ли где? Звали его.
— И-д-у-у-у! — отозвался Нечаев. Послышались шаги. Нечаев шел, сгибаясь под тяжестью мешка.
— Ф-у-у, черт. Ведь могли забыть. Это я в кухне «блока», что под руку попалось…
Мешок подхватили. Нечаев забрался в кабину.
— Ехать, что ли, товарищ старший лейтенант?
Русин ответил не сразу. Внезапная бомбежка сделала бесполезным план побега: через Альбах, объятый пламенем пожаров, не проехать. Нет смысла даже пытаться обезоружить гарнизон, что северо-восточнее Альбаха, — вряд ли он не бодрствует, а двенадцать с голыми руками, это не пятьдесят. Выбора не было. Оставалось одно — ехать на юг.
— Вот что, товарищи, — сказал он, — путь один — направо. Туда и поедем. А теперь — шапки долой! Вечная память погибшим товарищам, девушкам нашим и дядюшке Гансу.
Военнопленные обнажили головы…
…Изредка включая фары, Нечаев гнал машину. Мелькали и тут же исчезали в придорожной темноте полосатые километровые столбы, серые пикетные камни… Позади остались спящий городок с высокой кирхой и небольшое местечко со злыми собаками.
Через час, на сорок первом километре от Альбаха, машина выскочила на широкую автомагистраль. Не вылезая из кабины, Русин прочитал надписи на указателе дорог: «До Берлина»… «До Дрездена»… «До Гамбурга»… Нечаев вопросительно смотрел на Русина.
— Поворачивай налево. Поедем на запад. Все ближе к границе, — сказал тот.
…На пустынной автомагистрали Нечаев развил бешеную скорость. Дорога пошла через леса. Небо потемнело, а затем начало постепенно светлеть. Одна за другой блекли звезды. Счетчик спидометра отщелкал двестидвадцатый километр.
Неожиданно мотор чихнул раз… другой и… заглох. Машина по инерции пробежала метров пятьдесят и стала.
— Все, бензин кончился, — буркнул Нечаев и вылез из кабины.
«БАБА-ЯГА»
Третьи сутки беглецы шли лесом. В мешке, захваченном Нечаевым, оказалось пятнадцать буханок эрзац-хлеба, килограмма два соли, жестяная банка с маргарином и несколько пригоршней чечевицы в бумажном кульке.
«С таким запасом долго не проживешь, — думал Русин. — Надо или не жалея хлеба идти как можно быстрее, или, довольствуясь малым рационом, в надежде на лучшее, шагать по мере сил».
— Как думаете, товарищи? — спросил Русин.
— А чего думать, — за всех отозвался Нечаев. — На хлеб не нажимать, а ног — не жалеть.
Русин вел товарищей по приметам, строго на запад. К исходу третьего дня лес поредел. Появились подлесок, пеньки, свежая порубка, одиночные следы колес крестьянских подвод, и наконец лес оборвался на обширной поляне, за которой виднелась черная лента асфальтированного шоссе. Далеко на горизонте, в легком мареве, маячили шпиль кирхи и пара заводских труб.
Притаившись в кустах, беглецы выжидали наступления темноты. Как только сгустились сумерки, пошли на запад. Километр за километром оставались позади. Изредка из ночной темноты доносились то гудок локомотива и вслед за ним громыхание железнодорожного состава, то далекий лай собак.
Близился рассвет. Беглецы подошли к широкому перекрестку. Русин остановился у столба с многочисленными стрелками, указывающими направление до ближайших городов и расстояние до них.
— Ну, братцы, — сказал он, — на севере — Бремен, на юге — Франкфурт-на-Майне… За спиной — Ганновер… На западе — Дуйсбург… Пора уходить в лес. Там посмотрим по карте, подумаем.
Беглецы расположились на глухой поляне в густом бору. Над картой склонились двенадцать голов. Одиннадцать пар глаз наблюдали за пальцем Русина, скользящем по карте с востока на запад.
— Ну как, Владимир Николаевич? — спросил Нечаев.
— Да так, — ответил Русин. — Мы в Тевтобургском лесу, отсюда до голландской границы сто двадцать — сто тридцать километров.
— Считай, все сто пятьдесят, — задумчиво сказал Старко. — С нашими ресурсами дней десять ходу, а там… там, как бабка на гуще нагадает. Как, по-твоему, дойдем?
Прежде чем ответить на вопрос, Русин вспомнил содержимое Нечаевского мешка. Две буханки зачерствевшего, подернувшегося плесенью хлеба, — по полкило на человека, — пригоршня соли, маргарин на донышке банки да чечевица, которую, из боязни разжечь костер, до сих пор не сварили.
Русин аккуратно сложил карту и, как некогда со своего наблюдательного пункта ставил задачу перед командирами взвода, сказал:
— С наступлением темноты выходим на дорогу Ганновер—Дуйсбург. Двигаемся по ней три километра, сворачиваем налево в лес и… на запад…
…Буковые деревья-великаны то непреодолимой стеной вставали на пути беглецов, то расступались и, окаймляя уютную полянку, словно приглашали отдохнуть под их сенью, а то шеренгами подтянутых солдат стояли вдоль запущенных просек. Высоко над землей толстые ветви переплетались и сквозь трепещущий туннельный свод с трудом пробивались солнечные лучи.